ываться в него из-под ладони, словно не узнавая его и не унимая собаку,
как бы опасаясь чужого, незнакомого человека. Дядя  Кязым сразу же понял эту
наивную хитрость и усмехнулся про себя.
     -- А где твой хозяин?  -- спросил он, когда они  прошли на  кухню. Дядя
Кязым уселся у костра на низенькой скамейке.
     -- Должен подойти, -- отвечала жена Кунты, стоя с другой стороны костра
и помешивая деревянной лопаточкой завар для мамалыги в  котле,  висевшем над
огнем.
     Не обращая  внимания  на  враждебную молчаливость  хозяйки, дядя  Кязым
оглядел кухню.
     В углу была навалена горка из  кукурузных початков, еще не очищенных от
кожуры. Рядом с этой горкой  стояла большая  корзина с фасолью  в  стручках.
Возле нее стоял мешок с кукурузным зерном. Кухня была захламлена вылущенными
кукурузными  кочерыжками  и   пустотелыми  стручками   фасоли.  У  изголовья
открытого очага стоял мокрый  и  грязный  теленок,  покачиваясь и  щурясь от
дыма.
     Может, спрятал на  чердаке, подумал дядя  Кязым, оглядывая кухню, вроде
больше  негде.  В  единственной  комнате, примыкавшей  к кухне, он  спрятать
ничего не мог, потому  что там все было открыто  и,  кроме  двух  кроватей и
сундука,  ничего  не  стояло.  Или  на чердаке,  или  где-нибудь  в  лесу  в
малодоступном месте, подумал дядя Кязым. Но где?
     За домом раздался звук колоколец, суетливый шум пригнанных коз.
     -- Куда ты?! Куда ты, чтоб  тебя заготовка! -- послышался голос  Кунты,
кричавшего на козу.
     --  Эй,  теленка не  вижу, --  крикнул он  жене, не меняя  интонации  в
голосе, -- чтобы глаза твои повылазили -- опять сбежал к коровам!
     -- Здесь  он! Ждет твоих поминок!  --  спокойно загремела в ответ жена,
однако в огонь подбросила кукурузных кочерыжек, чтобы завар мамалыги быстрей
вскипел.
     Дядя Кязым  подумал,  что  необязательно  было пригонять  стадо,  чтобы
пообедать, потому что поля  повсюду убраны и можно было не бояться  потравы.
Но Кунта все делал  по  привычке, как  пригонял стадо летом, когда приходило
время обедать, так и сейчас пригоняет его к дому.
     Грохнув вязанкой дров у порога,  в дверях появился Кунта. Он  постоял в
дверях  несколько  мгновений,  маленький,  длиннорукий,  длинноногий,  держа
топорик на своем горбике и посасывая свою вечно вонючую трубку.
     Увидев дядю Кязыма, он замешкался  в дверях, словно  собирался уходить.
Но потом вошел в кухню, прислонил топорик к стене и, похлюпывая трубкой, сел
напротив  дяди Кязыма.  Он  сел,  растопырив  перед огнем руки и помаргивая,
молча уставился на огонь своими жидкими голубыми глазами.
     Дядя Кязым подумал, что слабый цвет его глаз как-то связан с его слабым
умом.  Мокрая одежда на нем  густо  задымилась паром, потому  что он слишком
близко  сидел к огню.  Но Кунта и не думал  менять позы. Он сидел все так же
неподвижно,   помаргивая   маленькими   птичьими  веками,   посасывая   свою
похлюпываюшую трубку, огонь  которой, словно застеснявшись  большого пламени
костра,  имел  намерение  полностью  погаснуть,   чему  мешал  Кунта  своими
неустанными хлюпающими затяжками. В конце концов он гребанул трубкой жару от
костра,  после   чего  она   густо  задымилась  и  завоняла  запахом  самого
низкосортного табака "дип".
     -- Пришел узнать,  не собираешься ли на мельницу, -- сказал дядя Кязым,
вспомнив про  мешок  с кукурузой и  давая знать пастуху, что он  не пытается
продолжать вчерашний разговор.
     В  сущности  говоря, у дяди Кязыма так и задумано было: большой план --
вернуть украденный  табак и  послать пастуха на мельницу.  Маленький план --
просто послать пастуха на мельницу.
     -- Надо  бы...  --  протянул Кунта и  взглянул на  дядю  Кязыма  своими
слабыми глазами, стараясь понять, куда он гнет.
     -- Можешь взять моего ослика,  а заодно и мою кукурузу, --  сказал дядя
Кязым.
