-- Так что там они пишут? -- спрашивает он.
     --  Они говорят,  чтобы  наши  против  них не  воевали,  -- перевожу  я
листовку, написанную по-русски.
     -- Ха! -- усмехается он и берет у меня  из рук листовку.  Он пробует ее
на ощупь и, видимо, решив, что она  на курево не  годится, рвет ее на мелкие
части и отбрасывает в сторону.
     Мне интересно посмотреть,  как он будет влезать на молельное дерево. Он
подходит к  нему,  берется за лозу,  но, в  отличие от меня, он ее ногами не
обхватывает, а,  упираясь ими в ствол, удивительно быстро  достигает  первой
ветки. Тут  он просит меня  подать  ему палку. Я  ее протягиваю и  с  трудом
дотягиваюсь до его ног. Он ее ловит и, зажав между ступнями ног, подтягивает
ноги и достает палку руками.
     С  какой-то  необыкновенной  великанской  быстротой  он  подымается  по
дереву, и  через  несколько минут я слышу  удары палки  по  веткам, усеянным
грецкими орехами.
     Первые  орехи  падают  на  землю. Некоторые, уже очищенные  от  кожуры,
другие,  ударившись  о землю  и  сверкнув  своей скорлупкой, вылупляются  из
кожуры.  Несмотря  на  травянистый  косогор,  где  стоит  молельное  дерево,
некоторые орехи катятся вниз, в глубину  котловины Сабида. Я стараюсь стоять
ниже  того  места, где падают орехи, чтобы  хоть  часть  из тех, что катятся
вниз, успеть остановить.
     Когда  дядя кончает сбивать орехи с какой-нибудь  ветки и перелезает на
другую, я использую этот  промежуток,  чтобы  полакомиться вкусными  плодами
могучего дерева. Я выбираю из корзины самые красивые  по форме орехи с самой
чистой,  еще  мокрой  от  кожуры  скорлупой, разбиваю  их,  вынимаю  нежную,
покрытую  бледно-желтой  пленкой  сердцевину  ореха  и   съедаю  ее.  Трудно
передать, до чего это вкусно, да еще в те голодноватые времена!
     Я уже собрал почти полную корзину, как  вдруг  прямо  над собой услышал
голос:
     -- Хороших вам трудов!
     Рядом со мной,  повыше  на косогоре, стоит  незнакомый мне лейтенант  с
двумя бойцами истребительного  батальона.  Они стоят чуть подальше от него и
одеты в обычную крестьянскую одежду. У всех троих за плечами по карабину.
     Один из этих крестьян, человек лет пятидесяти или побольше, наш дальний
родственник. Раньше он жил в Чегеме, а потом переехал в другую деревню.
     --  Здравствуйте,  --  отвечаю   я  на  чуть  насмешливое  приветствие,
исходящее  от лейтенанта. Так  здороваются у нас  с  людьми, застигнутыми за
работой. То,  что я делаю, трудно назвать  работой, тем  более у меня полный
рот  орехов,  и  приветствие  его  отчасти звучит,  как намек на работу моих
челюстей.
     -- Как жизнь, как мама? -- спрашивает у меня бывший чегемец.
     -- Ничего, -- отвечаю я и, распахнув корзину, предлагаю, -- пробуйте...
     Бойцы истребительного батальона никак не отзываются на мое предложение,
они даже садятся  на траву, а лейтенант подходит и, взяв  несколько  горстей
орехов, кладет их к себе в карман. Потом он вынимает из кармана два ореха и,
зажав их между ладонями, без труда раздавливает один из них, выбирает оттуда
нежную  мякоть  ядрышка,  отправляет  ее  в рот и  смотрит  вверх,  стараясь
разглядеть сквозь ветки того, кто там наверху.
     -- Не Сандро ли там?! -- кричит он наверх.
     --  Так Сандро и загонишь на дерево, -- отвечает дядя с  усмешкой, -- а
это ты, Расим?!
     -- Пока я, -- отвечает лейтенант, и новый орех  ломает между  ладонями,
-- так это я тебя не узнал, Кязым?! Не боишься, что божество тебя стряхнет с
ветки?
     -- Нет, -- смеется дядя, -- наше божество своих не  трогает... Вот если
б ты залез...
     -- Да я с такого дерева и без божества грохнусь, -- отвечает лейтенант,
посмеиваясь и продолжая есть орехи.
     Я чувствую, что, как только мы  покончим со сбором орехов, дядя возьмет
их к  себе  и  угостит чем бог послал. Во всяком случае,  обед будет гораздо
обильней,  чем обычно... Это ясно, они будут  у  нас обедать,  и нам, детям,
тоже перепадет кое-что от праздничного обеда.
