ловек уехала  в
Гагры. Ансамбль должен  был выступить  в одном из крупных санаториев, где  в
эти   дни  проводилось   совещание  секретарей  райкомов   Западной  Грузии.
Совещание, по слухам, проводил сам Сталин, отдыхавший в это время в Гаграх.
     По-видимому, мысль собрать секретарей райкомов возникла у него здесь во
время  отдыха.  Но почему  он созвал  совещание секретарей  райкомов  только
Западной Грузии, дядя Сандро так и не понял.
     По-видимому, секретари райкомов Восточной Грузии  в чем-то провинились,
а  может, он им хотел дать  почувствовать, что они  еще не  доросли до этого
высокого совещания, чтобы в будущем работали лучше, соперничая с секретарями
райкомов Западной Грузии.
     Так думал  дядя  Сандро,  напрягая  свой любознательный  ум, хотя  это,
собственно  говоря,  не входило  в  его обязанности  коменданта Цика или тем
более участника ансамбля.
     И вот лучшая часть ансамбля выехала, а дядя Сандро остался. Дело в том,
что у дяди Сандро в  это время тяжело болела дочь.  Все об этом знали. Перед
самым  отъездом  группы  дядя Сандро  попросил Панцулаю  оставить его  ввиду
болезни дочери. Он был уверен,  что  Панцулая всполошится, будет  упрашивать
его  поехать  вместе с группой, и тогда, поломавшись,  он даст свое грустное
согласие.
     Так было бы прилично по отношению  к родственникам, мол, не сам кинулся
плясать,  а  был  вынужден,  и,  кроме  того,  участники  ансамбля  еще  раз
почувствовали бы, что без Сандро танцевать можно, да танец будет не тот.
     И вдруг руководитель ансамбля сразу дает согласие, и дяде Сандро ничего
не остается, как  повернуться и уйти. В тот же день управляющий Циком делает
ему оскорбительное замечание.
     --  По-моему,  у нас  крадут дрова, -- сказал он,  указывая на огромный
штабель дров, распиленный и сложенный во дворе Цика еще в начале лета.
     -- Садятся,  -- небрежно ответил  ему дядя Сандро, чувствуя скуку из-за
своего артистического одиночества.
     -- Я что-то не слыхал, чтобы  дрова садились,  --  сказал управляющий с
намеком, как показалось дяде Сандро.
     -- А ты не слыхал, что вокруг Чегема леса сгорели? -- вкрадчиво спросил
дядя Сандро.
     Это был знаменитый чегемский  сарказм, к  которому далеко не всякий мог
приспособиться.
     -- При чем тут Чегем и его леса? -- спросил управляющий.
     -- Вот я и вожу в горы циковские дрова, -- ответил дядя Сандро и отошел
от управляющего. Тот только развел руками.
     Эшеры уже  проехали, думал дядя Сандро, подымаясь по лестнице особняка,
наверное,  сейчас  приближаются   к  Афону.  Сквозняк,  тронувший  его  лицо
прохладой, показался ему дуновеньем опалы. Видно,  управляющий что-то знает,
видно,  Лакоба   от  меня   отступился,   думал  дядя   Сандро,  сопоставляя
оскорбительный тон  управляющего  с  еще более  оскорбительной легкостью,  с
какой Платон Панцулая согласился на его просьбу.
     Особенно  было  обидно,  что на  банкете, как  предполагали, будет  сам
товарищ  Сталин. Правда,  точно  никто не знал. Да это и не полагалось точно
знать, даже было как-то сладостней, что точно никто ничего не знал.
     На следующий день дядя Сандро сидел у постели своей дочки,  тупо глядя,
как жена его время от времени меняет на ее головке мокрое полотенце.
     Девочка заболела воспалением  легких. Ее  лечил  один из лучших  врачей
города. Он уже сомневался в благоприятном  исходе, хотя и  надеялся,  как он
говорил, на ее крепкую чегемскую природу.
     Четверо чегемцев, дальних родственников дяди  Сандро, тут же  сидели  в
комнате, осторожно положив руки на стол. В последние годы они стали все чаще
и чаще выезжать в город и, надо сказать, слегка поднадоели дяде Сандро.
     Чегемцы  проходили  ускоренный  курс исторического развития. Делали они
это с некоторой патриархальной неуклюжестью.  С одной стороны, у себя дома в
полном согласии с ходом истории и решениями вышестоящих органов (в сущности,
сам ход  истории тогда был предопределен решениями вышестоящих органов), они
строили  социализм, то есть  вели  колхозное  хозяйство.  С  другой стороны,
выезжая  в  город  торговать,  они  впервые приобщились  к  товарно-денежным
капиталистическим отношениям.