     --  Хорошо, --  покорно ответил  пастух, даже  не радуясь,  что ему  не
придется тащить  кукурузу  на собственном горбу. Хотя мельница  была  в трех
километрах от деревни на дне ущелья, он не чувствовал большой разницы -- что
самому тащить, что с осликом топать. И так и так идти.
     Раньше Кунта  жил  рядом  со  своим  братом Омаром, который  на  правах
лесника  и участника "дикой дивизии" не  только  заставлял  его  работать на
себя, но и женой его, по наблюдениям чегемцев, пользовался время от времени.
     Кунта  несколько  раз  в  жизни  отделялся  от  него,  чтобы  зажить  с
окончательной  самостоятельностью,  но потом судьба его смывала  с  места  и
подволакивала его к дому брата, и все начиналось снова.
     По уверению дяди Кязыма Кунта  на этот раз зажил  в полукилометре от их
выселка, чтобы быть поближе к мельнице, при этом  забыв, что он стал слишком
далеко жить от родника, единственного источника чистой воды.
     Таким  образом, сократив  свой  ежемесячный  путь  на  мельницу,  он  в
несколько раз удлинил своей жене ее ежедневный путь за водой, за что  она, в
свою  очередь, ровно  настолько удлинила  проклятья  в  адрес  своего  мужа,
особенно  когда  она  с  кувшином на  плече,  из-под  которого  торчал пучок
папоротника, возвращалась с родника.
     ...Сейчас Кунта настороженно ожидал, не начнет ли дядя Кязым спрашивать
про  табак, но тот все молчал,  и  Кунта в конце концов решил,  что  все это
обошлось как-нибудь, хотя как-нибудь обойтись ничего не могло.
     На самом деле дядя  Кязым решил сначала  пообедать с  пастухом, а потом
поговорить. Он  почувствовал,  что  сладить с мокрым  и голодным,  а  потому
упрямым пастухом будет гораздо  трудней. Дядя Кязым чувствовал, что ему надо
кое-что обдумать, прежде чем начинать разговор.
     Жена Кунты, худая горбоносая женщина, сейчас, напрягаясь изо всей силы,
месила лопаточкой крутой  замес мамалыги. Дядя Кязым сам  их когда-то женил,
но  они оба давно забыли об этом. Да и хорошего, видно,  было  слишком мало,
чтобы помнить.
     В другое время дядя  Кязым навряд ли бы сел за стол в этом доме, потому
что жена Кунты была грязнуха и готовила хуже нельзя. Но сейчас это надо было
для дела, и он решил пообедать с Кунтой.
     Вымыв  руки, они сели за низенький  столик, поставленный прямо  у огня.
Они ели мамалыгу, макая ее в  соус из фасоли. Дядя  Кязым сразу  же заметил,
что мамалыга недодержана на огне, а фасоль слегка пригорела.
     Голодный Кунта ел со спокойной  жадностью. Почти не жуя, он проглатывал
огромные куски мамалыги с  медленным,  трудным удовольствием. Чувствовалось,
что ему дополнительное  удовольствие доставляет именно то, что  еда с трудом
проходит в горле.
     --  Принесла  бы  вина, -- вдруг  вспомнил он среди  обеда,  неуверенно
взглянув на  жену. Жена молча вышла  и принесла  вина в замызганном чайнике.
Потом  она  откуда-то достала  два  стакана, тоже довольно  грязные,  правда
догадавшись тот, что почище, поставить рядом с дядей Кязымом, разлила вино.
     Много ли  нужно  ума, подумал  дядя  Кязым неприязненно,  чтобы  вымыть
стаканы...  Все зависит от корня, от которого идет человек... Нет, не только
от корня...
     Дядя  Кязым почувствовал, что он не совсем прав,  хотя и от корня много
зависит,  но тут еще чго-то. Они сами привыкли на себя  так смотреть, потому
что на них так смотрят...
     Он не  дал себе додумать эту мысль, потому что она мешала  ему думать о
главном. Он взял  в  руки стакан, стараясь  не  думать  о том, какая  в  нем
кислятина.
     -- Благодати вашему  дому, -- сказал он обычный в таких  случаях первый
тост.
     --  Спасибо, -- сказал Кунта, стараясь изобразить бывалого хлебосола и,
выждав, когда выпьет дядя Кязым, выпил сам.
     Вино  оказалось еще более кислым, чем  ожидал дядя Кязым. Никакая новая
власть  и  никакое  равенство  не заставят Кунту делать  хорошее вино, какое
делает его отец или некоторые другие крестьяне, подумал дядя Кязым, поставив
на столик свой стакан. А если кто-нибудь один будет  делать  за  всех? Тогда
оно будет лучше, чем у  Кунты, но хуже, чем хорошее  вино,  и  люди в  конце
концов забудут о хорошем вине. Так подумал дядя Кязым.