     Эта мысль необычайно веселит меня, и у меня  уже заранее текут слюнки в
предчувствии курятины с ореховой подливой или вяленого мяса, поджаренного на
вертеле и капающего жиром в жар огня...
     --  А что вас привело в наш край? --  слышится сверху  голос невидимого
дяди. Он сейчас перебирается веткой выше.
     --  Мало  ли что, --  отвечает лейтенант,  -- время плохое...  Бродят в
горах всякие.
     -- Прячьтесь,  -- говорит дядя  и начинает бить палкой по ветке.  Через
несколько секунд  на землю  стали  падать орехи  как  раз на  том месте, где
стояли я и лейтенант. С шутливой испуганностью он  втянул голову в  плечи  и
пробубнил:
     -- Господи, пронеси! Господи, пронеси!
     С   первой  же  минуты  своего  появления  этот  лейтенант  сразу   мне
понравился. Он  понравился мне своим  бравым видом, медалями, позвякивавшими
на груди, и своей шутливой настроенностью.
     Когда он стал  причитать,  якобы испугавшись падавших сверху  орехов, я
улыбнулся и поднял голову, показывая, что понимаю и ценю его шутку.
     Подняв голову, я заодно  посмотрел на бойцов истребительного батальона,
сидевших на косогоре выше того места, куда бы  могли долететь сбитые  орехи.
Оба  они,  улыбаясь,  смотрели  на  своего командира.  Возможность  близкого
застолья была отмечена и на их лицах блуждающей улыбкой доброжелательности.
     И вдруг я  увидел,  что выше них по  гребню горки, справа  и  слева  от
которой две котловины, одна Сабида, а другая безымянная, по крайней мере для
нас, так  вот по гребню этой горки в двадцати  -- тридцати шагах от  нас шли
двое в солдатской форме с автоматами за плечами.
     Они шли  очень  быстро, и  было  странно,  что они  не заметили  или не
захотели взглянуть в нашу  сторону. Но самое  странное, хотя я  это не сразу
осознал, но сразу почувствовал (осознал я это гораздо позже, но почувствовал
сразу), было то, что они идут не туда, куда можно было бы идти солдатам. Они
шли по тропинке, ведущей в лес, в глухомань. Туда никто,  кроме пастухов, не
ходил, и  делать  там  военному  человеку  решительно  нечего,  если  он  не
собирается от кого-то прятаться.  Вот что я почувствовал, хотя и не осознал,
когда увидел двух на тропинке, идущих мимо нас по гребню горки.
     Видно, что-то  в моих глазах  отразилось из  того, что  я почувствовал,
потому что лейтенант вдруг обернулся и замер. Он несколько  секунд следил за
идущими  по тропе бойцами, и рука его, державшая недоеденный орех, разжалась
и выпустила  то, что  было в  ней, и карабин  медленно,  точно сам, без  его
усилий, сполз с плеча и оказался у него в руках.
     А наверху дядя  бил  палкой по веткам, и орехи падали вниз, но я их уже
не собирал. Глядя на своего командира, все  еще сидя, обернулись и оба бойца
истребительного батальона. Сначала они ничего не увидели, потому что сидели,
а потом, встав, увидели и тоже сняли свои карабины.
     Лейтенант  быстро прошел вперед и,  показывая  своим следовать за  ним,
вышел на  косогор. Когда все они  вышли на  гребень  горки, тех уже  не было
видно  с того места,  где  я  стоял. Они явно пошли по тропе, которая вела в
лес. Больше им некуда было деться.
     -- Эй, стойте! -- раздался зычный голос лейтенанта. Тут орехи перестали
падать, видно, дядя заметил наконец, что внизу что-то случилось.
     Уже невидимые  солдаты,  наверное,  ничего  не  ответили.  Лейтенант  и
несколько отстающие  от него бойцы  истребительного батальона пошли быстрыми
шагами по гребню  горки, и даже  на этом сравнительно небольшом отрезке пути
было видно, что бойцы истребительного батальона все больше и  больше отстают
от своего командира.
     -- Эй, стойте! -- снова раздался голос лейтенанта. Теперь уже никого не
было видно.
     И вдруг  --  тра-та-та-та! --  отчетливо  и  дико раздалась  автоматная
очередь. В ответ ей послышалось несколько одиночных выстрелов из карабина. И
снова тра-та-та-та-та! И снова несколько одиночных выстрелов  из карабина. И
опять сразу две долгие автоматные очереди.