     Такая двойная нагрузка не  могла  пройти  бесследно.  Некоторые из них,
удивленные, что  за такие простые продукты, как сыр, кукуруза, фасоль, можно
получать деньги, впадали в обратную крайность и, заламывая неимоверные цены,
по несколько дней  замкнуто простаивали возле  своих некупленных  продуктов.
Иногда, уязвленные  пренебрежением  покупателей, чегемцы увозили  назад свои
продукты, говоря: ничего, сами съедим. Впрочем,  таких  гордецов  оставалось
все меньше  и  меньше,  деспотия рынка делала свое дело. К  одному никак  не
могли привыкнуть  чегемцы -- это к тому, что в  городских домах нет очажного
огня.  Без  живого  огня  дом  казался  чегемцу  нежилым, вроде  канцелярии.
Беседовать  в  таком доме  было трудно, потому что непонятно  было, куда при
этом  смотреть.  Чегемец привык,  разговаривая, смотреть на огонь,  или,  по
крайней  мере,  если приходилось  смотреть на собеседника, огонь можно  было
чувствовать растопыренными пальцами рук.
     Вот  почему  четверо чегемцев молчали, осторожно положив  руки на стол,
чем вызывали у дяди Сандро дополнительное раздражение.
     Сегодня, думал  дядя  Сандро, наши, может  быть, будут танцевать  перед
самим  Сталиным, а  я  должен сидеть  здесь  и  слушать  молчание  чегемцев.
Оказывается, на базаре  им предложили остаться в  Доме  колхозника, но они с
возмущением отвергли  этот совет,  ссылаясь  на то, что здесь в городе живет
дядя Сандро и он может обидеться, как родственник. Нельзя сказать, что такая
верность родственным узам  взволновала  дядю Сандро.  Пожалуй,  он ничуть не
обиделся бы.
     -- Слава богу, наш Сандро выбился  в присматривающие, -- сказал один из
чегемцев, с трудом преодолевая отсутствие в доме живого огня.
     --  Железные  колени сейчас  властями  ценятся,  как никогда, --  после
продолжительного  раздумья  объяснил  второй  чегемец  причину  успеха  дяди
Сандро.
     -- Князь  Татырхан,  помнится, тоже ценил хороших  танцоров, --  провел
историческую параллель третий чегемец.
     --  Все же не настолько, --  после долгого молчания  добавил  четвертый
чегемец.  Он долго  думал, потому что хотел  сказать что-нибудь свое, но, не
найдя ничего своего, решил подправить сказанное другим.
     Скупо  переговаривались чегемцы.  Жена,  сидя  возле  больной  девочки,
обмахивала ее опахалом. Муха жужжала и билась о стекло. Дядя Сандро терпел.
     И  вдруг распахнулась  дверь,  а  в  ней  -- управляющий.  Дядя  Сандро
вскочил, чувствуя, что остановившийся  мотор времени снова заработал. Что-то
случилось, иначе управляющий не пришел бы сюда.
     Управляющий поздоровался со всеми, подошел к постели больной  девочки и
сказал несколько слов сочувствия, прежде чем приступить к  делу. Дядя Сандро
рассеянно выслушал его  слова, нетерпеливо ожидая, что тот скажет о  причине
своего визита.
     --  Что легко пришло, то  легко уходит, --  ответил дядя Сандро на  его
сочувственные слова, не вполне уместно употребляя эту турецкую пословицу.
     -- Не хотел тебя беспокоить, --  сказал  управляющий и, вздохнув, вынул
из кармана бумажку, -- тебе телеграмма.
     -- От кого?! -- выхватил Сандро свернутый бланк.
     -- От Лакобы, -- сказал управляющий с уважительным удивлением.
     "Приезжай если можешь  Нестор", -- прочел дядя Сандро расплывающиеся от
счастья буквы.
     --  "Если  можешь"?!  --  воскликнул  дядя  Сандро  и  сочно  поцеловал
телеграмму.  --  Да есть ли что-нибудь,  чего  бы  я  не сделал  для  нашего
Нестора! Где "бик"? -- уже властно обратился он к управляющему.
     --  На улице  ждет,  --  ответил управляющий.  -- Не  забудь  захватить
паспорт, там с этим сейчас очень строго.
     -- Знаю, -- кивнул дядя Сандро и бросил жене: -- Приготовь черкеску.
