и в  сторону завышения
своих, как я теперь понимаю, социальных и деловых достоинств.
     Особенно бурные споры  вызвало место, где объяснялась его колчерукость.
Колчерукий  стал  требовать,  чтобы  записали,  что  он  пострадал  от  пули
меньшевистского   наймита,  ссылаясь   на  то,  что  ранивший   его   князек
впоследствии удрал с меньшевиками. Товарищ из райцентра хватался за голову и
умолял  быть  точным, потому что  он тоже  отвечает перед своим начальством,
хотя   и  уважает  своих  родственников.  В  конце  концов  подобрали  такую
формулировку, которой остались довольны все.
     Справка  сочинялась  так  долго,   что,   покамест  я  ее  писал  своим
колеблющимся почерком,  выучил наизусть.  Составители  попросили меня громко
зачитать ее, что  я и сделал выразительным голосом. После  этого они дали ее
переписать секретарю сельсовета. Вот что было сказано в справке.
     "Старик Шаабан Ларба, по прозвищу Колчерукий, которое он получил еще до
революции вместе с княжеской пулей, впоследствии оказавшейся меньшевистской,
с первых  же дней организации колхоза активно работает в артели, несмотря на
частично высохшую руку (левая).
     Старик Шаабан  Ларба,  по  прозвищу  Колчерукий, имеет  сына, который в
настоящее   время  сражается   на  фронтах   Отечественной  войны  и   имеет
правительственные награды (в скобках указывался адрес полевой почты).
     Старик  Шаабан Ларба,  по  прозвищу Колчерукий,  несмотря на преклонный
возраст, в это трудное время не покладая рук трудится на колхозных полях, не
давая отдыха своей пострадавшей вышеуказанной руке Ежегодно  он вырабатывает
не менее четырехсот трудодней.
     Правление  колхоза, вместе с  председателем  сельсовета,  заверяет, что
тунговое  дерево  он  пересадил  на  свою  фиктивную  могилу по  ошибке, как
дореволюционный  малограмотный  старик,  за  что будет  оштрафован  согласно
уставу  сельхозартели.  Правление  колхоза  заверяет, что  случаи  пересадки
тунговых деревьев с колхозных плантаций на общественные кладбища и тем более
личные приусадебные участки никогда  не носили массового  характера, а носят
характер единичной несознательности.
     Правление колхоза  заверяет,  что  старик  Шаабан  Ларба,  по  прозвищу
Колчерукий,  никогда  не  насмехался  над  колхозными  делами,  а,  согласно
веселому   и  острому,  как  абхазский  перец,   характеру,  насмехался  над
отдельными  личностями,  среди  которых  немало паразитов  колхозных  полей,
которые являются  героями в  кавычках и  передовиками  без кавычек  на своих
собственных приусадебных участках. Но таких героев  и таких  передовиков  мы
изживали и будем  изживать согласно уставу  сельхозартели вплоть до изгнания
из колхоза и изъятия приусадебных участков.
     Старик Шаабан Ларба  благодаря  своему народному таланту передразнивает
местных  петухов,  чем  разоблачает  наиболее вредные  мусульманские  обычаи
старины, а также развлекает колхозников, не прерывая полевых работ".
     Справка  была заверена  печатью  и  подписана  председателем колхоза  и
председателем сельсовета.
     Закончив  дело,  гости вышли  на  веранду, где были  выпиты  прощальные
стаканы "изабеллы", и товарищ из  райцентра через одного из членов правления
дал  намек, что  не прочь послушать,  как Колчерукий передразнивает петухов.
Колчерукий  не заставил себя упрашивать, а тут  же  поднес свою  бессмертную
руку ко рту и дал  такого  кукареку, что все окрестные петухи сорвались, как
цепные собаки.  Только хозяйский  петух, на глазах  которого  произошел весь
этот обман, сначала обомлел от  негодования, а потом так  раскудахтался, что
его вынуждены  были прогнать со двора в огород, потому что он оскорблял слух
товарища из райцентра и мешал ему говорить.
     --  Воздействует  на всех петухов  или только  на  местных? --  спросил
товарищ из райцентра, подождав, пока прогонят петуха.
     --  На  всех,  --  с  готовностью  пояснил Колчерукий,  --  где  хотите
попробуйте.
     --  Действительно  народный талант, --  сказал  тот,  и они  все  ушли,
попрощавшись с  дядей  Мексутом,  который проводил  их  до ворот  и  немного
дальше.