     Потом все стало тихо,  тихо. И страшная тишина длилась несколько минут,
но мне показалось,  что прошло  полчаса, а, может, и больше. С шумом пронзая
листву, сверху, как  копье, слетела палка дяди и, ударившись концом о землю,
упала. Дядя быстро спускался с дерева. Через минуту он уже был на земле.
     --  Стой  здесь! -- сказал  он  мне, а  сам стал быстро  подыматься  по
косогору, прихватив с собой свой остроносый топорик.
     Он поднялся на  гребень и остановился. Некоторое время он  глядел  в ту
сторону, куда  ушли все.  Мне  показалось,  что  он туда  смотрит бесконечно
долго. Потом он  вдруг обернулся  ко мне  бледным  лицом  и  кивнул, чтобы я
подымался.
     Я не  знал, брать мне корзину или нет. Все-таки я взял довольно тяжелую
для  меня корзину, наполненную сырыми грецкими орехами, и потащил ее наверх.
Когда я выбрался наверх  и  стал  рядом с дядей, я  увидел,  что  два  бойца
истребительного батальона что-то  тащат в плащ-палатке. А где  же лейтенант,
подумал  я,  неужели  погнался  за этими  солдатами?  И  только  в следующее
мгновенье,  увидев  за плечом одного из бойцов истребительного батальона два
карабина, я понял, что это они тащат его.
     --  Может, жив? -- спросил дядя,  когда они подошли  к нам. Один из них
скорбно покачал головой, а другой сказал:
     -- Чтоб твои враги так были живы, как он...
     Оба  они были очень  бледными. Лица убитого лейтенанта я  не видел. Оно
было прикрыто  фуражкой.  Я  только  заметил,  что  тело  лейтенанта  сильно
продавливало плащ-палатку, на которой оно  лежало. Казалось, смерть внесла в
его тело какую-то дополнительную тяжесть.
     Мы подымались наверх. Впереди дядя со своим легким топориком за плечом,
за ним два бойца истребительного батальона со своей печальной ношей, а сзади
я  с корзиной, отдавливающей мне то правое, то левое плечо. И хотя мне никто
не  велел идти, не отставая  от остальных, я шел  и шел,  обливаясь  горячим
потом  и временами раздраженно  поглядывая  на  дядю, который  и  не подумал
помочь мне.
     Перед самым выходом  из котловины Сабида, где наиболее  крутой подъем и
где особенно трудно было идти, я вдруг заметил, что впереди меня на тропинку
выкатился откуда-то  грецкий  орех  и покатился вниз.  Потом  другой,  потом
третий...  И  вдруг  я  догадался, что  они  выпадают  из  кармана  мертвого
лейтенанта.
     Наверху у самого края котловины стояла тетушка со всеми своими детьми и
еще  несколько  крестьян,  оказавшихся  поблизости.  Они,  конечно,  слышали
выстрелы.
     -- Что случилось? -- спросила тетушка глухим голосом.
     --  Немцы убили нашего командира,  --  ответил  один из  бойцов,  и они
осторожно положили на землю свою ношу.
     -- Немцы или  какая другая чума, -- поправил его  дядя, -- теперь никто
не узнает...
     -- Это, конечно,  были парашютисты, -- заметил второй боец,  -- опытные
диверсанты...
     -- Да,  опыта у  них  хватило, --  сказал  дядя, словно  насмехаясь над
бойцами истребительного батальона.
     -- Несчастная его мать, несчастная его мать, -- запричитала тетушка.
     -- Вы  проводите их до сельсовета,  -- сказал дядя  Кунте и  еще одному
крестьянину.  Те  кивнули  и  вместе  с  бойцами  истребительного  батальона
приподняли плащ-палатку с телом лейтенанта. Срезая путь, они пошли в сторону
верхнечегемской дороги.
     --  Что ж  ты не  позвал их в дом, -- сказала тетушка, --  хоть бы воды
напились.
     -- Обойдутся, -- жестко отрезал дядя, -- я все видел... Оказывается, по
его  словам,  они  оба  струсили,  а  преступники и  в самом деле  оказались
опытными людьми. После  первого оклика  лейтенанта они не  остановились,  по
словам дяди, потому что  впереди в десяти  шагах  была яма. Они дотянули  до
этой ямы и, когда лейтенант окликнул их второй раз, оба мгновенно прыгнули в
эту яму и  стали оттуда стрелять  из автоматов. Сначала один  стрелял, потом
оба.
