вы,  расположенное столь высоко.  Они  хотели быть  поближе  к
богу.
     Но было неясно,  как  вся  эта  груда боевого  железа,  пролежав  здесь
семь-восемь  веков,  покрылась  только  поверхностным  слоем  ржавчины.   От
древков, конечно, и следа не осталось.
     -- Десять лет назад, -- пояснил Андрей, -- когда я нашел это святилище,
мы  послали в Москву  на экспертизу  несколько наконечников.  Специалисты по
металлу, определив  наличие  примесей  в  выплавке,  не смогли  расшифровать
состав этих примесей.
     С  наконечниками в руках и без мы пощелкали друг друга возле святилища.
Я  взял  на память  несколько наконечников  с  наиболее  шаловливыми формами
смертоубийства, и мы пустились в обратный путь.
     Теперь  мы шли более краткой  дорогой, отсекая ненужные холмы. Вдруг на
склоне одного из них я увидел ослика. Пока я подходил к нему, он с печальным
любопытством  меня оглядывал. Это  был  темный  ослик  с  мышастым брюхом  и
светлыми арлекинистыми пятнами у губ и глаз. Эта арлекинистость морды ослика
показалась мне  знакомой, но я никак  не мог припомнить, кого  именно он мне
напоминает.  Я погладил его длинноухую морду, потрепал по гривке,  и  он вел
себя так, как будто соскучился лично по мне.
     Когда  я  пошел  дальше,  он  как  собака  последовал  за  мной.  Такой
привязчивости я  не ожидал,  и это меня  обрадовало. Тем  более  что  у меня
никогда  не   было   последователей.  Пусть   будет  хотя  бы   один   такой
последователь, думал я, оглядываясь и видя, что ослик топает за мной.
     Мы с  Андреем слегка  разбрелись. Он шел по ложбине, а я шел по верхней
части   холма.  Холм,  по  которому  я  шел  теперь  с  осликом,  неожиданно
превратился в каменистый обрыв.
     Здесь  спуститься  было   невозможно,  и  я   повернул  обратно,  чтобы
присоединиться к Андрею. Я думал,  что ослик сделает  то же  самое,  но  он,
дойдя до края  обрыва, остановился  и уставился в  пространство. Я несколько
раз окликал его, но  он даже не обернулся. Я не поленился вернуться, подошел
к краю обрыва и, взяв его за голову, попытался сдвинуть его с места.  Он  не
сдвинулся ни на шаг. Тогда  я ухватился за его шею и попытался загнуть ее  в
обратную  сторону.   Шея  не   сгибалась.  Сочетание  арлекинистой  морды  с
жестоковыйностью усилили признаки  какого-то  знакомого писателя, но я так и
не смог его вспомнить.
     В состоянии глубочайшей задумчивости ослик стоял над обрывом и глядел в
пространство. Почему он так  охотно  шел за мной, а теперь заупрямился?  Что
ему открылось? О чем он задумался? Или он разочаровался во мне, потому что я
не рискнул лезть в пропасть? Сколько загадочных вопросов может породить один
осел!  Рискуя остаться без  единственного последователя,  я  присоединился к
Андрею.
     Мы  вернулись к пастушеской стоянке. У входа  в  нее Бардуша  расщеплял
топором толстую пихтовую ветку.
     -- Ну как, нашли? -- спросил он и, врубив топор в расщеп, выпрямился.
     Я вынул из кармана наконечники и показал ему. Из балагана вышел Чанта и
тоже стал рассматривать  их.  Оба, прикладывая  жало  наконечников  к  своей
груди, подивились высокому качеству их смертоносности.
     Вдруг раздался топот  и на  зеленом  откосе луга  появились ослики.  Не
ускоряя  и не замедляя темпа, а главное, не сбиваясь с него, они  пересекали
луг.  По-прежнему, круто наклонив голову  с  выражением дьявольской усмешки,
впереди мчалась пепельная  ослица, мчалась, ни разу не оглянувшись, в полной
уверенности, что никто из поклонников, пока жив, не остановится и  не выйдет
из  игры.  Теперь  ослик в рыжих  клочьях  шел первым за ослицей, а мышастый
замыкал шествие.
     Я вспомнил ослика,  встреченного  на  обратном пути,  и сказал об  этом
пастухам.
     --  Это  наш осел, -- оживился Чанта,  -- мы его уже два дня  ищем. Его
закусали остальные ослы, и он сбежал. Где ты его встретил?
     Я объяснил, насколько это было возможно.
     -- Надо будет Кунту послать за ним, -- сказал он, -- как бы его медведь
не зарезал.
     -- А почему они его закусали? -- спросил  я. Чанта промолчал, а Бардуша
расхохотался.
     -- Ревнуют, -- сказал он, -- видно, он нашей ослице приглянулся.
     "Значит, они все-таки иногда останавливаются", -- подумал я.