     Председатель  колхоза точно выполнил обещанное в справке. Он оштрафовал
Колчерукого  на  двадцать трудодней.  Кроме того, приказал пересадить  назад
тунговое деревце и  навсегда засыпать могильную  яму во избежание несчастных
случаев со скотом. Колчерукий вновь откопал тунговое деревце и пересадил его
на плантацию, но оно, не выдержав всех этих мучений, долгое время находилось
в полувысохшем состоянии.
     -- Как моя рука,  -- говорил Колчерукий. Могилу свою он сумел отстоять,
огородив ее довольно красивым штакетником с воротцами на щеколде.
     После  того  как  затихла  история  с  анонимным  письмом,  родственник
Колчерукого снова через одного человека осторожно напомнил ему насчет телки.
     Колчерукий отвечал,  что  теперь  ему  не  до  телки,  потому  что  его
опозорили и оклеветали, что он теперь днем и ночью ищет клеветника и даже на
работу ходит с ружьем. Что он не успокоится до тех пор, пока не вгонит его в
землю, что  он  не пожалеет  даже собственную могилу на этого человека, если
этот  человек  своими  размерами ее не слишком  превосходит.  Напоследок  он
передал, чтобы его родственник прислушивался и приглядывался к окружающим, с
тем чтобы при  первом же подозрении  дал  ему,  Колчерукому,  сигнал,  а  за
Колчеруким дело не станет. Что только после выполнения своего мужского долга
он, Колчерукий,  утрясет с телкой и  другими мелкими недоразумениями, вполне
естественными в родственных делах близких людей.
     Говорят,  после  этого  родственник  окончательно  примолк и больше про
телку не напоминал и старался не встречаться с Колчеруким.
     Все-таки  на одном пиршестве  они встретились.  Уже  изрядно  выпивший,
ночью, во  время пения  застольной песни, допускающей  легкие  импровизации,
Колчерукий несколько раз повторил одно и то же:

        О райда сиуа райда, эй,
        За телку продавший родственника...

     Пел он, не глядя в его сторону, отчего тот, говорят, постепенно трезвел
и в конце концов, не выдержав, спросил у Колчерукого через стол:
     -- Что ты хочешь этим сказать?
     -- Ничего, -- говорят, ответил Колчерукий и  оглядел его, как бы снимая
с него мерку, -- просто пою.
     -- Да, но как-то странно поешь, -- сказал родственник.
     -- У нас в деревне, -- объяснил ему Колчерукий, -- все сейчас так поют,
кроме одного человека...
     -- Какого человека? -- спросил родственник.
     -- Догадайся, -- предложил Колчерукий.
     -- Даже не хочу догадываться, -- отмахнулся родственник.
     -- Тогда я сам скажу, -- пригрозил Колчерукий.
     -- Скажи! -- осмелился родственник.
     -- Председатель сельсовета, -- промолвил Колчерукий.
     -- Почему не поет? -- пошел напролом родственник.
     --  Не  имеет права  давать  намек, --  разъяснил  Колчерукий,  --  как
получающий государственную зарплату.
     -- Можешь доказать? -- спросил родственник.
     --  Доказать не могу,  поэтому пока  пою, --  сказал Колчерукий и снова
оглядел родственника, как бы снимая с него мерку.
     На них уже  начал обращать внимание встревоженный хозяин, боявшийся что
ему испортят пиршество, которое он затеял по случаю награждения сына орденом
Красного Знамени.
     Снова грянула  песня,  и  все пели, и Колчерукий пел вместе с  другими,
ничем особенным не выделяясь, потому  что чувствовал,  что  хозяин следит за
ним. Но потом, когда хозяин успокоился, Колчерукий, улучив  мгновение, снова
подсочинил:

        О райда сиуа райда, эй,
        Оградил ее, родимую, штакетником... --

спел  он. Но хозяин  его все-таки  услышал и,  говорят, наполнив  рог вином,
подошел к ним.
     -- Колчерукий!  -- крикнул он.  -- Клянитесь нашими мальчиками, которые
кровь проливают, защищая страну, что вы навсегда помиритесь за этим столом.
     -- Я про телку забыл, -- сказал родственник.
     -- Что давно пора, -- поправил его Колчерукий и обратился к хозяину: --
Ради наших детей я землю грызть готов, пусть будет по-твоему, аминь!
     И он, запрокинув голову, выпил литровый рог, не  отнимая  его ото  рта,
все  дальше и  дальше  запрокидываясь, под общее, хоровое, помогающее  пить.
