-- это зала. Сейчас мода.
     --  Слушай,  --  говорю, --  зачем тебе  столько книг, когда  ты  такой
малограмотный,  что повестку  из военкомата не можешь отличить от повестки в
суд.
     Обиделся. Правду  не любят.  Жена  моя  тоже десять лет пристает: давай
менять мебель, давай менять мебель!
     --  Цыц!  --  говорю. -- Трехкомнатная  секция  есть? Есть. Дети  сыты,
аккуратненько в школу ходят? Ходят. Если  сегодня пять человек придет в дом,
не выходя, есть чем накормить, напоить? Есть. У тебя под кроватью пять-шесть
пар туфель, как уточки, стоят? Стоят.  А моя мама во время войны, когда отец
родину  защищал, имела единственные туфли.  И когда отдала их  в  починку, в
галошах пошла на работу, чтобы моих сестер кормить. Разве я это когда-нибудь
забуду? А теперь ты подумай своими куриными мозгами, кто моя мать и кто ты?
     Нет, я не против  нового, где  надо.  И у нас все есть.  Газовая плита,
ванная, то-сг,  что нужно  для  современной  жизненности. А  что  нужно  для
показухи, я ненавижу.  Не  надо! Не  надо мне! Отцовская мебель  как стояла,
пускай стоит! Где  висел  при  отце  персидский  ковер,  пускай  висит!  Где
портреты родственников  висели,  пускай висят! Кушать не  просят! А показухи
мне не надо!
     Один тут дурак, не буду имя называть, купил жене шубу за четыре тысячи.
Мех толще, чем моя нога.  Спрашивается, зачем  в  нашем солнечном крае такая
шуба? В марте месяце, чтобы людям показаться, пошла в этой шубе на похороны.
Солнечный  удар,  и свалилась как свинья. Спрашивается,  чем теперь хозяевам
заниматься -- этой кекелкой или своим покойником? Не надо!  Китайцы тоже кое
в чем правы: зажирели!
     Эти показушники меня опять отвлекли.  И  вот, значит, выхожу из тюрьмы,
неделю  гуляю  с  друзьями, потом сажусь  с  товарищем в такси и подъезжаю к
бару. Прошу товарища зайти в бар и позвать директора.
     И вот директор нехотя подходит к машине. В глаза не смотрит.
     -- Поздравляю, -- говорит, -- слава богу, вышел.
     -- Спасибо, -- говорю, -- но у меня к тебе дело.
     -- Какое дело?
     -- Вот ждет такси,  -- говорю, -- поедем на Чернявскую гору, я тебе там
все расскажу. Ломается как кекелка.
     -- Сам знаешь, -- говорю, -- на что я способен, если не поедешь.
     Приехали мы  на Чернявскую гору,  я  отвел  его в  кустики мимозы и все
сказал. Он, конечно, отрицает, но что интересно -- в глаза не смотрит.
     -- Я тебя трогать не  буду, -- говорю, -- потому что мать жалко, сестер
жалко,  детей  жалко. По этой причине ты вместе с человеком, которому за мою
кровь  продал мое место, тихо-тихо напишете заявление  об  уходе с  работы в
связи с нервами. А я бескровно,  в отличие  от некоторых, продам твое место,
как ты продал мое. Вот мои условия, если хочешь жить.
     Одним  словом,  с директором расправился как мужчина.  Выбросил  его из
бара вместе с его  шестеркой. А  на его  место  по  рекомендации моих друзей
взяли хорошего, солидного, партийного человека.
     И  вот  я  снова  работаю  на  своем  месте. Ребята  приходят,  целуют,
поздравляют меня. Говорят -- без меня в этот бар даже ходить отвыкли.
     Все  хорошо, но  как быть с тем,  который организовал  за  мной  охоту,
который вот сюда под мышку выстрелил, издевательски говоря: "Да замолчишь ты
когда-нибудь или нет!"
     Душа у меня горит,  а что делать? Город маленький, и  три-четыре раза в
году  сталкиваемся на улице. Он, как только меня увидит, переходит на другую
сторону. Он делает вид, что  не узнает, и я через стыд вынужден делать такой
же вид. Но сколько можно терпеть? А мне родных жалко, потому и не могу убить
его и  уйти в лес, как наши предки. И я горю меж двух огней, но до  конца не
сгораю.
     А  время  идет  и  этому  аферисту чины кладет  на  плечи.  Был старший
лейтенант, а теперь  майор.  И я  уверен,  что  слух  о том, что у  меня два
сердца, он пустил. Чтобы перед кем-то оправдать себя за неудачное покушение.