     Поближе к вечеру, хотя и раньше  времени, Кунта пригнал телят и сказал,
что один теленок куда-то исчез.
     -- В  щель провалился, --  заметил  Бардуша, --  больше деться ему было
некуда. Сейчас пойду поищу.
     Он  вошел  в  балаган и  вышел оттуда с  фонариком и  мотком веревки. Я
присоединился к нему. Когда мы уходили, Чанта уже разъяснял Кунте, где и как
найти сбежавшего ослика.
     Мы прошли луг и, овеваемые холодом ледника, подошли к нему. Ноздреватый
снеголед  местами  отливал  старческой  желтизной. Трухлявая  мощь  ледника.
Осколки скал и камней здесь и там были впаяны в его поверхность. Он кончался
вымоиной, в глубине которой глухо журчали талые воды. Освещая фонариком дно,
Бардуша медленно двигался вдоль нее.
     -- Вот он, -- сказал Бардуша, когда мы прошли уже метров триста. Он лег
на траву и поглубже  сунул руку с фонариком в вымоину. В жидком свете я едва
различил подобие живого существа.
     Сделав петлю на конце веревки, Бардуша сказал:
     -- Если теленок сломал ногу, поужинаем  свежей телятиной... Но я думаю,
он соскользнул...
     Вручив  мне фонарик,  Бардуша  лег  на траву и  стал  опускать веревку.
Теленок лежал на дне, и Бардуша  долго  не мог накинуть ему на голову петлю.
Наконец продел!
     Это был, вероятно, редчайший  случай  в истории, когда при помощи петли
не душили, а пытались спасти от смерти. Бардуша осторожно  затянул  петлю и,
встав на ноги, начал плавно вытягивать  веревку. Тело теленка приподнялось и
пошло вверх. Бардуша, равномерно  перебирая руками, тянул веревку. Так тянут
ведро из колодца, когда боятся расплескать воду.
     Весь  мокрый,  полузадохшийся  теленок появился над  вымоиной.  Бардуша
вытащил его, стянул петлю с шея и поставил его на ноги. Бедный теленок упал,
но открыл глаза и чихнул. Бардуша ощупал его ноги и убедился, что теленок их
не сломал.
     Я вполне  искренне  отказался от  свежей телятины,  ибо это было  милое
существо с припухлыми росточками  рожек, с коричневой шерстью и белым пятном
на боку, отдаленно напоминающим Гренландию на школьном атласе.
     -- Будет жить, -- сказал Бардуша  и, приподняв теленка, взвалил  его на
плечи, -- он там пролежал не больше двух часов.
     Когда мы пришли к стоянке, Чанта и Хасан-Хозе уже  доили коров. Бардуша
нашел  глазами  мать  этого теленка и, подойдя  к  ней, поставил его  рядом.
Теленок стоял, пошатываясь. Корова стала облизывать его.  Теленок все стоял,
пошатываясь,  и  уже казалось,  что  корова  удивляется его равнодушию  к ее
вымени.  Бардуша подошел к нему и, приподняв, поставил возле вымени. Теленок
остался  безразличен.  Бардуша  ткнул  его  мордой в сосец.  Теленок не  мог
вспомнить, что надо  делать.  Бардуша приподнял  его голову  одной  рукой, а
другой,  нажав  на  сосец,  выцедил  ему на  губы  струйку  молока.  Теленок
облизнулся. Бардуша  выцедил  еще одну струйку. Теленок  ожил. Бардуша сунул
ему в рот сосец, и теленок, наконец вспомнив,  как  это  делается, зачмокал,
толкаясь головой в вымя.
     ...На этот раз Кунта вернулся во время ужина.
     -- Нашел? -- спросил Чанта.
     -- Пригнал, -- ответил Кунта.
     -- Ай, мой Кунта, -- сказал Чанта поощрительно, -- что бы мы делали без
тебя! Присаживайся поближе к огню.
     -- Он охотно повернул или упрямился? -- спросил я.
     -- Я его палкой огрел, и он повернул, -- сказал Кунта и, присев у огня,
принялся за ужин. Однако после нескольких глотков, видимо, решив, что у меня
нет  исчерпывающего представления о предмете, добавил: -- Осел хорошую палку
уважает.
     После ужина и  долгого сидения у  жаркого костра, когда  пастухи  стали
устраиваться  спать,  я  вышел  из балагана.  Из-за  горы  подымалась  луна.
Мохнатые, влажные звезды  были непривычно  ярки,  как  это  бывает только  в
горах. Вдали  бледным привидением светил ледник. Бодрая прохлада пронизывала
тело. Журчал ручей.
     И  вдруг налетел знакомый  топот.  Из-за бугра вымчали тени  осликов  и
понеслись невидимой линией своего круга. Я пересчитал их, пока они пробегали
по лугу, и понял, что мой ослик прощен и допущен к великому марафону. Однако
разглядеть, какое он там место занимает, было совершенно невозможно.
     Несколько утомившись удивляться их неутомимости, я  вошел  в  балаган и
лег спать.