     Как только они прыгнули в яму, лейтенант тоже бросился на землю  и стал
стрелять,  но он  по  сравнению  с  ними был  в  невыгодном положении, и они
последней автоматной очередью достали  его. Видя, что лейтенант убит, а двое
остальных бойцов, как упали на землю, так  и ни разу  не подняли головы, эти
двое  вышли из ямы и, пятясь,  шли  по тропе, пока она через десять шагов не
углубилась в лес. И только  потом, убедившись,  что преступники  ушли в лес,
бойцы истребительного батальона подошли к своему убитому командиру.
     Мы уже подходили к дому. Корзину мою несла тетушка.
     --  Дядя, -- спросил я, -- я одного никак не пойму, почему он  их сразу
не окликнул, а дал им уйти?
     Я вспомнил, как отчетливо они были  видны на  гребне горки и как трудно
им было бы сражаться с лейтенантом, если бы он залег у молельного ореха.
     -- Думаю, что из-за тебя, -- ответил дядя.
     -- Почему? -- не понял я.
     -- На всякий случай,  -- сказал дядя, -- он не хотел  рисковать лишними
людьми.
     -- А что теперь будет с этими  двоими? -- спросил я, имея в виду бойцов
истребительного батальона.
     -- Ничего, -- ответил дядя, -- я думаю, дюжину патронов они выбросят по
дороге.
     -- Почему? -- спросил я.
     -- Ну, чтоб видно было, что они сражались, -- сказал дядя насмешливо.
     -- Оставь этих  несчастных, -- перебила  его тетушка, меняя  корзину  в
руке, -- куда им сражаться, они всю жизнь ничего, кроме мотыги, не держали в
руке.
     --  Вот  я и говорю об этом, -- ответил  дядя, вынимая из кармана кусок
газеты и отрывая от нее на цигарку, -- а ты думала, о чем я говорю?
     -- Ради бога, оставь, -- сказала тетушка.

        ___

     Из  колхозного табачного  сарая исчез тюк табака.  Взял  его, по общему
мнению, пастух Кунта. И  хотя никто не  видел, как он  его  брал оттуда, все
решили, что на такое глупое воровство только он и способен.
     Во-первых, он украл  табак  самого низкого сорта "дип", как его именуют
по  старинке чегемцы. Сорт этого табака получается  из самых  нижних листьев
табачного  стебля.  Они  всегда  недоразвиты, в  них  мало  соку  и  потому,
вероятно, после сушки в них мало аромата и других табачных достоинств.
     Зато  в них есть одно неоспоримое достоинство, с них начинается ломка и
сушка табака,  они первые. Так что те, у кого кончились прошлогодние запасы,
могут начинать курить этот табак.
     Обычно  крестьяне  запасались табаком,  когда  он еще сушился на рамах.
Брали понемногу, чтобы незаметно было.  Но воровать табак, когда он уложен в
тюки и учтен в  сводках, -- бессмысленно и глупо. И на такую глупость только
Кунта и способен. Так считали чегемцы.
     Завтра или послезавтра из правления колхоза  приедет арба  и надо будет
сдавать табак  -- тут-то и обнаружится пропажа. В те грозные военные годы за
такие дела запросто сажали в тюрьму.
     В тот день дядя Кязым, бригадир полеводческой бригады,  решил во что бы
то ни  стало  разоблачить  Кунту и  заставить его вернуть табак до того, как
этим займутся  следственные органы. Дядя  Кязым  за  себя не  боялся. Каждый
дурак  поймет,  что  ему  незачем  было воровать  этот  паршивый  тюк с этим
паршивым  табаком, который разве  что чуть  получше ольховых листьев. Но эти
умники из Кенгура  (как бы семейная связь с городом дает нам  право называть
его то полным  именем  Кенгурск, то усеченным,  простонародным, Кенгур), так
вот  умники  оттуда (кстати, никогда не усекающие  название  городка) вполне
могут засадить человека ни за что ни про что.
     Не говоря о простой  человеческой жалости, которую дядя Кязым испытывал
к  этому бедняге, они, эти районные умники, не понимали, что, если  арестуют
Кунту, некого будет приставить к этим чесоточным козам.
     Умникам  в  чесучовых кителях от  этого  зарплата  не прибавится  и  не
убавится. А может, и  прибавится, кто его  знает.  Может,  у них  тоже план,
который надо выполнять  и перевыполнять.  Нет, решил дядя Кязым,  как хотите
обходитесь, но нашего Кунту я вам не дам.