Но мне не надо это дефективное чудо! У меня нормальное сердце болит.
     Потому  что мой дядя с  неотомщенным глазом  лежит в земле и плачет  за
погубленных крестьян, потому что мой дорогой Виктор свою цветущую молодость,
как нераскрытый парашют,  унес в могилу, а мой  враг ходит по  земле  и чины
получает.
     Поэтому  я так, в свободное  от работы время, люблю посидеть с хорошими
людьми, поговорить от души, забыть свое горе, послать две-три  бутылки своим
ребятам, выпить за друзей.
     Потому что в  этом  мире,  где все  куплено еще  до нашего рождения,  я
ничего  такого особого не видел, чтобы добровольцем  второй раз пришел сюда.
Но  я  видел  одно  прекрасное  в  этом  зачуханном  мире  --   это  мужское
товарищество, и за это мы выпьем. Потому что человеку же-ла-тель-но, чтобы в
жизни было одно такое маленькое вещество, которое никто не  может ни купить,
ни продать! И за это вещество мы выпьем!

--------
        Глава 23. О, Марат!

     Лучшим идиллическим временем  наших взаимоотношений с Маратом  я считаю
тот ранний  период, когда  он,  работал  фотографом на  прибрежном  бульваре
напротив театра. Там красовался небольшой стенд с образцами его продукции, а
сам он  сидел  на  парапете,  ограждающем  берег, или  похаживал поблизости,
издали  окидывая орлиным  взором или тем,  что должно было означать  орлиный
взор, встречных женщин или женщин, остановившихся  у стенда, чтобы поглазеть
на его работы.
     Нередко он кидал орлиный взор и вслед  удаляющимся женщинам, и я всегда
удивлялся их телепатической  тупости, потому что не почувствовать его взгляд
и  не  обернуться  мне  казалось  невозможным,  настолько  этот  взгляд  был
выразительным.
     В  те  времена  я ему  нравился  как  хороший  слушатель  его  любовных
приключений. Этим приключениям не было  ни конца ни  края, а  моему терпению
слушателя не было границ.
     Многие  к  его рассказам  относились иронически,  я же проявлял  только
внимание и удивление,  и этого  было достаточно, чтобы он  мне  доверял свои
многочисленные сердечные тайны.
     Впрочем,  будем точны, свои сердечные тайны он доверял  всем, но не все
соглашались  способствовать  условиям  их свободного  излияния.  Я  же  этим
условиям способствовал, думаю, больше других.
     Марат был человеком  маленького  роста,  крепкого  сложения,  с густыми
сросшимися бровями, которыми он владел, как лошадь своим хвостом. То есть он
их то грозно сдвигал, то удивленно приподымал обе  или саркастически одну из
них,   что,  по-видимому,  производило  на  женщин  немалое  впечатление   в
совокупности  с  остальными  чертами  лица,  среди  которых  надо  отметить,
разумеется,  сделать  это  надо достаточно  деликатно,  довольно  крупный  с
горбинкой   нос.   Кроме  всего,  общее  выражение  романтической   энергии,
свойственное  его  лицу,  способствовало  в  моих  глазах  правдоподобию его
рассказов.
     Иногда, чаще всего возвращаясь с рыбалки, я  проходил мимо его владений
и, если он в это время не был занят клиентами, я останавливался, мы садились
на скамейку или на парапет, и он мне рассказывал очередную историю.
     Рассказывая,  он не  спускал  глаз с женщин,  проходивших  по бульвару,
одновременно прихватывая и  тех, что проходили по  прибрежной улице. Иногда,
чтобы лучше разглядеть последних, ему приходилось нагибать голову или слегка
оттопыриваться в  сторону,  чтобы найти проем  в  зарослях олеандра,  сквозь
которые он смотрел на улицу.
     Если,  когда  я проходил,  он  был занят  клиентами, то,  глядя  в  мою
сторону, он  вопросительно приподымал  голову,  что означало: нет  ли у меня
времени подождать, пока он отщелкает этих людей?
     Иногда, увидев меня и будучи занят клиентами, он иронически отмахивался
рукой, дескать, новых впечатлений масса, но сейчас не время и не место о них
говорить.