     -- Что слышно про вашего парня? -- спросил он, вяло закусывая.
     --   Пока  ничего,  --  отвечал  Кунта,  вздыхая.  Горб  его   горестно
приподнялся.
     -- Еще не прошел срок, -- вмешалась его жена в разговор.
     Кроме одного сына, погибшего в гражданскую войну, у Кунты не было своих
детей. Дважды он брал ребенка на воспитание и оба раза неудачно. Первый, еще
будучи несовершеннолетним,  украл у него  корову и  сгинул на  веки  вечные.
Последние семь-восемь лет он воспитывал мальчика, родственника жены.
     С месяц назад мальчик удрал из дому, выкрав у Кунты деньги, которые тот
получил за  продажу  свиней.  Узнав  о краже, Кунта был  потрясен. Деньги он
прятал у себя в матрасе. Больше всего его огорчило то, что собирался прятать
их в лесу, но потом  каким-то образом передумал и сунул их в свой матрас. Он
всегда лесу доверял больше, чем своему  дому. Но вот смягчился к своему дому
и потерял деньги.
     Кунта  давно  охладел к  своему  воспитаннику,  потому что тот часто на
людях смеялся над ним, чтобы показать  людям, что  он Кунту не считает своим
отцом, и раз он смеется над ним, то ему не обидно, когда другие смеются.
     Конечно,  думал  Кунта, если  бы  малого отдубасить  как  следует,  то,
вероятно,  можно было бы  сделать из него человека, да кто отдубасит  такого
верзилу.
     И  вот  теперь он  удрал  из  дому,  прихватив  восемьсот рублей денег,
которые Кунта прятал в матрасе.
     Две  недели  он ожидал  от  него  вестей,  но,  так  и  не  дождавшись,
отправился  в  соседнее село, где  жил мулла,  давно уже  почти безработный.
Сначала  он  хотел отправиться в Кенгурск и  пожаловаться в  суд.  Но  потом
вспомнил, сколько всяких бумаг нужно для  суда, вспомнил, что дорога туда во
много раз длинней, чем в соседнее село, и отправился к мулле.
     Так как  жена  его родом из  той самой  деревни,  где  жил  мулла,  она
отправилась вместе с ним, чтобы легче было сторговаться с муллой.
     Немного  поторговавшись с муллой, они сговорились, что  мулла проклянет
бывшего воспитанника за три пуда кукурузы нового урожая.
     Условия проклятия были такими: если  в  течение двух месяцев мальчик не
возвратит денег или, в крайнем случае, не пришлет их почтой, у него отсохнет
та самая рука, которая  вынула деньги  из матраса. Мулла предлагал  накинуть
еще  пуд кукурузы  и сделать клятву более жестокой, то есть наслать усыхание
на обе руки.
     Но Кунта не  согласился, и  не потому, что ему было жалко  кукурузы. Он
считал, что  лишать парня двух рук  будет многовато.  Кунта  не был злым, он
хотел только справедливости.
     Мулла положил руку на священный камень, похожий на обыкновенное точило,
и пробормотал заклятие  на  арабском  языке.  Кунта хотел, чтобы он  перевел
заклятие на абхазский  язык, но потом  догадался,  что этого делать  нельзя,
потому что так каждый проникнет в тайну его ремесла.
     Все  же   ему  хотелось,  чтобы  заклятие  было  подлинней.  Он  смутно
чувствовал,  что  на три пуда кукурузы оно  не  тянет.  Все же  он  и  здесь
промолчал, а на  обратном  пути  жена его совсем успокоила. Мулла был из  ее
деревни, и она считала своим долгом хвалить все, что связано с ее деревней.
     --  А вы не  отдавайте кукурузу,  если не сбудется проклятье, -- сказал
дядя Кязым, делая вид, что верит в эту затею.
     -- Он уже напоминал через человека, -- вздохнул Кунта.
     -- А сколько дней  осталось? --  спросил  дядя  Кязым, продолжая делать
вид, что верит в эту затею.
     --  Еще  две недели и понедельник,  --  сразу  же ответила  жена Кунты.
Видно, что она подсчитывала каждый день.
     -- А как вы узнаете, что проклятие настигло его, если вы не знаете, где
он? -- спросил дядя Кязым.
     --  Я  думаю  так, -- сказал Кунта, -- что он вернется, как только рука
начнет усыхать... Кому он нужен с усыхающей рукой...
     -- Не скажи, -- заметил дядя Кязым, --  вон  Колчерукий  и  с усыхающей
рукой живет себе покрикивая...
