свой внушительный рост и
встает, как памятник красноармейцу, швыряющему  скрученного врага на его  же
территорию.
     После него  Баграт  сделал  то же самое с такой унизительной легкостью,
что, когда он, подняв  пастуха, мягко опустил его на  землю и  стал надевать
свои часы, многие подумали: а стоило ли вообще их снимать?
     В  тот  день  у  Чунки  дважды  из  носу шла  кровь  и он  окончательно
возненавидел Баграта.
     Кстати, Баграт ввел в Чегем новую игру -- "разрывание веревки".
     Игра  эта  некоторое  время  вяло  цвела,  а   потом  быстро  забылась,
во-первых,  потому, что  рвать веревку очень  трудно,  а, во-вторых, потому,
что, и это важней, чем во-первых, просто жалко веревку.
     Суть этой странной игры  заключалась  в том,  что брался  кусок веревки
длиной  в  метр,  связывались его концы, после  чего в образовавшуюся  петлю
просовывались запястья  рук  и  с силой  раздергивались. Некоторым чегемским
ребятам  удавалось по  одному, по два раза разорвать  веревку, но  все равно
никому не  удавалось пойти дальше  Баграта. Он рвал  и связывал и снова рвал
веревку,  пока  она  настолько не  укорачивалась,  что  уже  приходилось  не
раздергивать руки, а разжимать.
     Однажды, когда он так  и разбрасывал  во  дворе  у тети  Маши порванные
веревки,  Колчерукий,  проезжавший  верхом  по  верхнечегемской  дороге,  не
останавливая лошадь, крикнул вниз:
     -- Боюсь, как бы не  полетели шнурки на  трусах у чегемских девчат, как
только у этого парня кончатся веревки!
     Услышав такое,  чегемские девушки  дружно захохотали,  показывая  своим
смехом, что такая угроза не кажется им самой страшной.
     Хотя  тетя Маша и решила,  что Баграт прицеливается  к Лене, и всячески
намекала об  этом окружающим, все же прямо спросить у него  об этом было бы,
по чегемским обычаям,  величайшей бестактностью. Бывало, Баграт обратится за
чем-нибудь к Лене или пошутит с ней, тетя Маша тут же толкнет кого-нибудь из
сидящих поблизости,  дескать,  не  проведешь,  знаем,  о  чем  ты. Например,
попросил  Баграт пить.  Тетя  Маша  тут  же  со  значением  подхватывает его
просьбу.
     --  Напои  его,  детка,  напои,  --  сладко  причитает  она,  --  нашей
родниковой, непригубленной...
     -- Послушай, -- шутили чегемцы с Багратом, кивая на  юную великаншу, --
как ты будешь ее целовать?
     -- А я в прыжке, -- отшучивался Баграт.
     Следует  сказать,  что  по  чегемским  обычаям   всякие  там  разговоры
считаются  верхом  бесстыдства,  если  их вести всерьез.  Например,  парень,
заявивший  родителям  девушки  или  другим ее  родственникам,  что  она  ему
нравится, независимо от их отношения к  нему,  с  этого  мгновения  лишается
всякого  права не только бывать в их  доме, но и в любом доме, находящемся в
доступной для общения близости.
     Другое дело шутка. В шутливой форме можно сказать все. В шутливой форме
чегемцы умели обходить все табу языческого домостроя. Я  даже думаю, что бог
(или  другое не  менее ответственное лицо),  вводя в жизнь  чегемцев суровые
языческие обычаи,  в сущности, применял педагогическую хитрость для развития
у своих любимцев (чегемцы в этом не сомневаются) чувства юмора.
     Таким образом чегемцы, якобы в шутку,  пытались  узнать у Баграта, чего
он добивается у тети Маши, но так как Баграт отшучивался, якобы соглашаясь с
ними,  все  по-прежнему  оставалось  непонятным.  И  только один  человек со
сладостной тревогой догадывался, зачем он здесь, -- это была Тали.

        ___

     Впервые они  встретились в  прошлом году. Тали  с  выводком  двоюродных
братьев  и сестер (детишки так  и  тянулись  за ней,  хотя  она их иногда  и
поколачивала)  стояла  на  дороге недалеко от дома.  Она сбивала палкой  еще
зеленые грецкие орехи, и возмущенный колокольчик ее голоса  то и дело звенел
на детей, потому  что  они бежали собирать сбитые  орехи еще до того, как ее
палка успевала упасть на землю.