        Фазиль Искандер. Сандро из Чегема (Книга 3)

---------------------------------------------------------------
     Ф. А. Искандер. "Сандро из Чегема", книга 2.
     "Московский рабочий", 1989.

     Оригинал этого документа расположен на сайте "Общий текст"(TextShare)  ‹ http://textshare.da.ru
     OCR: Проект "Общий текст"(TextShare) textshare.da.ru, textshare.tsx.org
     Форматирование: С.Виницкий winitzki.da.ru ‹ http://iskander.hotmail.ru
---------------------------------------------------------------

        Оглавление

        Книга 1

     От автора
     Глава 1. Сандро из Чегема
     Глава 2. Дядя Сандро у себя дома
     Глава 3. Принц Ольденбургский
     Глава 4. Игроки
     Глава 5. Битва на Кодоре, или деревянный броневик имени Ной Жордания
     Глава 6. Чегемские сплетни
     Глава 7. История молельного дерева
     Глава 8. Пиры Валтасара
     Глава 9. Рассказ мула старого Хабуга
     Глава 10. Дядя Сандро и его любимец
     Глава 11. Тали -- чудо Чегема
     Слово

        Книга 2

     Глава 12. Дядя Сандро и конец козлотура
     Глава 13. Пастух Махаз
     Глава 14. Умыкание, или загадка эндурцев
     Глава 15. Молния-мужчина, или чегемский пушкинист
     Глава 16. Харлампо и Деспина
     Глава 17. Колчерукий
     Глава 18. Бригадир Кязым
     Глава 19. Хранитель гор, или народ знает своих героев
     Глава 20. Дядя Сандро и раб Хазарат
     Глава 21. Чегемская Кармен

        Книга 3

     Глава 22. Бармен Адгур
     Глава 23. О, Марат!
     Глава 24. Дороги
     Глава 25. Дудка старого Хасана
     Глава 26. Табу
     Глава 27. Широколобый
     Глава 28. Утраты
     Глава 29. Большой день большого дома
     Глава 30. Кутеж трех князей в зеленом дворике
     Глава 31. Джамхух -- Сын Оленя, или Евангелие по-чегемски
     Глава 32. Дерево детства