     Минут через двадцать, уже стоя  в дверях с  артистическим  чемоданом  в
руке,   дядя  Сандро   обернулся  к  остающимся   и  сказал   с  пророческой
уверенностью:
     -- Клянусь Нестором, девочка выздоровеет!
     -- Откуда  знаешь?  -- оживились чегемцы.  Жена ничего  не  сказала,  а
только, продолжая обмахивать ребенка, презрительно посмотрела на мужа.
     -- Чувствую, -- сказал дядя Сандро и закрыл за собой дверь.
     -- Именем Нестора не всякому разрешают клясться, -- услышал дядя Сандро
из-за дверей.
     -- Таких в  Абхазии раз-два  и  обчелся,  -- уточнил другой земляк дяди
Сандро, но этого, припустив к машине, он уже не слышал.
     Кстати, забегая вперед, можно сказать, что пророчество дяди  Сандро, ни
на  чем, кроме  стыда  за  поспешный  отъезд,  не  основанное,  сбылось.  На
следующее утро девочка впервые за время болезни попросила есть.
     ...Через три часа бешеной  гонки  "бьюик" остановился  в  Старых Гаграх
перед воротами санатория на одной из тихих и зеленых улочек.
     Вечерело.  Дядя  Сандро  нервничал,  чувствуя,  что может опоздать.  Он
забежал  в  помещение проходной, подошел к освещенному  окошечку, за которым
сидела женщина.
     -- Пропуск, -- сказал он, протягивая паспорт в  длинный туннель оконной
ниши.
     Женщина  посмотрела в паспорт,  сверила его с  каким-то списком,  потом
несколько  раз придирчиво  взглянула на дядю Сандро, стараясь выявить в  его
облике чуждые черты.
     Каждый раз, когда она взглядывала, дядя Сандро замирал, не давая чуждым
чертам  проявиться и  стараясь  сохранить  на лице выражение непринужденного
сходства с собой.
     Женщина выписала пропуск. Дядя  Сандро  все больше и больше волновался,
чувствуя,  что  за  этой  строгой  проверкой скрывается  тревожный  праздник
встречи с вождем.
     С пропуском и паспортом в одной руке, с чемоданом -- в другой он быстро
перешел  пустой дворик санатория  и остановился у входа,  где  его  встретил
дежурный  милиционер.  Тот  почему-то  долго  и недоверчиво  смотрел на  его
пропуск, сверяя его с паспортом.
     -- Абхазский  ансамбль, --  намекнул  дядя  Сандро  на мирный  характер
своего визита.
     Тот  на это ничего не  сказал, но, продолжая  держать  в руке  паспорт,
перевел взгляд на чемодан.
     Дядя  Сандро в  ответ ему радостно закивал, показывая полное  понимание
ответственности момента. Он быстро раскрыл чемодан  и, поставив  у ног, стал
вынимать из него  черкеску,  азиатские  сапоги,  галифе,  кавказский  пояс с
кинжалом. Дядя  Сандро,  вынимая  каждую вещь, честно встряхивал  ее,  давая
возможность выскочить  любому злоумышленному  предмету,  который мог  бы там
оказаться.
     Когда дело дошло до  пояса с  кинжалом,  дядя Сандро,  улыбаясь, слегка
выдвинул его из ножен, как бы отдаленно намекая на полную  его непригодность
в цареубийственном смысле, даже если  бы такая безумная идея и возникла бы в
какой-нибудь безумной голове.
     Милиционер внимательно проследил за его жестом и коротко кивнул, как бы
признавая сам факт непригодности и отсекая всякую возможность рассуждений по
этому поводу.
     Дядя Сандро заложил все вещи в чемодан, закрыл его и  уже протянул было
руку за паспортом и пропуском, но милиционер опять остановил его.
     -- Вы Сандро Чегемба? -- спросил он.
     --  Да, --  сказал дядя  Сандро  и вдруг догадался:  -- Но для афиши  я
прохожу как Сандро Чегемский!
     -- Афиши меня не интересуют, -- сказал милиционер и, не  предлагая дяде
Сандро пройти, снял со стены новенький телефон и стал куда-то звонить.
     Дядя  Сандро  пришел в  отчаянье.  Он  вспомнил  о  телеграмме,  как  о
последнем спасительном документе, и стал рыться в карманах.
     -- "Бик", Цик, Лакоба, -- словами-символами заговорил  он от  волнения,
безуспешно роясь в карманах.
     И вдруг дядя Сандро заметил,  что сверху по широкой лестнице, устланной
ковром,  спускается  участник ансамбля Махаз.  Дядя Сандро почувствовал, что
сама  судьба посылает ему земляка по району.  Он  отчаянно зажестикулировал,
подзывая  его, хотя тот  и так спускался к ним, слегка обгоняя  отвевающиеся
полы черкески.