     Еще не видя ее, он уже улыбнулся ее голосу, а потом, когда за поворотом
дороги сразу  же  открылась  сень  огромного  орехового  дерева  и  под  ним
полдюжины маленьких детей с жадно запрокинутыми вверх головенками, со ртами,
до ушей измазанными соком зеленой кожуры  орехов, а рядом с ними длинноногая
девочка-подросток в свободном ситцевом  платье  салатного цвета с  короткими
рукавами, тоже с запрокинутым наверх лицом  и всей тонкой и, видимо, крепкой
фигурой, оттянутой назад в замахе, с палкой в  еще дальше  оттянутой руке, с
тем  особым  девичьим жестом,  который ни с  чем не спутать,  естественным в
своей противоестественности,  то  есть  жестом,  как  бы  пытающимся  внести
плавность в бросок,  то  есть внести плавность в то,  что  от природы должно
быть резким, он вдруг почувствовал какую-то трогательность всей этой картины
и  остановился против  девочки  на  тропе.  Дети  и  она  сама,  поглощенные
предстоящим броском, так и не заметили его. Это показалось ему забавным, тем
более что девочка, молча и напряженно целясь, продолжала оттягиваться и  все
дальше заводить за спину руку, пока конец слегка трепещущей палки  не уперся
в его живот.
     -- Смотри, меня не убей! -- сказал он.
     Тали  бросила  палку  и  быстро обернулась.  Дети тоже  разом повернули
головенки назад. Увидев  в двух шагах от себя незнакомого  парня с запавшими
глазами, с широкой грудью,  с пустым  мешком,  перекинутым через плечо,  она
вдруг застыдилась своих измазанных рук и быстро спрятала их за спину.
     -- А рот куда спрячешь? -- спросил он.
     Девочка попыталась  утереть рот  тыльной стороной руки,  вспомнила, что
сильный  сок  грецкого ореха  так  не  сотрешь,  устыдилась  своего  стыда и
вспыхнула:
     -- Иди куда идешь!
     Сердитый  ее  голос  на  этот  раз  оказался неожиданно низким.  Баграт
усмехнулся, сбросил с плеча свой  мешок, поднял  палку,  уроненную девочкой,
тряхнул ее, чтобы убедиться, что  она не сломается на лету, взглядом отогнал
от дерева детей, поймал глазами высокую ветку, густо обсыпанную орехами, и с
такой  силой  швырнул  в  нее палкой, что на землю  посыпался зеленый ливень
орехов.
     --  Ау!!!  --  радостно  завыли  дети  и  бросились  собирать  зеленые,
подскакивающие на  камнях кругляши.  Некоторые  из  них, наиболее зрелые, от
сильного  удара  вылущивались из  кожуры  и,  сверкнув золотистой скорлупой,
исчезали в траве. За ними дети бросались с особой радостью.
     Баграт заметил большой камень, на котором они разбивали орехи  вместе с
кожурой.  Камень был  весь мокрый от яростной  свежести  сока расплющенных и
вылущенных  орехов.  Баграт  вдруг  почувствовал  детский  аппетит  к  этому
недозрелому ореху  и, набрав пару горстей, сунул их в карман, подобрал мешок
и пошел дальше своей дорогой.
     Тали,  глядя ему вслед, видела, как он, нащупав  на бедре нож,  вытащил
его и, доставая  из кармана  по одному ореху,  разрезал их надвое и, вылущив
мякоть, бросал на дорогу опустевшие полушария.
     Позже  Баграт  говорил,  что  именно тогда  у него  мелькнула и  тут же
забылась  мысль, что хорошо  бы  эту  девчонку забрать  домой, вымыть ее как
следует, дать попастись, не выпуская со двора, чтобы немного вошла в тело, а
потом  жениться  на  ней. Мысль  эта  мелькнула  и  пропала, когда он,  доев
последний орех, вложил нож в болтавшийся на бедре футляр.
     Через полчаса,  разогнав детей, Тали  шла к дедушке, чувствуя радость и
смутно  понимая, что  радость эта  связана с тем,  что она понравилась этому
незнакомому взрослому парню. Она быстро шла по тропе, с непонятным умилением
находя  глазами  (вон  еще!  а  вот  еще  одна!) точно  разрезанные и  чисто
выскобленные  полукружья  грецких  орехов.  Вдруг  ей  показалось,  что  эти
свежевыскобленные полушария чем-то напоминают самого  незнакомца.  Она очень
удивилась этому непонятному сходству. Чем  же  скорлупа выеденного ореха, да
еще с зеленой кожурой, может быть похожа  на человека? Но она была похожа --
и  все! То  ли его  запавшие  глаза  напоминали углубления этих выскобленных
полушарий,  то ли толстая зеленая кожура чем-то напоминала его коренастость.