--------
        Глава 22. Бармен Адгур

     -- Сейчас, Зиночка, мозги мне пудрить не надо! Ты знаешь -- заказ-маказ
я не  люблю. Принеси все самое лучшее, что  у  вас есть, чтобы  я с хорошими
людьми поужинал, немножко выпил и от души провел время. Теперь иди!
     Я  что хотел сказать? Вот это, кто выдумал, что у меня два сердца, если
где-нибудь  его найду, клянусь мамой, в живом виде скушаю. Кому-то интересно
распространять эти слухи.  Но я  рано или  поздно дойду  до  этого человека,
потому что догадываюсь кто. Среди наших ребят тоже немало ишаков попадается.
     -- Как это так, -- они  говорят, -- ты мог выжить,  если в тебя  попало
шесть  пуль  и  тем  более  одна прошла через  сердце? Оказывается, у  тебя,
Адгурчик, два сердца, зачем ты это от своих ребят скрывал?
     --  Слушайте,  -- говорю, -- у меня одно сердце,  и  оно разорвется  от
горя, если вы так будете говорить.  Неужели вы, мои друзья,  местные ребята,
столько раз  от меня принимали  хлеб-соль и  я от вас  столько раз  принимал
хлеб-соль, и вы можете поверить в это дефективное чудо?
     Во-первых, я выдержал шесть пуль, потому  что наш род вообще отличается
жизненностью. Во-вторых, пуля, которая прошла через сердце, прошла во  время
сжатия  сердца  и фактически его не  тронула.  Современная медицинская наука
установила, что раз  в сто  лет такое бывает. Пуля, которая  проходит  через
сердце, раз в сто лет проходит в момент сжатия, понимаете, сжатия, и человек
остается живым.  Это все  равно, что на  рублевую облигацию  выиграть машину
"Волга".
     Но разве  всем объяснишь. Люди приходят в  бар, и некоторые по глупости
спрашивают:
     -- Это правда, Адгурчик, что у тебя два сердца?
     И мне бывает  больно оправдываться за то, что я не умер. Клянусь мамой,
если специально не  пошел на Маяк, где расположена наша  бойня. Там работает
наш знаменитый мясник Мисроп. Забойщик. Старику под восемьдесят лет, но нам,
молодым,  десять  очей  вперед даст,  потому  что  каждое  утро пьет  стакан
свежеубойной крови.
     И вот я ему все рассказываю, как родному отцу. И Мисроп мне говорит:
     -- Я  слышал про твое геройство, Адгурчик. Но  от такого  человека, как
твой отец, учти, я другого сына не ожидал. И  твою мать  я знаю хорошо. Наша
эшерская женщина в прекрасном доме выросла,  прекрасная хозяйка, и братья ее
все еще там живут как богатые богатыри.
     И теперь я тебе, как  старый мясник, откровенно скажу, что за  всю свою
жизнь я не видел не  только парного сердца, но парной селезенки не видел.  И
только в тысяча  девятьсот  тридцать шестом  году мне  попался черный бык  с
двумя желудками.
     -- Дорогой Мисроп, --  говорю, -- черный бык с двумя желудками в тысяча
девятьсот  тридцать шестом году какое отношение  имеет к моему  горю? Черный
бык с  двумя желудками  в  тысяча  девятьсот  тридцать шестом году  означает
другое -- будет тридцать седьмой год, и Сталин всех сожрет.
     -- Я это сразу понял, -- говорит Мисроп, -- и гаданье по бычьей лопатке
то же самое показало. Но тогда ничего не мог  сказать  -- время было  такое.
Так что,  дорогой  Адгурчик,  насчет  четвероногих  отвечаю всем  имуществом
своим, а у мясника, сам понимаешь, кое-какое имущество есть. Но насчет людей
я ничего не  знаю,  потому  что я старый мясник,  имею дело с  животными.  А
насчет людей тебе может сказать хороший доктор  или кто-нибудь из бериевских
палачей,  которые  сегодня  гуляют   по   бульвару   как  тихие  пенсионеры.
Одного-двух  я  тебе  сам  могу  показать,  но  они,   конечно,  никогда  не
признаются, что делали с живыми людьми.
     Вы, дорогие  друзья, можете подумать,  почему  я, политически  развитый
бармен,  часто вспоминаю бериевских палачей, когда  это сейчас официально не
рекомендуется? Потому что  эти аферисты принесли столько горя нашей цветущей
Абхазии, что мы, патриоты, еще тысячи лет не забудем об этом.
     В тридцать седьмом году  мой  дядя работал председателем  сельсовета  в
селе  Адзюбжа. Однажды приезжает туда человек из органов и  говорит: собрать
колхозников  на  доклад.  И вот мой  дядя  вместе  с  председателем  колхоза
собирают людей. Человек двести собрали. Слава богу,  многие не пришли. И вот
этот человек  делает  доклад о  международном  положении,  а  потом в  конце
говорит:
     -- Колхозная политика  была  неправильная. Вы  должны  выступить против
нее, а мы вас поддержим оружием.
     Вы чувствуете, какую провокацию бросает? Но крестьяне к этому  времени,
слава богу,  битые, кое-что понимают.  Молчат.  "Да" не  говорят и  "нет" не
говорят.  Расходятся.  И  что  же?  В  течение двух  ночей всех,  кто был на
собрании,  вместе  с  председателем  колхоза  и  сельсовета  забрали. Что им
пришили? Попытка вооруженного восстания против колхозного строя.
