нул он на председательскую дверь.
     --  Да, -- ответили обе, вставшие при его появлении. Лицо той, что была
старше, тихо оживилось отсветом далекой нежности. Он рукой им показал, чтобы
они садились, и прошел в кабинет председателя.
     Эта  женщина,  его  ровесница,  всю жизнь  любила  Кязыма,  о  чем  он,
вероятно, никогда не догадывался. В юности она считала его настолько умнее и
красивее себя, что  никогда ни  ему, ни кому другому не раскрывалась в своей
любви. Она считала, что он достоин какой-то необыкновенной девушки, и у него
как будто была  какая из села Атары и  между ними было слово -- так говорили
люди. Но  та девушка вдруг вышла замуж  за другого человека,  а  Кязым через
много лет женился на своей теперешней жене. Что там случилось, она не знала.
Прошли годы, она  сама вышла замуж,  народила  детей,  но чувство не прошло,
прошла боль, и она продолжала издали следить за его жизнью  и тревожиться за
него, потому что знала, что у него больное сердце.
     Минут двадцать  он  находился  в  кабинете  председателя,  и сейчас обе
женщины удивлялись, что из кабинета не доносится голосов. Ясно было, что там
нарочно  говорят  очень  тихо. Наконец  скрипнул  отодвинутый  стул,  и  они
услышали голос Кязыма:
     -- Только чтобы ни один человек не знал, иначе все сорвется...
     -- О чем ты, Кязым,  -- раздался голос председателя, -- это умрет между
нами...
     Дверь  открылась, и Кязым  вместе  с председателем вышли в комнату, где
сидели счетоводки.
     --  А у  тебя  в  сводке ошибка, -- сказал  Кязым,  усмешливо  глядя на
девушку. Последнее слово он сказал по-русски.  Оно  легко вошло  в абхазский
язык как некое важное государственное понятие, которое  в переводе звучит не
вполне точно.
     -- Разве? -- спросила девушка, густо краснея. Она знала, что он никогда
не ошибается.
     -- А ну берись за свою щелкалку, -- сказал он, подходя к столу.
     Он  знал,  что  она  не нарочно  ошиблась,  но  ему  всегда  доставляло
удовольствие уличать  в  ошибках  и  поправлять  грамотных  людей.  Он  стал
перечислять работы, проделанные его бригадой за последний месяц. И когда она
перемножала  гектары прополотой  кукурузы  и  табака, шнурометры  нанизанных
табачных  листьев,  он  стоял  над ней,  каждый раз  в уме умножая быстрее и
называя цифру раньше, чем она выщелкивала ее на счетах.
     --  Ну вот, умница,  видишь, -- говорил  он,  когда названная им  цифра
совпадала с  той,  которую она выщелкнула. Если она  ошибалась, а иногда она
ошибалась и оттого, что председатель на нее смотрел и Кязым стоял над душой,
он говорил:
     -- А ну перещелкай наново!
     И она перещелкивала, и все получалось так, как он говорил.
     -- Эх,  -- сказал председатель, когда  он закончил проверку сводки,  --
если б кое у кого в Кенгурске была такая голова, мы бы к чему-нибудь вышли.
     -- Бери выше! -- не удержалась ровесница Кязыма.
     -- Ну это  ты брось, -- сказал председатель. На столе  у девушки лежала
свежая газета, и Кязым вспомнил, что у  него  кончается бумага на курево. До
воины он всегда  покупал папиросную  бумагу, но почему-то  после войны ее не
стало.
     -- Что-нибудь  стоящее  написано?  --  спросил  Кязым  у  председателя,
показывая рукой  на  газету.  Он  это спросил  с  обычной  своей  дурашливой
серьезностью, о которой председатель прекрасно знал.
     --   Ладно,  ладно,  бери,  --  сказал  он,  не  желая,   чтобы   Кязым
распространялся по этому поводу перед работницами правления.
     -- Нет, если что нужное,  тогда зачем  же, --  сказал  Кязым, свертывая
газету и кладя  ее себе в  карман,  -- ей бы цены  не  было, если  б  ее без
закорючек выпускали.
     -- Ну,  хватит, -- сказал  председатель, пытаясь  пресечь уже не вполне
безопасные даже для Чегема разговоры.
     -- Так я же не про все говорю, -- добавил  Кязым, -- я  только  про те,
что присылают нам, деревенским... Женщина улыбнулась.
     --  Умный  человек,  а   дурь  всякую  болтаешь,  --  ворчливо  заметил
председатель и, слегка подталкивая Кязыма, вывел его на веранду.