Она  почему-то  вдруг  подняла  одну  из  этих  половинок,  понюхала  ее,  с
удовольствием втягивая горько-нежный аромат недозрелого ореха, словно первый
раз его почувствовала,  хоть сама была  вся пропитана этим запахом и,  вдруг
застыдившись,  что  ее кто-то  может застать  за  этим  занятием,  отбросила
зеленую  половинку,  подпрыгнула  и  рассмеялась:  ей стало  как-то  смешно,
приятно и стыдно...
     Тут она вспомнила, что еще утром на приусадебном поле видела кукурузный
початок, который  уже можно сорвать. Узнавалось это так. Найдя глазами более
или  менее  налитой початок, надо было раздвинуть  ногтями прикрывающую  его
одежду стеблей, причем верхняя одежда была всегда толстой и грубой, а нижняя
тонкой и  нежной. Так вот, надо  было раздвинуть ее  до  самого  початка  и,
добравшись до него,  раздавить  набухшее зерно: если из него идет бесцветный
сок, значит, оно еще должно дозреть, но если  брызнуло молоко, значит, можно
жарить.
     Вообще-то дедушка  не любил,  чтобы так пробовали на спелость кукурузу.
Дело в  том,  что,  хотя  опробованные  початки и  продолжали  наливаться  и
поспевать, птицы, особенно  сойки, легко просовывали клюв сквозь эту однажды
уже раздвинутую  одежду (как ни скрывай,  а это уже не скроешь) и постепенно
выклевывали весь початок.
     Но разве можно было что-нибудь  запретить  его любимице? Да  Тали почти
безошибочно  узнавала  спелые початки, потому  что  это  были  те  же самые,
которые раньше других выпускали свои льняные розовые и  золотые  косички,  и
она их заплетала задолго до того, как они высыхали...
     Минут через десять,  взлетев на порог дедушкиной кухни,  Тали  внезапно
замерла -- незнакомец был здесь.
     Оказывается, он пришел покупать поросят. К этому времени Хабуг научился
разводить свиней  особой  длиннорылой  и жизнестойкой  породы.  Свиньи  эти,
скрещиваясь  с дикими  кабанами, давали  неприхотливое потомство,  благодаря
необыкновенной скорости передвижения легко уходившее от любого хищника  и по
той же причине в состоянии раздражения, иногда от бегства переходя к погоне,
заставлявшее  в панике бросаться наутек  не  только шакалов,  но  и  матерых
волков.
     Баграт  уже выбрал  в  сарае трех  рябых  поросят,  и они  с  хозяином,
вернувшись на кухню,  уже сторговывались, то и  дело шлепая  друг  друга  по
ладони и стараясь внушить друг другу, что  каждый из них в проигрыше, но так
уж и быть. Старик давил на парня всем своим могучим авторитетом, но и парень
оказался  на  редкость  крепким и подымался в  цене  почти так  же туго, как
опускался старик.
     И тут вдруг Тали влетела в кухню и замерла на пороге, никак  не  ожидая
снова увидеть  здесь этого парня. И  он  снова  увидел ее, взволнованную,  с
трепещущей шеей, с детским дышащим лицом и с недетским любопытством в глазах
и как бы выражением горячей преданности  в будущем,  с  губами,  все  так же
вымазанными  соком  грецкого  ореха. В руках она держала  большой кукурузный
початок,  туго   запеленутый  зеленой   одеждой,  сдвинутой  сверху  дерзким
движением,  откуда  сквозь  редкие,  светящиеся,  нежные,  влажные   волосья
выглядывали набухшие молоком зерна кукурузы.
     -- Ну, чего  ты? -- сказал старый Хабуг, нахмурившись. Тали прервала ту
атмосферу  нагнетания психического  превосходства,  которую  он  создавал  в
течение  их торга, чтобы  сломать этого упрямца, и вот теперь, ему казалось,
все придется начинать сначала.
     -- Уже поспела,  дедушка! -- воскликнула  Тали и одним прыжком с порога
оказалась  возле  него.  Она воткнула ноготь  большого  пальца  в брызнувшее
молоком зерно: -- Видишь?
     --  Тали, на  что  ты  похожа!  -- воскликнула бабка,  входя в кухню из
кладовки и стараясь смягчить перед чужим человеком ужасное впечатление от ее
рук и лица. -- Это все проклятые орехи!
     --  Да знает  он! -- со смехом крикнула Тали и выбежала на веранду, где
висела умывалка, привезенная дядей Сандро из города.