     А моему дяде, потому что он ничего не подписал  во  время допроса, глаз
выбили. Но он о себе не думал. Он, бедный, мучился, потому что своими руками
тянул  колхозников  на собрание.  Но разве  он  знал,  что так  будет? И что
интересно  --  тех  крестьян,  которые  с  прибором  положили  на  колхозное
собрание, не тронули.  Взяли  только тех,  которые пришли на  собрание. Всем
дали  по червонцу, и почти никто  из них не вернулся из Сибири. Но мой  дядя
вернулся.  Я же говорил, что вообще наш род отличается  жизненностью. А  кто
ответит за выбитый глаз дяди?
     Но  вот,  дай бог ему здоровья, приходит двадцатый  съезд.  А  дядя жил
тогда с нами. Помогал нам как  родной  отец, потому что папа умер через  два
года после  войны.  И  когда  наступил  двадцатый съезд,  к  нам  из  Чегема
приезжает мой двоюродный брат, работающий там учителем средней школы.
     --  Дядя,  --  говорит, --  наше  время  пришло. Теперь  ты  мне покажи
следователя, который выбил тебе глаз, потому что даже в библии  сказано: око
за око.
     --  Нет, --  говорит, -- сынок, не покажу. Ты слишком  горячий,  ты  на
одном глазе не остановишься. Но  я плачу не за свой глаз, а за тех крестьян,
которых своими руками тащил на собрание.
     -- Дядя, -- серчает мой двоюродный  брат, -- ты  ни в  чем не  виновен,
история виновата, но мы, твои племянники, должны отомстить за тебя.
     Но  дядя так ему ничего не сказал, и  он уехал.  Я тогда совсем мальчик
был. Но  вот приходит двадцать второй съезд, дай бог ему здоровья, а я в это
время в армии. И я пишу дяде из армии.
     -- Дядя, -- пишу, -- опять наше время  пришло. Как советский десантник,
как отличник боевой службы жду встречи с твоим следователем.
     Но  дядя так мне его и не показал. И вскоре он умер, потому что день  и
ночь думал о  крестьянах, которые,  замерзая в Сибири,  может быть, говорили
между собой:
     -- Что мы ему такого плохого сделали, что он нас тащил на это собрание?
     Разве я это когда-нибудь забуду? Вот так они очистили все наши долинные
села. И теперь нам говорят:
     -- Хватит вспоминать про бериевщину! Сколько можно?
     А я говорю:
     -- Еще тысячу лет будем вспоминать и не хватит!
     Но я теперь  возвращаюсь к своему личному  горю.  Правда, мясник Мисроп
меня поддержал, но  этого мало.  Люди продолжают приходить  в  бар  и мучают
вопросами за второе сердце.  И я уже решил поехать в Москву, нанять хорошего
профессора и получить у него справку, что человек вообще два сердца не может
иметь.  Тем  более некоторые приходят в  бар  и,  пользуясь шуткой,  мацают,
извините  за выражение, как пидара, чтобы  послушать второе сердце. Я  хотел
получить такую справку, снять с  нее копию  у нотариуса и прилепить в баре к
стенке:
     -- Читай сам, если грамотный!
     И тут как нарочно ко мне в бар приходит один пожилой человек  с женой и
пьет коньячок, запивая  турецким кофе. Ничего так пьет, симпатично. Я смотрю
на него,  а у  меня  глаз охотничий, и  думаю:  физиономия клиента  тянет на
профессора.
     -- Извините меня,  --  обращаюсь я к нему, -- вы случайно  не профессор
или у вас только видимость?
     -- Да, -- говорит, -- я профессор.
     Жена тоже улыбается и кивает.
     -- Извините меня, -- говорю, -- но по какой отрасли?
     -- Я, -- говорит, -- доктор медицинских наук.
     -- И профессор, -- говорю, -- медицинских наук?
     -- Да, -- говорит, -- а что?
     И тут я ему рассказываю про свое горе и прошу ответить на вопрос:
     -- Бывает у человека два сердца или нет?
     -- До  сих пор, -- говорит,  -- я никогда  не  встречал  в  медицинской
литературе, но в жизни все может быть.
     -- Как, --  удивляюсь я, -- вы  доктор  медицинских наук,  вы профессор
этих же наук, неужели вы точно не знаете, может  быть у  человека два сердца
или нет?
     -- В жизни, -- говорит, -- все может быть.
     -- Вот от этого он и пьет, -- добавляет жена.
     И так я опять остаюсь со своим горем. Теперь я расскажу, все, как было,
потому  что вы  друзья дяди  Сандро, а  это для меня все. Тем  более вам это
могут здесь рассказать в искаженном виде, как будто у меня два сердца.
     Клянусь  мамой, клянусь  моими  двумя  детьми,  если  хоть  одно  слово
неправда. В том же баре я тогда работал. В тот день горевестник сообщил, что
в  Чегеме  умерла  моя двоюродная  бабушка,  то есть  моей  материной матери
сестра, так считается по нашим обычаям.
     Ей как раз исполнилось девяносто лет, и она умерла. И мне было ее очень
жалко,  потому что она была  такая добрая старушка и я в детстве часто жил у
них дома.
     Вообще у меня такой организм --  когда  умирает старый человек, мне его
больше  жалко,  чем  молодого. Молодых тоже  жалко, но не так. Такой  у меня
организм. Я так  думаю: когд