"Уро, уро, уро, у-ро-о..."
     А потом  грянул застольную, а родственник, говорят, настороженно  ждал,
как он пройдет то место, где можно импровизировать. И когда Колчерукий спел:

        О райда сиуа райда, эй,
        О героях, идущих в огонь. --

родственник несколько мгновений стоял, со всех сторон осмысливая  сказанное,
и  наконец,  уяснив,  что  он  никак  не  похож  на героя, идущего  в огонь,
окончательно успокоился и сам присоединился к поющим.
     Осенью мы сняли богатый урожай со своего участка и вернулись  в город с
кукурузой, тыквами, орехами и несметным количеством сухофруктов. Кроме того,
мы  заготовили около двадцати бутылок  бекмеза,  фруктового  меда,  в данном
случае яблочного.
     Дело в том, что, по договоренности с бригадиром, мы должны были собрать
яблоки с одной  старой яблони, с тем чтобы половину урожая отдать колхозу, а
половину себе.
     В колхозе не хватало рабочих  рук,  просто некому было собирать яблоки,
потому что все работали на основных культурах -- чай, табак, тунг.
     Получив разрешение  на сбор яблок,  мама  в свою очередь договорилась с
тремя бойцами рабочего батальона, стоявшего недалеко от деревни, что они нам
помогут собрать, перетолочь и выварить из  яблок бекмез, за что они получали
половину нашего урожая.
     Через  неделю операция была блестяще  завершена, мы  получили  двадцать
бутылок тяжелого золотистого бекмеза  (чистый доход),  заменившего нам сахар
на всю следующую зиму.
     Таким образом,  дав великолепный урок  коммерческой  изворотливости, мы
покинули колхоз, и голос Колчерукого остался далеко позади.
     И вот уже много лет спустя, проездом  на охоту, я снова очутился в этой
деревне.
     В  ожидании попутной машины  я стоял  у правления колхоза под тенью все
той же  шелковицы. Я смотрел на здание пустующей школы,  на дворик, покрытый
сочной травой,  словно  это  была  трава  забвения, на эвкалиптовые деревья,
которые мы когда-то сажали, на старый турничок, к которому мы  бежали каждую
перемену, и с традиционной грустью вдыхал аромат тех лет.
     Редкие  прохожие,  по деревенскому обычаю  всех  краев, здоровались  со
мной,  но ни  они  меня,  ни я  их  не узнавал.  Какая-то  девушка  вышла из
правления колхоза  с двумя графинами, подошла к колодцу и, лениво  раскрутив
ворот,  набрала воды,  медленно  вытянула  ведро  и стала  набирать  воду  в
графины, поставленные на  деревянную колоду.  Она набирала воду сразу в  оба
графина,  одновременно  поливая их водой, как бы  любуясь избытком прохлады.
Выплеснула на траву  остаток воды в,  взяв  мокрые  графины,  лениво пошла в
сторону правления.
     Когда она поднялась по ступенькам  и вошла  в  дверь,  я  услышал,  как
оттуда навстречу  ей  выплеснулись  голоса  людей и снова все замолкло.  Мне
показалось, что все это уже когда-то было.
     Какой-то  парень на ржаво-скрипящем  велосипеде проехал мимо  меня,  но
потом,  развернувшись с тугой раздумчивостью,  подъехал ко  мне  и  попросил
закурить.
     К багажнику велосипеда были приторочены две буханки. Я дал ему закурить
и спросил у него, не знает ли он Яшку, внука Колчерукого.
     -- А как же,  -- ответил он, -- Яшка -- почтальон. Стой здесь, он скоро
должен проехать на мотоцикле...
     Парень, крепко, как пахарь за плуг,  взявшись за  руль, оттолкнулся  и,
обильно дымя  сигаретой, повел дальше свой упирающийся,  жалобно скрежещущий
велосипед.  Казалось, и жаркая погода,  и этот несмазанный велосипед, и даже
две буханки  хлеба, притороченные к  багажнику, входили  в условие какого-то
неведомого пари, которое он собирался во что бы то ни стало выиграть.
     Я стал всматриваться в  дорогу. В  самом деле,  вскоре я  услышал треск
мотоцикла. Конечно, я узнал его  только потому,  что ожидал. На своем легком
мотоцикле он выглядел как Гулливер на детском велосипеде.
     -- Яшка! -- крикнул я.
     Он  посмотрел  в  мою  сторону,  и мотоцикл  испуганно  остановился.  В
следующее  мгновение  он его, по-моему,  слегка придавил к земле, и мотоцикл
вовсе заглох.