     -- Она думает, что  все еще ребенок! -- хмуро  сказал Хабуг и уже снова
начал было мрачнеть, чтобы показать, что он в этой сделке проигрывает, и тем
самым создать атмосферу  психического превосходства, но тут парень почему-то
сразу сдался.
     -- Хорошо, пусть будет по-твоему! -- сказал он и ударил его по руке.
     -- Принеси-ка нам по рюмке, -- обратился Хабуг к жене.
     -- Ну и  затылок,  -- сказала  старушка,  взглянув на спину Баграта,  и
прошла в кладовку, где хранилась сухая закуска и чача.
     Баграт сидел рядом  с Хабугом  у  горящего очага и, почти не слыша, что
тот ему  говорит, невольно прислушивался к тому,  что происходит на веранде,
где по звуку стерженька умывалки  он определил, что она умывается, потом  по
голосу,  отгонявшему собаку,  он  понял,  что  у нее  упало  мыло,  и собака
подбежала, увидев, что у девочки что-то свалилось.
     Потом он  услышал,  как она со  скрежетом срывает листья  с кукурузного
початка, и  звук этот своей какой-то скрипучей свежестью напоминал о  давней
неистребимой  детской  радости  смены  плодов --  земляника, вишня, черника,
алыча, сливы, лесной орех, кукуруза, грецкий  орех, виноград, яблоки, груши,
айва и, наконец, каштаны...
     Странно, подумал он, почему этот  свежий скрежет  листьев, которые  она
сдирает с  кукурузы, напомнил  ему так сладостно этот круговорот плодов, эту
детскую радость?
     В  это время жена  Хабуга внесла в кухню  графин розовой чачи, нарезала
сыру,  наломала чурчхелин и, придвинув к очагу  низенький  столик, разложила
все это на нем. Старый Хабуг разлил чачу.
     В открытую дверь кухни  он увидел,  как, потряхивая  гривой,  к веранде
через двор идет, так же, как  и он, услышав сочный звук листьев, сдираемых с
початка, мул Хабуга.
     Через мгновенье мул захрустел листьями кукурузы.
     --  Ишь, чего  захотел!  --  услышал  он  ее  голос и  совершенно  ясно
представил, что мул потянулся к очищенному початку.
     --  ...чтобы бог не  отбавлял  нам!  -- услышал он конец  тоста старого
Хабуга. Тали влетела в кухню с очищенным початком.
     Они выпили,  и он почувствовал  струнку  огня, прокатившуюся по горлу и
дальше, почти до самого пояса.
     --  Ух! -- сказал  он, на  этот  раз искренне,  то,  что  приличествует
говорить по законам гостеприимства. -- Голову сечет!
     -- Да, вроде ничего, -- согласился  старый Хабуг и выплеснул остаток из
своей рюмки в огонь -- мгновенно полыхнувшую синим пламенем струйку.
     Тали  уселась на  низенькой  скамейке возле  самою  огня  и,  раздвинув
головешки, выгребла жар и поставила поближе  к  нему свой початок, прислонив
его к полену.
     Скамейка  была  такая  низенькая,  что  она  сидела  на  ней,  опираясь
подбородком о колено и  с каким-то смущающим Баграта любопытством поглядывая
на него, то, вскинув голову с  колена,  поворачивалась к огню, лицо ее нежно
просвечивало, и он невольно задерживал взгляд на ней.
     Через некоторое время  нестерпимый  запах  жареной  кукурузы  защекотал
ноздри  сидящих  в  кухне. Тали  выхватила початок, но не  удержала,  он был
слишком горяч,  початок  шлепнулся  возле  очага. Она  снова подхватила его,
ударила о скамейку, на которой сидела, и, вышибив из него струйку золы  и то
и дело  перехватывая,  чтобы  не обжечься, забыв о том, что здесь, в  кухне,
чужой человек,  и,  подчиняясь давней  привычке,  быстро  обернула его краем
платья, оголив ногу выше колена одновременно с возгласом бабки:
     -- Тали, как тебе не стыдно!
     Одновременно с этим возгласом она успела (тук! тук!) сломать початок на
четыре части и, взяв одну, правда самую толстую, себе, молниеносным и как бы
презрительным   движением   (подумаешь!)  оправив  платье,  стала  есть  ее,
отщипывая по нескольку зерен  и шумно, чтобы  охладить  их во  рту, втягивая
воздух  и одновременно перекидывая с ладони на  ладонь початок и  самим этим
шумным втягиванием  воздуха  как бы отвечая  бабке: "Ты видишь,  мне  и  так
горячо, какой уж тут стыд?!"