     -- Все в руках аллаха, -- вздохнул Кунта.
     -- Уже немного осталось, потерпите, -- сказал дядя Кязым.
     Он повеселел. Только сейчас он понял, что пастух после такого случая не
стал бы держать табак у себя дома, а, видно, спрятал его где-то в лесу.  Где
же он  мог его спрятать?  Конечно,  где-то  в тех местах, где он пасет  коз.
Скорее всего, в котловине Сабида, в каком-нибудь недоступном месте.
     Он чувствовал, что доходит до  какой-то  точки,  какой-то мысли, скорей
всего вопроса,  при  помощи  которого он прихлопнет  пастуха и  вынудит  его
открыть это место.
     На скалистой вершине горы за котловиной Сабида много пещер. Наверное, в
одну из них  он и сунул  этот  тюк. Или все-таки на чердаке? Так или  иначе,
табак он держит в малодоступном и сухом месте... В малодоступном  и сухом...
Дядя  Кязым чувствовал, что нужен еще один  толчок, чтобы  капкан  защелкнул
этого простачка.
     Дядя Кязым еще больше повеселел, и они выпили еще по  два стакана вина,
которое теперь ему не казалось таким уж кислым.
     Кунта тоже повеселел. Он согрелся у  огня,  от выпитого вина  кровь его
задвигалась  в  теле  легко  и свободно. Он  решил, что  и вправду, если  не
сбудется проклятие, мулле можно не отдавать кукурузу.
     Жена Кунты убрала столик и выбросила остатки  мамалыги собаке, которая,
стоя в дверях, терпеливо и молча дожидалась своего часа.
     Кунта достал  трубку  из  кармана, куда  он  ее  сунул перед обедом. Он
пересел на свое старое место, вытряхнул пепел из трубки, набил ее табаком и,
приподняв дымящуюся головешку, прикурил.
     Дяде Кязыму  тоже  захотелось  покурить.  Он достал  из  кармана  кусок
газеты, аккуратно оторвал от нее на цигарку, промял бумагу на пальцах, чтобы
она стала помягче, и протянул ее Кунте, чтобы тот насыпал ему табака.  Кунта
вынул  из  кармана  щепотку и сыпанул  дяде  Кязыму  на цигарку.  Дядя Кязым
никогда  не  курил  такой табак, но он  почувствовал, что  так  сейчас будет
лучше. Действие его должно было  означать  для Кунты: раз  он просит у  меня
табак, значит, он примирился с потерей и больше  не  будет  разговаривать на
эту тему и уговаривать Кунту.
     Насыпая ему  табаку,  Кунта искоса следил за его глазами: не смеется ли
над ним дядя Кязым? Но нет, он вроде не смеялся.
     Они оба курили,  сидя  друг  против  друга,  разделенные  уютным  огнем
домашнего очага и как бы объединенные единым табаком, который они курили.
     Кунта окончательно успокоился. Он все время ждал, что дядя Кязым начнет
вчерашний разговор, но тот все не  начинал  и, видимо, не собирался говорить
об этом. Он решил, что все это уладилось само собой, и ему теперь захотелось
узнать, как все это уладилось.
     --  Ну  как,  нашли  табак?  --  спросил  он  после  особенно  хорошей,
успокоительной затяжки.
     -- Да, нашли, --  неожиданно  ответил  дядя Кязым  и посмотрел на Кунту
смеющимися глазами.
     -- Где нашли? -- спросил  Кунта упавшим голосом  и понял, что никогда в
жизни не сможет перехитрить дядю Кязыма.
     --  Там,  где  ты  положил,  --  отвечал дядя  Кязым  задумчиво, словно
припоминая место, где он нашел спрятанный табак, --  одного не пойму, как ты
не сверзился, когда залезал туда...
     -- Я же по лозе поднялся, -- покорно вздохнув, отвечал Кунта.
     Дядя   Кязым  сразу  понял,  что   имеет  в  виду  Кунта.  Конечно,  он
вскарабкался  на молельное дерево и сунул табак в дупло. Когда-то отец Кунты
полез  собирать дикий мед в этом  дупле и погиб там.  А сейчас Кунта спрятал
туда свой табак.
     -- Ваш род так и  тянет сгинуть через  этот орех, -- сказал дядя Кязым,
усмехнувшись, -- но как ты его туда поднял?
     -- Веревкой, -- горько вздохнув, отвечал Кунта.  Он вспомнил, как долго
он карабкался по лозе, как трудно было втащить туда этот тюк, потому  что он
все  время  раскачивался и  цеплялся  за  сучья. И  все напрасно. Видно, ему
никогда не перехитрить этого Кязыма. Ему и в голову не приходило, что он сам
себя выдал.