     Яшка  выкатил его  из-под  себя,  мы свернули с  улицы  и  минут  через
пятнадцать лежали в тенистых зарослях папоротника.
     Большой, дородный,  с ленивой улыбкой  на лице, он лежал рядом со мной,
все  еще похожий на того Яшку, который сидел на лошади за  дедом и рассеянно
смотрел по сторонам. До  недавнего времени, оказывается,  он был бригадиром,
но в чем-то провинился, и его теперь назначили  почтальоном.  Он мне об этом
рассказал все  с  той  же улыбкой.  Еще  в  школьные годы  было  видно,  что
тщеславие не его слабость.
     Кажется,  дед его  все запасы родовой ярости  истратил сам,  так что на
Яшку  ничего не оставалось,  а может, он и истратил  их на  себя, чтобы Яшке
просто  незачем  было  приходить  в ярость.  Какая разница --  бригадир  так
бригадир,  почтальон  так  почтальон.  Только, пожалуй, голос  его такой  же
густой  и сильный, как у деда,  правда, без  тех  клокочущих  переливов.  Я,
конечно, спросил его про деда.
     -- Как,  ты ничего  не  слыхал? --  удивился Яшка  и  посмотрел на меня
своими большими круглыми глазами.
     -- А что? -- спросил я.
     -- Все знают его историю, а где ты был?
     -- Я был в Москве, -- сказал я.
     -- А, значит, до Москвы не дошло, -- протянул Яшка с уважением к самому
расстоянию от Абхазии до Москвы: раз уж такая история туда не дошла, значит,
до Москвы ехать и ехать.
     Яшка огреб  и  подмял под  себя  свежие  кусты  папоротника,  поудобней
подложил  под голову  сумку  и  рассказал  мне последнее приключение  своего
неугомонного деда. Потом я эту историю  слышал  еще несколько раз от других,
но в первый раз ее услышал от Яшки.
     Я  еще   мысленно  любовался   последним  могучим  всплеском   фантазии
Колчерукого, когда вдруг...
     --  Жужуна,  Жужуна!  --  закричал  он без всякого  перехода,  даже  не
приподнявшись.
     -- Ты чего? -- отозвался откуда-то девичий голос.
     Я  приподнялся  и  посмотрел  по  сторонам.  За  зарослями  папоротника
виднелась небольшая буковая рощица. В просветах между деревьями  угадывалась
изгородь и за нею кукуруза. Голос шел откуда-то оттуда.
     -- Письмо, Жужуна, письмо! -- снова крикнул Яшка и подмигнул мне.
     -- Нарочно? -- спросил я.
     Яшка радостно кивнул  головой  и  стал прислушиваться.  Примолкшие было
кузнечики снова стали осторожно перетикиваться.
     -- Абманчи-ик! -- наконец раздался голос девушки, и я почувствовал, что
манок почтальона уже поднял олененка.
     --  Быстрей,  Жужуна,  уеду, Жужуна!  -- восторженно откликнулся  Яшка,
пьянея не то от собственного голоса, не то от имени девушки.
     Я  понял, что  мне  пора уходить,  и стал  с ним  прощаться.  Продолжая
прислушиваться, Яшка  уговаривал меня  остаться на ночь, но  я отказался.  И
потому, что спешил, и потому, что оскорбил  бы этим наших, к которым я так и
не зашел.  Я  знал,  что,  если остаться  здесь  на ночь, никакой  охоты  не
получится, потому что придется еще два дня приходить в себя.
     Выбираясь по тропинке на улицу, я еще раз услышал голос девушки, теперь
он мне показался отчетливей.
     ...-- От кого, тогда приду-у! -- кричала она.
     ...-- Приходи, тогда скажу, Жужуна,  Жужуна!  --  призывно прозвучало в
жарком августовском воздухе в  последний раз, и я с какой-то смутной тоской,
в просторечии именуемой завистью, выбрался на пустынную проселочную улицу.
     По крайней мере, подумал я,  все-таки традиции Колчерукого не  умирают.
Через полчаса я уехал  дальше и с тех пор там  не бывал.  Все-таки я надеюсь
как-нибудь выбраться к нашим, хотя бы для того, чтобы  узнать, до чего  Яшка
докричался там со своей Жужуной.
     Перескажу  последнее  приключение  Колчерукого  так,  как  оно  у  меня
улеглось в голове. Колчерукий, говорят,  благополучно  дождался конца войны,
дождался сына и прекрасно жил  до последнего времени. Но  с год назад пришел
ему срок умирать, и уже по-настоящему.