     -- На  вид-то  она верзилистая, но  голова сквозная, -- сказал  Хабуг и
взял в свою задубелую ладонь обломок пахучей, золотистой кукурузы.
     -- Чудная девочка! -- сказал Баграт,  стараясь  сказать это равнодушным
голосом и сам  удивляясь своему старанию  Он  тоже взял  обломок початка. --
Мащ-аллах! -- сказал Баграт и, отщипнув горсть зерен, отправил их в рот.
     -- Мащ-аллах! -- повторил за ним Хабуг, радуясь,  что  этот полуабхазец
помнит наш  древний возглас, благословляющий цветенье, поспеванье, изобилие.
Они выпили еще по рюмке.
     -- Гляжу я на тебя, ты как чистокровный абхазец, -- сказал Хабуг своему
гостю,  довольный  и  удачной  продажей  поросят,  и  приятным  видом  этого
уважительного парня.
     -- Значит, могу быть абхазским зятем? -- спросил Баграт, подшучивая над
Хабугом, но тот этого не заметил.
     -- Даже  не сомневайся, -- твердо отвечал ему  Хабуг,  разливая розовую
чачу.
     Тали сидела у  огня,  и лицо  ее, то  ли озаренное жаром  огня,  то  ли
собственным жаром, светилось. Теперь она спокойно  грызла  кукурузу, и глаза
ее со странным, смущающим Баграта любопытством то и дело останавливались  на
нем.
     Все-таки в тот день, уходя к  себе домой с поросятами, повизгивавшими в
мешке, Баграт не знал, как дорого заплатил за них. Он не  знал, что девочка,
которой  он сбивал  зеленые  грецкие  орехи,  заставит  его  снова  и  снова
возвращаться к этому  дому и делать  возле него сужающиеся круги, пока он не
выберет двор тети Кати как взлетное поле для своего замысла.
     Но  это случилось через год,  а  тогда он  никак  не  мог поверить, что
влюбился в эту девочку,  стебелек шеи которой, черт возьми, можно  обхватить
ладонью  одной  руки  да  еще так  свободно,  что  она  может  ерзать  своей
пульсирующей шеей внутри ладони, если, конечно, дать ей ерзать..
     Да, все это  получилось как-то странно и неожиданно. Чтобы так влюбился
он,  двадцатишестилетний парень, на которого девушки поглядывали уже  давно,
при этом они свои быстрые взгляды старались сделать маленькой частью долгого
взгляда, и  он это чувствовал и знал  еще  до  того,  как приобрел кировские
часы, а уж после того, как он купил часы, у него стали спрашивать время и те
девушки, которым,  в  сущности, время было так же безразлично, как,  скажем,
возраст земли.  А  те  девушки,  которые раньше поглядывали на него, выдавая
свои быстрые взгляды за маленькую часть долгого взгляда, теперь осмеливались
бросать на  него  долгие взгляды,  правда, выдавая их  за короткие  взгляды,
продленные по рассеянности.
     И вдруг  он стал по ночам вспоминать об этой  девочке? Правда,  улыбка,
как солнечная щелочка в облачном небе. Но до чего же худая, господи!
     И все-таки он не злился  на себя в засушливые часы бессонницы, ему было
приятно вспоминать ее голос,  такой  звонкий,  вызвавший  его улыбку еще  до
того, как  он ее  увидел, и  потом вдруг такой низкий,  грудной,  когда  она
разозлилась и сказала:
     -- Иди куда идешь!
     Вспоминать  то упрямое и быстрое движение, с которым  она спрятала руки
за спину, вспоминать,  как  она  влетела в  кухню  с  кукурузным  початком и
внезапно замерла на пороге, когда он  там торговался с ее  дедом! И, как это
ни странно,  все,  что он  о  ней  вспоминал, казалось  ему или забавным или
смешным,  но  никак не  достойным восхищения.  Тем  не менее это забавное  и
смешное томило и не давало спать.
     Однажды, придя  на мельницу, он увидел  мула ее деда, привязанного там.
Он почувствовал такой  испуг, что хотел  тут  же  повернуть назад, но потом,
устыдившись своей робости, решил войти в мельницу.  Мул,  обернувшись на его
шаги, посмотрел на него так, словно что-то знал о его тайне.
     На мельнице, кроме мельника Гераго, сушившего над огнем костра табачные
листья, никого не оказалось.
     --  Чей это мул? -- мотнул он головой наружу, чтобы узнать, кто  из них
пришел