     Дядя Кязым еще немного  посидел, а  потом  встал  и, уходя, просто, как
бригадир, дающий задание колхознику, сказал:
     -- Занеси табак в сарай... Да смотри, не промочи, когда будешь спускать
его.
     -- Сейчас занести или  потом?  -- спросил Кунта, вставая и провожая его
до дверей.
     -- Поближе к вечеру, а то еще кто-нибудь увидит...
     Дядя Кязым  бросил эти слова,  не оборачиваясь, чтобы скрыть улыбку. Он
думал  о  том,  как будет  рассказывать  друзьям  об этом  деле,  когда  все
уляжется. Он  был доволен собой. Ему казалось, что  он  перехитрил не только
Кунту, но и тех людей, которые рады были сграбастать его в тюрьму.
     К вечеру Кунта, загнав коз в колхозный загон,  шел на мельницу, погоняя
ослика, груженного двумя мешками кукурузы -- один свой, один дяди Кязыма.
     Табак  он вернул  в колхозный сарай,  слегка общипав тюк  по дороге.  И
теперь  он об этом больше не думал. Он думал,  как быть с кукурузой, которую
он тоже  должен мулле. Он  думал: не скажется ли на исполнении проклятия то,
что он решил не давать кукурузу, если оно не сотворится. Он мысленно пытался
внушить исполнителю проклятия, что он не вообще отказывался давать кукурузу,
он отказывается  отдавать  ее  только,  если  проклятие  не  сотворится.  Он
старался  как  можно  четче  думать  об  этом, чтобы  тот,  кто  ведает  или
приставлен выполнять проклятие, правильно его понял.
     Но если проклятие  не  сотворится,  решил Кунта, он не  только не  даст
мулле кукурузу, но и пожалуется на него в сельсовет.
     Кунта  знал,  что таких  людей в  сельсовете  не  любят, и жалобе, если
только он пожалуется, дадут ход. Точно он не знал, почему таких в сельсовете
не любят, но  смутно чувствовал, что сельсовет не хочет делить с ними власть
над людьми.
     Кунта набил трубку табаком. Он выбил кресалом огонь из кремня, поднес к
табаку  тлеющий  трут и  раскурил трубку. Трубка задымилась,  но он тянул  и
тянул, сладостно всхлипывая вонючим табаком "дип", пока не уверился, что она
не погаснет.
     Он ускорил шаги, потому что ослик ушел вперед, пока он прикуривал.

        ___

     Через тридцать лет после описываемых событий мы с дядей Сандро приехали
в  Чегем на  лошадях, которых  раздобыли в соседнем селе  Джгерды,  куда  мы
прибыли на автобусе.
     Я  знал, что никого из близких здесь уже нет: кто умер, кто переселился
в город, кто в долинные более зажиточные села.
     Там,  где  лесная тропа,  по которой мы ехали, входила  в  Чегем, стоял
трактор.  Возле него валялось огромное бревно, чудовищный  обрубок  букового
ствола. Чуть пониже этого места, уже в пределах  нашего выселка, на верхушке
старой ольхи, обвитой виноградной лозой, сидели два человека и ели виноград.
Шкурки винограда, шлепая по листьям, падали вниз.
     -- Кто вы? -- спросил я, подъехав к подножию дерева.
     -- Мы лесорубы, -- отвечали с дерева.
     -- Из каких краев? -- спросил дядя Сандро.
     -- Мы гуцулы, -- был ответ.
     Дядя  Сандро не понял, что это за гуцулы, и,  когда  я ему объяснил, он
подивился дальности края, откуда приехали лесорубы, и спросил у меня:
     -- Неужто им надо было ехать до самого Чегема, чтобы набрести на лес?
     -- Видно, так оно и есть, -- отвечал я.
     Мы уже поблизости от  дедушкиного дома, и я почувствовал, что волнуюсь.
Вот она, старая яблоня,  уже видна с дороги...  Вот два  гигантских  грецких
ореха, одно дерево, чуть  повыше, стоит на  взгорье  за дедушкиным  домом, а
другое пониже, у самого скотного двора.
     Но нет ни скотного двора, ни дедушкиного дома, остался зеленый пустырь,
на  котором  паслись  чьи-то  коровы.  Мы  подъехали к  яблоне,  спешились и
привязали лошадей к толстой виноградной лозе, поднимающейся по яблоне.
     От дедушкиного дома не осталось  ни досточки, ни следа. Там, где раньше
стоял дом, -- ровный травяной покров,  как и везде.  И только в  одном месте
трава была  погуще и поярче, и  можно было дога