     Кязым спустился  с крыльца и  подошел к своей  лошади. Тут  он вспомнил
наказ жены, а вернее, своего малыша.
     --  Продавец  у  себя? --  спросил он,  уже  держась  за  луки  седла и
обернувшись к  председателю,  все  еще  стоявшему  на  крыльце.  Лавка  была
расположена в здании правления, но с задней стороны.
     -- За товаром уехал в Кенгурск, -- сказал председатель.
     --  Хоть бы раз  я  увидел его товары, -- сказал  Кязым, усаживаясь  на
лошадь  и носком ноги находя стремя, --  а он  только и делает, что ездит за
товарами.
     Он поехал обратно. Солнце ушло за облака, и  сразу же потемнел огромный
сельсоветовский двор, но  совсем  рядом,  метров за  двести, купы каштановых
деревьев,  белеющая  камнями дорога,  зелень  кукурузного поля  были все еще
озарены как  бы  особенно радостным  солнцем. И лошадь, словно чувствуя это,
словно  стараясь  быстрей войти в золотистую полосу света, быстро зарысила в
сторону дома.
     На полпути он свернул с дороги  и подъехал к  дому бывшего председателя
колхоза Тимура Жванба, или попросту Теймыра, как говорят абхазцы.
     --  О Теймыр! -- крикнул он,  подъезжая  к воротам. Рыжая собака с лаем
выскочила из-под дома, но, подбежав к воротам, узнала  Кязыма. Застыдившись,
что  она не  сразу  его узнала, она  слегка  повернула  голову в  сторону  и
несколько раз взлаяла, показывая, что она и раньше лаяла по другому поводу.
     Тимур свою собаку почти не кормил, и  она кормилась по соседским дворам
и  нередко  добредала до дома  Кязыма.  Тимур  и  раньше  был  скуповат,  по
чегемским понятиям, а  после того, как его окончательно  сняли  с  должности
председателя и отправили на пенсию, присвоив ему  неведомый  титул Почетного
Гражданина  Села, он  совсем  осатанел, одичал и  оскотинился, как  говорили
чегемцы.
     Он  очень  не  хотел,  чтобы его  снимали  с должности  председателя, и
ожидал,  что, по крайней мере,  ему  дадут какую-нибудь  другую должность  в
Кенгурске. Но  никакой  должности  ему райком  не  дал, потому  что он  всем
надоел,  однако, зная и побаиваясь его сутяжничества (ему  ничего  не стоило
написать  куда  надо,  что  в   кенгурийском  райкоме   окопались  недобитые
троцкисты),  райком дал ему этот неведомый, но утешительный  титул Почетного
Гражданина Села.
     Не  исключено,  что райком, давая ему этот титул и зная  его любовь  ко
всяким знакам отличия, проявил немалую психологическую тонкость. В  то время
во  всем Кенгурийском районе только еще один  человек  имел звание Почетного
Гражданина Села. Так что, если бы Тимур Жванба переехал в Кенгурск в поисках
руководящей должности,  хотя бы  и самой маленькой, он  как бы автоматически
лишался звания Почетного Гражданина покинутого села.
     Прожив  в Чегеме  больше  пятнадцати  лет,  Тимур  так  и  не  научился
по-настоящему  хозяйствовать,  хотя  время  от времени пробовал  у  себя  на
усадьбе всякие вздорные новшества. Так, он в один год половину своей усадьбы
засеял арбузными семенами, хотя арбуз в условиях Чегема не  вызревал  и весь
урожай  ему  пришлось скормить скотине.  В  другой  раз он закупил  полсотни
мандариновых саженцев, но все они высохли той же зимой.
     И с каждым годом, по наблюдениям чегемцев, он все больше оскотинивался,
скупел,  подсчитывал  каждое яйцо,  снесенное курицей,  и,  если  курица  не
снеслась, по словам чегемцев, он обвинял  жену, что  она тайно съела яйцо. В
доме его уже давно вместо молока пили только  пахтанье, и, наконец, он выдал
замуж дочерей позорно, по чегемским понятиям, без приданого, почти  голышом.
Впрочем, обе его дочки были хороши собой и вполне благополучно устроились.
     Одним словом,  Тимур Жванба с его природной высотобоязнью в горном селе
Чегем  всегда  выглядел  странноватым,  а  после   снятия  его  с  должности
председателя  он  выглядел  особенно  нелепым,  как  городской  сумасшедший,
почему-то попавший в деревню.  Роль деревенского дурачка в Чегеме давно была
закреплена  за Кунтой, и он с ней неплохо справлялся, так что чегемцам Тимур
был ни к чему.