     Сами  рассказы его сопровождались  схематическим изображением некоторых
деталей  любовной  близости. Этот  показ  многообразных позиций  любви  меня
нередко смущал, тем более что он отводил мне роль манекена партнерши. Я чаще
всего  отстранялся от этих его попыток, стараясь ввести  его рассказ в русло
чистой словесности, в которой он и так достигал немалой выразительности.
     В его  рассказах поражало даже само многообразие мест свиданий:  парки,
ночные пляжи,  окрестные  рощи,  каюты  теплоходов,  фотолаборатории, номера
турецкой бани, далеко  в море в камере машины, глубоко  в  земле в лабиринте
сталактитовых пещер  и,  наконец,  высоко  над  землей в кабине  портального
крана, где у него было несколько головокружительных встреч с крановщицей.
     Рассказы  об  успешных  свиданиях  всегда  кончались  одной  и  той  же
сакраментальной фразой:
     -- Ну что тебе сказать... Она была так довольна, так довольна...
     Иногда,   подчеркивая,   что   ему   удалось   ускользнуть   от   угроз
насильственной женитьбы, он так оканчивал свои рассказ:
     -- Ну что тебе сказать... Паспорт остался чистым...
     Иногда он ошарашивал меня неожиданным вопросом. Так, однажды он у  меня
спросил:
     -- Ты когда-нибудь пил гранатовый сок из груди любимой?
     -- Что, что?! -- опешил я.
     -- Гранатовый сок из груди любимой, -- повторил  он  и для наглядности,
слегка откинувшись, выпятил собственную грудь, словно  пытаясь напомнить мне
общепринятую позу поения возлюбленного гранатовым соком.
     -- Нет, конечно, --  отвечал я ему, голосом показывая, что не только не
знаком с  таким способом удовлетворения жажды, но  и  сомневаюсь в самой его
технологической возможности. Поняв это без слов,  он  без слов объяснил мне,
как это делается.
     -- Очень  просто, -- сказал он и, продолжая топырить грудь, свел  возле
нее свои ладони, словно закрыл створки плотины. -- Кто не пил гранатовый сок
из груди  любимой, -- назидательно заметил он, --  тот не знает,  что  такое
настоящий кайф... Это даже лучше, чем тянуть коньяк из пупка любимой...
     --  Перестань  трепаться, --  сказал  я  ему  на  это, -- много ли туда
вместится коньяка?
     -- Дело не в  количестве... пьяница,  --  перебил  он меня, --  дело  в
кайфе...
     Иногда он приносил  в редакцию "Красных  субтропиков",  где  я работал,
свои снимки. Они изображали  живописные уголки нашего края,  эстрадных певиц
или сцены гастрольных спектаклей.
     Порой, когда  я рассматривал его  фотографию живописного уголка  нашего
края, он показывал на какую-нибудь точку  на этом снимке и  говорил: --  Вот
здесь мы сначала с ней сидели... А потом спустились вот сюда, в рощицу... Ну
что тебе сказать... Она была так довольна, так довольна...
     Снимки,  которые он  приносил,  как правило,  сопровождались  более или
менее расширенными подписями, которые тоже, как правило, приходилось начисто
переписывать. Но я это делал ради его рассказов и наших дружеских отношений.
Вернее,  как только  я  начинал поварчивать, он  вытаскивал  одну  из  своих
бесконечных историй, и я поневоле превращался в слушателя.
     Подписи к снимкам, которые он давал мне, были  не  только неумелы, но и
поражали своей  чудовищной неряшливостью. Иногда они были начаты карандашом,
во всяком случае, кусочком грифеля, а закончены чернилами.  Иногда наоборот.
Почерк был такой, что казалось, он составляет эти подписи в машине, мчащейся
со скоростью сто километров в час.
     Снимки, надо сказать, были  выполнены всегда на самом высоком уровне, и
если  многие из них  не  проходили в газету, то  только  потому, что, снимая
служительниц театральных подмостков, он довольно часто находил такой ракурс,
словно отщелкивал их, предварительно спрыгнув в оркестровую яму.
     Кстати,  насчет  снимков. Однажды  Марат после поездки  в Москву  кроме
рассказов о своих  победах  над доверчивыми москвичками  привез оригинальное
фото. В вагоне метро он случайно наткнулся и тут же заснял такую  картину: с
одной стороны вагона сидят пассажиры и все до одного читают книги и журналы,
а с другой стороны, напротив них, все пассажиры дремлют или спят.
     Это был  действительно  редкий  снимок  и выполнен  очень  четко,  даже
чувствовался подземный ветер  метро. Во  всяком случае, было видно, как одна
девушка, читающая  книгу (конечно, она оказалась  на переднем  плане), очень
милым жестом, не глядя, рукой приглаживает растрепанные волосы.