     -- Его  спросите, -- сказал  дядя Сандро,  когда Махаз, топыря грудь  и
невольно раздуваясь,  остановил  себя  возле  них.  Милиционер,  не  обращая
внимания  на  Махаза, продолжал слушать  трубку. Шея Махаза стала наливаться
кровью.
     Между тем, если бы дядя Сандро прислушался к телефонному разговору, ему
не пришлось бы так волноваться, а земляку по району не пришлось бы утруждать
грудные силы, необходимые для предстоящего пения.
     Дело в том, что дежурная в  проходной по  ошибке вместо Чегемба сначала
на  пропуске написала Чегенба, а потом исправила букву.  Вот это исправление
буквы,  по-видимому  неположенное  в  таких  местах,  и  вызвало  подозрение
милиционера. Сейчас по телефону, уточняя это недоразумение, он убедился, что
исправила букву она сама, а не кто-нибудь со стороны.
     Хотя  телефон был новенький,  может  быть только  сегодня поставленный,
было плохо слышно, и милиционеру приходилось то и дело переспрашивать.
     --  Участник  ансамбля  известный Сандро  Чегемский,  --  заявил Махаз,
выставив вперед перетопыренную грудь, когда милиционер положил трубку.
     -- Знаю, -- просто сказал милиционер, -- проходите. Дядя Сандро и Махаз
подымались по  лестнице, устланной красным ковром. Оказывается, руководитель
ансамбля уже несколько раз посылал Махаза встречать его.
     Дядя Сандро  теперь  не  испытывал  к милиционеру никакой враждебности.
Наоборот, он чувствовал, что в  этой строгости прохождения в санаторий залог
грандиозности предстоящей встречи.  Дядя Сандро, пожалуй, согласился бы и на
новые препятствия, только бы знать, что в конце концов он их одолеет.
     -- Он будет? -- спросил дядя Сандро тихо, когда они поднялись на третий
этаж и пошли по коридору.
     --  Почему  будет,  когда  есть,  --  сказал  Махаз  уверенно.  Он  уже
чувствовал себя здесь  как дома. Махаз открыл  одну из  дверей в коридоре  и
остановился,  пропуская  вперед  дядю  Сандро.  Дядя  Сандро услышал  родной
закулисный гул и, очень возбужденный, вошел в большую светлую комнату.
     Участники ансамбля, уже переодетые, разминаясь,  похаживали по комнате.
Некоторые, сидя на мягких стульях,  отдыхали, вытянув длинные, расслабленные
ноги.
     -- Сандро приехал! -- раздалось несколько радостных голосов.
     Дядя Сандро, обнимаясь и  целуясь с товарищами, показывал  им найденную
телеграмму Лакобы.
     -- Управляющий принес, -- говорил он, размахивая телеграммой.
     -- Быстро переодевайся! -- крикнул Панцулая. Дядя Сандро отошел в угол,
где   на   стульях  были   развешаны   вещи  участников  ансамбля,   и  стал
переодеваться, прислушиваясь к последним наставлениям руководителя хора.
     --  Главное,  --  говорил он, -- когда  пригласят, не набрасывайтесь на
закуски и вино.  Ведите себя скромно, но девочку  строить тоже не надо. Если
кто-нибудь из вождей предлагает тебе выпить --  выпей  и отойди к товарищам.
Не стой рядом с вождем, тем более жуя,  как  будто  ты  с  ним Зимний дворец
штурмовал.
     Танцоры,  слушая   Панцулая,   похаживали   по  комнате,  переминались,
перетягивали пояса. Некоторые становились на  носки и вдруг, приподняв ногу,
затянутую в мягкий, как перчатка,  азиатский сапог -- скок,  скок, скок!  --
делали  несколько  прыжков  на  одной  ноге,  одновременно  прислушиваясь  к
ровному, успокаивающему голосу руководителя.
     Пата Патарая  несколько раз разгонялся, готовясь к  своему  знаменитому
номеру,  но  не падал  на  колени,  а  просто  скользил, чтобы  как  следует
почувствовать пол. Проскользив, он  останавливался, осторожно  поворачивался
и, прикладывая пятку одной ноги к носку другой, измерял пройденный путь.
     Дядя Сандро  занялся  тем  же самым.  Теперь он  мог  соразмерить  силу
разгона с расстоянием скольжения с точностью  до длины своей ступни. Правда,
Пата Патарая это  делал с точностью до ширины ладони, но у дяди Сандро был в
запасе секретный  номер  и это сейчас опаляло его душу тревожным ликованием:
"Получится ли?"