     И хотя чегемцы посмеивались над ним, однако относились не без опаски. С
одной стороны, он,  несмотря на  то,  что  был снят  с  должности, продолжал
ходить в чесучовом кителе, как бы намекая, что власть  он не потерял, но она
видоизменилась,  что  давало немало поводов для далеко идущих предположений.
Кроме того, он, несмотря на  общепризнанную дурость, отличался немалой,  как
выражаются чегемцы, хитроговнистостью.
     Так,  он выследил одного чегемца,  который  в глухом лесу  имел  тайный
загон,  в котором держал пять незаконных коров. Тимур сам потом,  хвастаясь,
рассказал, что он заподозрил  этого крестьянина, потому что снопы кукурузной
соломы, которые  чегемцы обычно вздымают и укладывают на обрубленное дерево,
растущее на усадьбе,  так вот этот висячий  стог,  как  он заметил,  у этого
крестьянина  уменьшается  с быстротой,  не  соответствующей  количеству  его
домашнего скота.  После этого  он  выследил его  и разоблачил.  Крестьянина,
конечно, не тронули, но коров отобрал колхоз.
     Случай  этот,  как легко  догадаться,  не усилил  симпатии  чегемцев  к
Тимуру, потому что все они всеми доступными им способами старались сохранить
скот и никогда не понимали  и не  могли понять, чем это  мешает государству.
Чтобы пасти тридцать коз, нужен тот же пастух,  который может пасти и триста
коз, а в условиях наших вечнозеленых зарослей козы в искусственных кормах не
нуждаются. Так в чем же дело?
     Тот, кто решил не давать  крестьянам разводить  скот,  вероятно, думал,
что крестьянин, потеряв интерес к собственному скоту,  приобретет интерес  к
колхозному? Но этого не случилось и не могло случиться.
     Сейчас у ворот дома Тимура Кязым снова возвратился мыслями к нему. Он и
раньше много раз задумывался, почему люди, добывающие свой хлеб под  крышами
контор,  когда   их   ударяет  судьба,  опускаются   гораздо  быстрее,   чем
обыкновенные  крестьяне.  Он  это  заметил  и  по  жизням  многих  снятых  с
должностей кенгурийских начальников.
     Думая  об этом, он пришел к такому выводу. Тех,  кто  зарабатывает свой
хлеб под казенной крышей,  все время точит страх, что их выгонят из-под этой
крыши. А когда их на  самом деле выгоняют из-под крыши, у них уже нет запаса
сил, чтобы сохранить свое достоинство.
     А такие, как  мы, крестьяне, думал он, зарабатывающие свой хлеб не  под
крышами контор,  а  под открытым небом,  никогда не испытывают этого страха,
потому что работающего  под  небом из-под неба никуда не прогонишь  --  небо
везде,  и когда его ударяет судьба, у  него все-таки остается  запас сил, не
подточенных постоянным страхом.
     У нас  корень крепче, думал он. Но и веря  в то, что  у крестьян корень
крепче, он  все чаще и чаще  с  тупой болью осознавал, что хоть и крепче наш
крестьянский  корень, но и крепость  его  небеспредельна,  и порча  времени,
подымаясь с  долинных  городков,  доходит  до  Чегема то тайно,  то явно,  а
главное -- неостановимо.
     Из кухни вышла жена Тимура и стала приближаться к воротам. Глядя на эту
замызганную, пожилую женщину, трудно было поверить, что в молодости она была
учителкой и работала с  мужем в кенгурийской школе. Подозрительно поглядывая
на Кязыма, она подошла к воротам.
     -- Теймыр дома? -- спросил Кязым, хотя знал, что его нет дома.
     -- Нету его, -- сказала хозяйка, -- может, чего передать?
     Кязым замялся  и не ответил. Он сейчас внимательно оглядывал окна дома.
Рама крайнего справа окна явно подгнила. Остальные рамы были целые. Это надо
запомнить, подумал он.
     -- А где Теймыр? -- наконец спросил Кязым, нарочно выждав.
     -- Он уехал в Атары, -- ответила жена, -- а что ему передать?
     Кязым знал, что он уехал в Атары.
     -- А когда приедет?
     -- Вечером обещал,  -- отвечала жена, оживляясь тревожным любопытством,
-- зачем он тебе?
     -- Да вот у нас беда, -- неохотно ответил Кязым, -- брат  в Кенгурске в
плохое дело  вляпался. Если в ближайшие дни не достану пятьдесят тысяч, он в
тюрьму попадет. Думал, может, Теймыр мне займет...
     -- Да ты что, спятил! -- всплеснула руками жена Тимура.  -- Мы отродясь
не видели таких денег!