     В  редакции  снимок  всем  очень  понравился, и его уже хотели давать в
номер,  как вдруг  на  летучке один из наших сотрудников  сказал, что снимок
могут неправильно понять. Его  могут  понять так, как  будто у нас  в стране
половина людей спит, а  вторая бодрствует и учится.  Несмотря на абсурдность
такого  истолкования  этой  юмористической  сценки,  наш  редактор  Автандил
Автандилович решил фотоснимок попридержать.
     --  Да, -- сказал он,  поглядывая на него,  -- получается, что половина
населения у нас неграмотна, а другая половина грамотна, что не соответствует
положению вещей... но момент схвачен интересный...
     Марат несколько  раз спрашивал насчет своего снимка, но  ему каждый раз
обещали,  что он будет использован  в  свое время,  но  время это  никак  не
приходило. Кстати,  Автандил Автандилович  повесил эту забавную фотографию у
себя в кабинете.
     В конце концов однажды на летучке один из наших  сотрудников  предложил
разрезать снимок на две части и напечатать их рядом с такой подписью: "У нас
в метро и у них".  Идея эта Автандилу Автандиловичу  очень понравилась, и он
уже  благосклонно  кивнул  головой, но  тут  выступил  все  тот  же скептик,
который, кстати, в отличие  от нас, был в Париже. Он сказал, что конструкция
вагонов парижского метро сильно отличается от нашей  и  нас могут  уличить в
обмане.  И хотя  кто-то пытался спасти положение, сказав,  что метро есть не
только   в  Париже,  но  и  в  других  капиталистических  странах,  Автандил
Автандилович  согласился с  замечанием  скептика,  и публикация  снимка была
опять отложена на неопределенное время.
     Уже по судьбе этого снимка  можно было  догадаться, что рок заносит над
Маратом свою неумолимую руку, но тогда никто так далеко не смотрел, да и сам
Марат был мало озабочен судьбой своего фото.
     Однажды  вечером, когда  мы  с  Маратом  прогуливались  по  набережной,
кстати, он всегда был модно одет, он издали кивнул мне на одну  из старушек,
торговавшую недалеко от порта семечками.
     --  Внимательно вглядись в нее, -- сказал  он.  Когда мы поравнялись, я
посмотрел на старушку и ничего особенного в  ней не заметил. Правда, лицо ее
мне показалось довольно благообразным.
     -- Ну как? -- спросил Марат.
     -- Старушенция как старушенция, -- говорю.
     -- Пятнадцать лет назад, --  сказал он, -- она еще была  дамой  в соку.
Из-за  нее один таксист  другого пырнул ножом. А  у меня, тогда еще зеленого
юнца, был с ней роман. Да, она работала официанткой в ресторане аэровокзала.
После каждого свидания я находил у себя  в кармане сотнягу, старыми конечно.
И вот однажды прихожу в ресторан, и она мне говорит:
     -- Сегодня у нас последнее свидание.
     -- Почему? -- говорю.
     -- Выхожу замуж за летуна, -- говорит.
     -- А как же я? -- говорю.
     --  Ну ты еще молоденький, --  говорит, -- у  тебя будет много таких...
Давай я тебе принесу бифштекс, а то на шашлык сегодня идет несвежее мясо...
     -- Ладно, принеси, -- говорю, а сам горю от обиды. Съел я этот бифштекс
и ушел  У нас было излюбленное местечко в старом парке Я пришел в этот парк,
нашел заросли крапивы, осторожно вырвал  один стебель, обернул  его газетой,
чтобы не жегся, и сунул его в кусты самшита возле места нашего свидания.
     Прибегает запыхавшись. Миловались, целовались, прощались, а потом я как
достал этот стебель крапивы да как стал лупцевать ее поперек голого зада.
     -- Вот тебе твой летун! Вот тебе твой летун!
     -- Но ведь ты не собирался на ней жениться? -- перебил я его.
     -- Нет, конечно... Но молодой был, горячий...
     Я хотел у него спросить,  нащупал  ли он  в тот вечер  у себя в кармане
сотнягу, и если нащупал, то как  с нею распорядился. Но все-таки не спросил.
Да и  что спрашивать.  Марат он такой и есть, и надо  его или отвергать  или
принимать таким, какой он есть.