     -- Помните,  что сцены  никакой  не будет, -- говорил Панцулая, в своей
белой черкеске похаживая среди питомцев,  -- танцевать будете прямо на полу,
пол там такой  же. Главное,  не  волнуйтесь! Вожди такие же  люди,  как  мы,
только гораздо лучше...
     Но вот  открылась дверь,  и в ней показался пожилой человек в чесучовом
кителе. Это  был  директор  санатория. Он  грозно  и вместе  с  тем  как  бы
испуганно за возможный провал кивнул Панцулае.
     -- За  мной, по одному, -- тихо сказал  Панцулая и мягко выскользнул за
дверь вслед за чесучовым кителем.
     За руководителем двинулся  Пата Патарая, за Патой -- дядя Сандро, а там
и остальные, рефлекторно уступая дорогу лучшим.
     Бесшумными  шагами  дворцовых заговорщиков,  они прошли по  коридору  и
стали входить в комнату, в дверях которой стоял штатский человек.
     Директор  санатория  кивнул  ему,  тот  кивнул  в  ответ  и  стал  всех
пропускать в  дверь,  всматриваясь в  каждого и считая глазами. Комната  эта
оказалась совершенно пустой,  и только в дальнем ее конце у окна  сидело два
человека  в таких же штатских костюмах, как и  тот,  что стоял у дверей. Они
курили, о чем-то уютно переговариваясь. Заметив участников ансамбля, один из
них, не вставая, кивнул, дав знать, что можно проходить.
     Директор  открыл  следующую  дверь,  и  сразу  же  оттуда  донесся  гул
застольных голосов.  Не  входя  внутрь, он  остановился возле дверей и молча
отчаянным  движением  руки:  давай! давай!  давай!  --  как бы  вмел  всех в
банкетный зал.
     В несколько  секунд участники  ансамбля впорхнули в зал и выстроились в
два ряда, оглушенные ярким светом, обильным  столом и  огромным  количеством
людей.
     Банкет был в разгаре. Все произошло так  быстро, что в зале их не сразу
заметили. Сначала  одинокие хлопки,  а потом  радостный  шквал рукоплесканий
приветствовал двадцать кипарисовых рыцарей, как  бы выросших из-под земли во
главе с Платоном Панцулая.
     Чувствовалось,  что  аплодирующие  хорошо поели  и выпили  и  теперь  с
удовольствием продолжают веселье через  искусство, чтобы, может быть,  потом
снова возвратиться к посвежевшему веселью застолья.
     Участники  ансамбля,  придя  в  себя,  стали  искать  глазами  товарища
Сталина, но не сразу его обнаружили, потому что они смотрели в глубину зала,
а товарищ Сталин сидел совсем  близко, у самого края стола. Он сидел, слегка
отвернувшись к соседу, который оказался всесоюзным старостой Калининым.
     Аплодисменты  продолжались, а  Панцулая,  склонив  голову, стоял  перед
кипарисовым   строем   как   мраморное  изваяние   благодарности.  Но   вот,
почувствовав, что  рукоплескания не  иссякают  и  потому дальнейшее молчание
ансамбля  становится  нескромным, он  приподнял  голову  и,  покосившись  на
участников ансамбля, ударил в  ладони. Так  всадник, приподняв камчу, прежде
чем огреть скакуна, слегка оглядывается на его спину.
     Участники ансамбля стали  рукоплескать, прорываясь  шумом своей любви к
самому источнику  любви  сквозь встречный  шум  правительственной  симпатии.
Неожиданно поднялся Сталин, и за ним  с  грохотом вскочил весь зал, стараясь
догнать его до того, как он распрямится.
     С минуту длилась эта  бескровная борьба  взаимной привязанности, как бы
дружеская возня  приятелей, похлопывающих  друг  друга  по спине, дурашливая
схватка  влюбленных,  где побежденный благодарил победителя и тут же любовно
побеждал его, новой шумовой волной опрокидывая его шумовую волну.
     Танцоры  по  привычке,  продолжая  рукоплескать,  переговаривались,  не
поворачиваясь друг к другу.
     -- Вон товарищ Сталин!
     -- Где, где?
     -- С Калининым говорит!
     -- Оказывается, Ворошилов тоже маленький!
     -- А это кто?
     -- Жена Берии!
     -- Вообще вожди маленького роста -- Сталин, Ворошилов, Берия, Лакоба...
     -- Интересно почему?
     -- Ленин был маленький