     Так думал  дядя Кязым, подходя к дому пастуха. Высокий, легкий, он шел,
стараясь не задевать ногами мокрой травы, тяжело набрякшей над тропинкой.
     Он еще не знал, что будет говорить и как  заставит Кунту вернуть табак,
пока дело не дошло до правления колхоза, но он знал, что вернуть табак надо,
и потому он найдет способ его вернуть.
     Вчера он  с ним  говорил об  этом по-хорошему, потом пригрозил ему,  но
Кунта уперся и твердил  одно и то  же, мол, не брал, а если кто видел, пусть
докажет.  Он нарочно повторял одно и  то  же,  потому что чувствовал, дай он
волю своему языку, и дядя Кязым его запутает и перехитрит.
     Над глупыми  и смешными чудачествами  Кунты дядя Кязым любил посмеяться
за хорошим застольем, и иногда трудно было определить, где фантазия  Кязыма,
а где истинная правда.  Во всяком случае,  Кунта давал столько реальной пищи
для фантазии, что разобраться, где правда, а  где выдумка,  было  совершенно
невозможно.
     Так  дядя Кязым  утверждал,  что  однажды,  когда он  уезжал в город  и
спросил у  Кунты, не  надо  ли ему чего-нибудь  привезти, тот  попросил дядю
Кязыма  привезти  ему  его,  Кунты,  фотокарточку.  Ну,  разве  такое  можно
придумать?
     Одним из любимых  рассказов дяди Кязыма  был рассказ  о том, как Кунта,
работая  почтарем,  заблудился  во  время зимней  метели  в  двух  шагах  от
собственного дома. По словам дяди Кязыма,  он набрел  на  его сарай,  где он
хранил чалу,  то есть кукурузную солому, зарылся  в  ней и  пережидал метель
чуть ли не сутки.
     Когда на следующее утро  дядя Кязым  пришел взять несколько снопов чалы
для скота, он очень удивился,  увидев Кунту, зарывшегося в  сухие кукурузные
стебли. Еще больше удивился Кунта, увидев дядю Кязыма.
     -- Ты что здесь делаешь? -- спросил дядя Кязым у Кунты.
     -- А ты что, тоже заблудился? -- ответил Кунта вопросом на вопрос.
     -- Кой черт я заблудился, -- отвечал ему дядя Кязым, -- я в собственном
сарае...
     Таких историй из жизни Кунты дядя  Кязым знал множество. А вот еще одна
грустно-комическая история, которую мы узнали помимо дяди Кязыма.
     В годовщину десятилетия  Советской  власти в  Абхазии  многие участники
гражданской войны были награждены грамотами и орденами. Бедняга Кунта пришел
в сельсовет и стал просить награду за погибшего на гражданской войне сына.
     Через участников  знаменитого  сражения на  Кодере  в сельсовете  легко
установили, что погибший его сын сражался против большевиков, а не наоборот,
как думал бедняга Кунта.
     Судя по всему, ход  его  мысли  был  такой: во главе  государства стоит
Сталин. Сталин -- грузин. Сын Кунты сражался вместе с теми, кто  наступал со
стороны Грузии. Раз  сам  Сталин и  все его  люди,  стоящие  у власти,  себя
называют  большевиками, значит, те, что наступали со стороны  Грузии, и были
большевики.
     В  сельсовете сначала пытались втолковать ему  более сложную диалектику
гражданской войны,  но  он  так ничего  и не понял, и наконец  его отпустили
домой, высмеяв за темноту, но не наказав.
     ...Дядя Кязым подошел к дому Кунты, открыл ворота и вошел  во двор. Над
крышей кухни подымался клокастый  медленный дым,  словно с неохотой выползая
из теплого помещения  в этот  мокрый, по-осеннему моросливый  день. Давно не
заходил дядя  Кязым к Кунте и, наверное, не скоро зашел бы, если бы не такое
дело.
     Навстречу  ему с лаем  выбежала  собака, но он даже  не  посмотрел в ее
сторону. Она полаяла немного и залезла под дом.
     Жена пастуха, услыхав лай  собаки, вышла  из  кухни  и,  стоя в дверях,
из-под ладони смотрела на него, словно стараясь разглядеть, кто идет. Она не
прикрикнула на собаку, не сделала хотя бы символической попытки отогнать ее,
как это испокон  положено хозяйке, и дядя Кязым понял,  что  Кунта  успел ей
рассказать о вчерашней стычке.
     Но все-таки жена  Кунты не  хотела откровенно ссориться с дядей Кязымом
или  показывать  ему,  что  она  сердится  на  него,  и   потому  продолжала
вгляд