     -- Брат в  беду  попал, --  задумчиво повторил Кязым,  -- думал, может,
Теймыр займет, поделится...
     --  Поделится?! -- повторила хозяйка с гневным изумлением. -- Да чтоб я
похоронила  своих  детей, если у нас в доме есть хоть  какие деньги, а не то
что пятьдесят тысяч!
     -- Так  ведь  жена  не всегда знает,  что есть у мужа, -- вразумительно
сказал Кязым.
     -- Да знать-то о чем?! -- снова всплеснула руками жена Тимура. -- Ты, я
вижу,  совсем рехнулся!  Я ж  тебе  по-абхазски говорю  -- мы и  денег таких
отродясь не видели!
     --  Ну ладно, -- сказал  Кязым, поворачивая лошадь и  уже как бы самому
себе вслух, -- я-то думал, займет, поделится...
     -- Да делиться-то чем, очумелый?!  -- крикнула ему вслед жена Тимура, а
Кязым,   уже  не  различая   слов   ее  долгих   проклятий,   сворачивал  на
верхнечегемскую дорогу.
     Минут через  десять  он  снова  повернул  с  верхнечегемской  дороги  и
поднялся к дому старого охотника Тендела.
     Тендел  сидел у самогонного  аппарата в тени  грецкого  ореха. Он сидел
боком  к воротам  и  следил  за  тоненькой струйкой алкоголя,  стекающей  по
соломинке  в бутылку. Сейчас  был  особенно заметен  на  его  лице сломанный
ястребиный нос.
     -- О Тендел! -- крикнул Кязым, останавливая лошадь у ворот.
     Тендел  вскочил со скамейки, костистый, не по годам проворный старик, и
глянул издали на Кязыма, сверкая своими желтыми ястребиными глазами.
     -- Спешься, Кязым, спешься! -- издали закричал Тендел,  приближаясь. --
Испробуй моего первача! Светопреставление! Птицу на лету сечет, птицу!
     Голос Тендела был до того пронзителен, что с первыми звуками его лошадь
Кязыма шарахнулась было, но он ее удержал. Старый  охотник явно напробовался
своего питья, пока его варил.
     --  Не  могу,  --  сказал  Кязым,  останавливая  Тендела,   пытавшегося
распахнуть  ворота  перед мордой  его  лошади,  --  я  по  делу  спешу. Хочу
спросить, когда ты пирушку устраиваешь?
     У Тендела  внук возвратился из армии, и он  собирался отпраздновать это
событие.
     -- Послезавтра,  -- сказал  Тендел,  несколько  сообразуя свой  голос с
близостью  собеседника,  однако  все  так  же  полыхая  желтыми  ястребиными
глазами, -- уж тебя-то известили бы!
     -- Теймыра думаешь звать?
     -- Как же его не позвать, разрази его молния, сосед!
     -- Правильно, зови его вместе с женой!
     -- А то не придет на дармовщинку-то! -- зазвенел Тендел так, что лошадь
опять  попыталась  шарахнуться. --  Моя  бы  воля, я  бы  их  в адское пекло
пригласил!
     --   Хорошо,  --  сказал  Кязым,  поворачивая  и  без  того  все  время
воротившего морду коня, -- я, может, немного запоздаю, без меня садитесь!
     --  А то б не сели! -- крикнул Тендел. -- Спешься  все-таки, Кязым,  не
пожалеешь! Испробуй моей грушевой! Птицу на лету сечет, анассыни!
     Но Кязым уже спускался к верхнечегемской дороге.
     Остальную часть  дня до вечера Кязым крыл дранью  новый табачный сарай.
Кунта помогал ему. Вечером, когда  они закончили работу, Кязым договорился с
ним, что  они завтра  с раннего утра отправятся в лес щепить дрань. Кунта не
понимал, для чего им надо щепить дрань, когда ее еще оставалось на несколько
дней работы. Но, как всегда, подчиняясь воле Кязыма, не стал перечить -- ему
видней.
     Кязым нарочно решил щепить дрань и завтра и послезавтра, чтобы до самой
пирушки в доме старого Тендела не встречаться с Теймыром.
     Рано утром, прихватив сыр и чурек,  Кязым на целый день ушел с Кунтой в
лес. Он предупредил жену,  чтобы она, если его  спросит Теймыр, не говорила,
где он. Когда он вечером, побледневший от усталости, пришел  домой, жена ему
сказала, что Теймыр трижды заходил и спрашивал его.
     Она об этом  говорила  ему, поливая  из кувшинчика  воду, а он, закатав
рукава  на сильных,  волосатых руках и  заложив  воротник сатиновой рубашки,
умывался.