     В тот день,  говорят, он,  как  обычно, лежал на веранде своего дома  и
смотрел  во  двор, где  паслась  его лошадь. В это  время приехал  к нему на
лошади  Мустафа.  Он спешился и взошел  на  веранду. Ему вынесли  стул, и он
уселся рядом с Колчеруким. Как обычно, они вспоминали о прошлом.  Колчерукий
мгновеньями не то впадал в забытье,  не то засыпал, но каждый раз, приходя в
себя, он говорил с того места, на котором остановился.
     -- Так ты  в  самом деле покидаешь  нас?  --  говорят, спросил Мустафа,
зорко вглядываясь в своего друга и соперника.
     -- В самом деле, -- ответил Колчерукий,  -- теперь мне тамошних лошадей
купать в тамошних реках...
     -- Все там будем, -- вежливо  вздохнул Мустафа, -- да не думал, что  ты
первый...
     -- Ты, бывало, и на скачках не думал, что я буду  первым,  -- отчетливо
произнес  Колчерукий,  так,  что  родственники,  дежурившие  возле него, все
слышали и даже слегка засмеялись, придерживая свой смех ладонями, потому что
смех возле  умирающего, даже  если  этот  умирающий  Колчерукий,  не слишком
уместен.
     Обидно  стало  Мустафе,  да  спорить  неприлично,  потому  что  человек
умирает. Но если умирающий  смеется над живущим, это как-то особенно обидно,
потому  что, раз  умирающий над тобой смеется,  значит, ты как бы оказался в
еще более бедственном или жалком положении, чем он, а уж куда хуже.
     Спорить,   конечно,  неприлично,  а  рассказать  кое-что  можно.  И  он
рассказал.
     -- Раз уж ты уходишь в такую дорогу, я тебе должен кое-что сказать,  --
промолвил Мустафа, наклоняясь над Колчеруким.
     -- Если  должен, скажи,  --  ответил Колчерукий, потому что  смотрел во
двор, где паслась  его лошадь. В оставшееся время ему было  интересней всего
смотреть на свою лошадь.
     -- Не взыщи, Колчерукий, но тогда это я позвонил в колхоз, что ты умер,
-- сказал Мустафа,  как бы скорбя,  что обстоятельства не позволяют и теперь
пустить  этот  ложный слух  и что он, Мустафа,  жалеет об этом, как истинный
друг.
     --  Как  же ты,  когда  говорили по-русски?  -- удивился  Колчерукий  и
посмотрел на него. Мустафа русского языка  не  знал  и был, несмотря на свой
великий хозяйский ум, до того безграмотный, что  вынужден был изобрести свой
алфавит  или, во всяком  случае, ввести в  личное  употребление своеобразные
иероглифы,   при  помощи  которых   он  отмечал  своих  должников,  а  также
хозяйственные  счета,  основанные   на  сложных,  многоступенчатых  обменных
операциях. Вот  почему Колчерукий удивился, что он говорил  по телефону,  да
еще по-русски.
     -- Через городского племянника, сам я рядом стоял, -- объяснил Мустафа.
--  Раз тебя вылечили, я  решил пошутить,  да  и  машину  без  этого кто  бы
прислал? -- добавил Мустафа, напоминая о трудностях того далекого времени.
     Говорят, Колчерукий закрыл глаза  и долго молчал. Но  потом он медленно
открыл их и сказал, не глядя на Мустафу:
     -- Теперь я вижу, что ты лучший лошадник, чем я.
     -- Так получается, --  скромно  признался  Мустафа и  оглядел тех,  кто
дежурил возле умирающего.
     Но тут близкие не выдержали и  стали всхлипывать, потому что Колчерукий
первый раз в жизни признал себя побежденным, и это было больше похоже на его
смерть, чем сама предстоящая смерть.
     Колчерукий заставил их замолкнуть и, кивнув в сторону лошадей, сказал:
     -- Напоите, лошади пить хотят.
     Одна из  девушек  взяла  ведра  и  пошла  за  водой.  Девушка  принесла
родниковой  воды и поставила ведра посреди двора. Лошадь Колчерукого подошла
к ведру и стала пить, а лошадь Мустафы повернула голову и потянула  поводья.
Девушка отвязала  ее и, держа за поводья, стояла рядом, пока она  пила воду.
Лошади, вытянув шеи, тихо  пили вод