     Мы дошли  до конца набережной и пошли обратно. Когда  мы проходили мимо
этой старушенции, я украдкой посмотрел на Марата, а потом на нее.
     Марат, проходя мимо  нее, как-то важно приосанился,  подобрался, как бы
сурово  предупреждая  ее попытку восстановить знакомство. Старушенция на нас
даже не посмотрела.
     Странное чувство  испытал я,  глядя на нее и  вспоминая рассказ Марата.
Резались шоферы такси,  бежала,  запыхавшись, на свидание к юному любовнику,
была бита крапивой, а  вот теперь такая  мирная  старушка,  продает семечки.
Куда делся  ее  летун, бог его знает. Да, странное  чувство я тогда испытал,
словно  заглянул  в  жестокий и бездонный колодец жизни и увидел на дне  его
свое собственное постаревшее лицо. Марат шел рядом со  мной как ни в  чем не
бывало.
     -- Ты бессмертен, Марат, -- сказал я ему.
     -- Не надо  мне мозги лечить,  -- ответил Марат.  И,  властно озираясь,
добавил: -- Лучше пойдем по кофе выпьем.
     Точно так же  однажды на базаре  он издали кивнул мне на одну  дородную
матрону,  которая  стояла  за прилавком,  грудью  прикасаясь к целому  стогу
зелени: петрушки, кинзы, укропа, цицмата, тархуна, зеленого лука.
     -- Забавное приключение было у  меня с ней лет десять  назад, -- сказал
он,  когда  мы прошли ряд, где она  торговала. -- ...Возвращался я с охоты и
проходил через деревню Атара-армянская. И тут меня застигла гроза такая, что
за три шага  ничего не видно.  Я  вбежал в первый попавшийся двор и вхожу на
веранду дома. Дождь пополам с градом лупит такой,  что хоть кричи --  ничего
не услышишь. Все-таки слышу, какой-то стон доносится из дому.
     Дай,  думаю, посмотрю, что там такое,  и открываю  дверь. Смотрю, лежит
женщина  в  постели  и  зубами  стучит. Говорю,  так,  мол,  и так,  с охоты
возвращался, застала гроза, разрешите переждать.
     Стонет, ничего не отвечает, а только черными глазищами смотрит на меня.
Только глазища и торчат из-под одеяла. Да еще слышу -- зубами стучит.
     -- Что с  вами? -- говорю, и как-то странно мне делается: град стучит о
крышу, женщина лежит под одеялом, а кругом никого.
     -- Лихорадка, -- говорит,  --  возьми с  той  постели одеяло  и  накрой
меня...
     Приказывает  прямо...  Я беру с другой  постели  одеяло и набрасываю на
нее. А она лежит, глазищами сверкает и, слышу, продолжает стучать зубами.  А
мне так странно, кругом гроза, а здесь одна женщина в доме лежит под одеялом
и зыркает своими глазищами.
     -- Ну как, -- говорю, -- согрелись?
     --  Нет,  --  говорит и стучит зубами, --  в другой комнате  на кровати
одеяло, принеси и накрой меня...
     Я уже сам начинаю  дрожать. Вхожу в  другую комнату,  стягиваю одеяло с
постели, беру и накрываю ее.
     А она  все  глазами  зыркает и продолжает стучать  зубами.  А  мне  так
странно -- чужое село,  чужой  дом и  женщина одна в доме лежит под одеялом,
глазища так и зыркают,  а кругом гроза и ни живой души. Думаю, может, ведьма
какая. А сам дрожу не знаю отчего, волнуюсь.
     -- Ну как, -- говорю, -- согрелись?
     -- Нет,  -- отвечает мне резко  и стучит зубами,  -- в  той  комнате на
вешалке пальто висит, принеси и укрой меня.
     Вхожу в другую комнату. В самом  деле  на вешалке висит пальто.  Снимаю
его дрожащими руками,  несу и накрываю ее. А кругом гроза, крыша трещит, а в
доме женщина стучит зубами и зыркает из-под одеяла.
     -- Ну как, -- говорю, а у самого голос осекается, -- согрелись наконец?
     -- Нет, -- говорит, -- принеси  еще чего-нибудь. А сама глазищами так и
зыркает из под всего, что я набросал на нее. А кругом гроза, крыша гремит, а
в доме я и эта женщина. Страшно.
     -- Хозяйка,  --  говорю, а у  самого  голос вибрирует,  -- больше вроде
нечего нести...
     -- Ну тогда, -- грозно так произносит, -- сам ложись сверху!
     А у самой гла