     --  Ну и что ты ему  сказала?  --  спросил Кязым,  подставляя  огромные
ладони под струю воды.
     -- Я ему сказала, что ты пошел на поля, -- ответила жена.
     -- А он что? --  спросил Кязым и,  не дожидаясь ее  ответа, плеснул  на
лицо воду и с хрустом потер ладонями защетинившиеся щеки.
     -- А он спросил: "Правда ли, что брат твой попал в беду?"
     Жена  подала Кязыму мыло, и он, намылив руки  и  лицо, снова  подставил
ковш ладоней  под струю воды. Нуце хотелось побыстрей ему все рассказать, но
она  подчинялась его ритму. Снова плеснув в лицо воду и  снова подставив под
струю ладони, он наконец спросил:
     -- А ты что?
     -- А я говорю: "Правда!" -- как ты научил.
     -- А он что?
     -- А он говорит: "Какого дьявола твой муж просил поделиться?! Чем это я
должен делиться?!"
     -- А ты что?
     -- А я говорю: "Откуда я знаю! Это ваше мужское дело".
     -- Правильно, -- одобрил Кязым, протирая мокрыми руками свою  крепкую с
выпуклым кадыком шею, -- я вижу -- ты умница.
     -- А он еще два раза приходил. Говорит: "Не нашел его ни на плантациях,
ни на кукурузниках". А я говорю:
     "Может, в  правление ушел". А  он говорит:  "Ну  я его там  перехвачу!"
Никогда в жизни я столько не врала!
     --  Ты  умница,  --  сказал  Кязым,  разгибаясь,  --  другого слова  не
подберешь.
     --  То-то  же,  -- сказала Нуца довольная,  -- хоть раз в жизни признал
меня умной.
     --  Ну-ну, --  сказал Кязым и, сняв с ее плеча полотенце, вытер лицо  и
руки.
     Отдав  жене  полотенце,  он вошел в  кухню и, усевшись  перед  огнем на
скамью,  стал  сворачивать  цигарку. Он  сильно  устал  за этот день, но был
доволен  и тем, что они с  Кунтой много драни нащепили,  и тем, как вел себя
Теймыр, и особенно тем, что он это поведение предвидел.
     -- Если завтра придет Теймыр, -- сказал он жене, подумав, -- скажи ему,
что я пошел с Кунтой щепить дрань в котловину Сабида.
     -- Я что-то ничего не понимаю,  -- удивилась Нуца, ставя узкий, длинный
столик между очагом и скамьей, -- разве вы не над домом Исы щепили дрань?
     -- Ничего, -- сказал Кязым, -- пусть походит.
     -- Лопни мои глаза, --  сказала Нуца,  вынимая мамалыжной лопаточкой из
котла порции дымящейся мамалыги,  накладывая их на чисто выскобленный столик
и  пришлепывая  мамалыжной  лопаточкой,  --  если  я чего понимаю. Не стыдно
морочить почтенного, хотя бы по возрасту, человека.
     -- Сукин сын он, а не почтенный человек, -- сказал Кязым.
     --  Все же  бывший  председатель, -- заметила  Нуца, беря из тарелки  и
втыкая в каждую порцию  мамалыги по два куска  сыра,  -- хоть и не любил наш
дом.
     --  Сукин  сын он,  а  не председатель,  --  сказал  Кязым,  насмешливо
потеплевшими глазами  глядя на  малыша,  который пробирался  к  своему месту
рядом с ним. Дети расселись, и Нуца присела за край столика.
     --  Так что ж  ты  у него  деньги просишь?  -- спросила  она, энергично
отщипывая горячую мамалыгу от своей порции.
     -- А вот  это уже  не  твое  бабье  дело, -- сказал  Кязым и, вынув  из
мамалыги размякший сыр, вяло надкусил его.

        ___

     Вечером,   когда  он,   бледный  от  усталости,   с   топориком-цалдой,
перекинутым  через плечо и  поддерживающим  вязанку  дров  на другом  плече,
вернулся домой, жена его  встретила  руганью.  Она сказала, что Теймыр опять
приходил, и она ему сказала, что муж ушел щепить дрань в котловину Сабида, и
он там полдня прорыскал и, не найдя Кязыма, вернулся в Большой Дом и до того
здесь разорался, что сбежались женщины из табачного сарая.
     -- Все идет как надо, -- сказал Кязым, -- подогрей мне воды, я побреюсь
и вымоюсь.
     Он наладил бритву и, глядя в зеркальце, поставленное на очажный карниз,
время от времени прикладывая