возможной встрече с каким-нибудь жеребенком. Я
решил больше никого в жизни не любить. Впрочем, никакого жеребенка все равно
на выгоне не оказалось.
     Не скажу, что новый хозяин со мной обращался  хорошо, не  скажу, что он
со мной обращался плохо Просто в этой деревне царили грубые нравы, как среди
людей, так и среди животных Вот пример.
     Однажды  мой  хозяин  привел  меня  на  мельницу, нагрузив  меня  тремя
огромными  мешками. Для  тутошних  мест  это  обычное дело,  здесь никто  не
сообразует вес поклажи  с возможностями  животного Мой хозяин заставлял меня
таскать из  лесу такие неимоверные вязанки драни, которую  он там расщеплял,
что  только  благодаря моей выносливости я тогда  выжил. Но животные в  этой
деревне такие же грубые, и об этом речь.
     Так  вот,  мы пришли  на  мельницу, хозяин разгрузил  меня и привязал к
тыльной стороне мельницы Тут уже привязана  была одна ослица и одна  лошадь.
Потом пришел еще один крестьянин и привез на осле огромные  мешки  кукурузы.
Он разгрузил осла, привязал его рядом с ослицей и отнес мешки на мельницу.
     Я  думал, что  после этих мешков не скоро  отдышится  этот  осел. Но не
тут-то было! Как только его хозяин отошел, он стал выказывать явные признаки
желания овладеть  рядом стоящей  ослицей.  Его неимоверный  детородный орган
вышел из него, как зверь из норы.
     Я  понял, что сейчас произойдет что-то ужасное. Стараясь дотянуться  до
ослицы, этот чудовищный похотливец порвал уздечку и взгромоздился на ослицу.
Ослица заорала от ужаса и боли.
     Тут из мельницы стали выходить люди и смеяться,  глядя  на забавы этого
осла,  чем  доказывали собственную  склонность к этим забавам Вышел и хозяин
этого  осла и сперва вместе  со всеми хохотал, возможно гордясь мощью своего
животного.  Видно,  он  сначала не  догадался, что  его осел порвал уздечку.
Наверно,  он подумал,  что его осел ее  просто сдернул.  Потому что, заметив
порванную уздечку, он пришел в неописуемую ярость, схватил валявшееся тут же
полено и, придерживая своего  осла за порванную уздечку, стал изо  всех  сил
колошматить его по спине. Наконец хозяин перестал бить осла, кое-как починил
уздечку и привязал  свое животное  подальше от ослицы. Я понял,  что  хозяин
этого осла не первый раз таким образом избавляет его от похоти  Какие грубые
страсти и какие грубые способы избавления от них!
     Ни  животные, ни люди у нас в Чегеме  так не  поступают.  Сколько раз я
стоял на нашей мельнице, привязанный  вместе с лошадьми и ослами, но никогда
ничего подобного не видел.  В поле, в лесу -- пожалуйста, сколько твоей душе
угодно.  Чегемские животные стараются это делать красиво,  не  на  глазах  у
людей. Уж, во всяком случае,  не на мельнице и не у коновязи сельсовета, где
полно людей. И вот  с такими грубыми людьми и грубыми животными мне пришлось
прожить почти год.
     Однажды мой  хозяин  оседлал  меня и  поехал  в  гости  в одну  далекую
деревню. Через полчаса я почувствовал, что спина  у  меня невыносимо  горит.
Этот болван даже не удосужился оседлать меня как следует. Потник со страшной
силой ерзал по моей спине, доставляя мне неимоверную боль.  Беда наша в том,
что мы, мулы, человеческий язык хорошо понимаем, но сказать ничего не можем.
     От боли я пришел в неистовство. Несколько раз я пытался зубами схватить
его  за  ногу  и один раз  мне  это удалось. Но он  даже  не  слишком быстро
отдернул  ногу. Местные животные и люди к  боли не  очень чувствительны, что
лишний раз говорит о грубости их натуры.
     В ответ на мой  укус он изо всех сил ударил меня кнутовищем  по голове,
при этом, конечно, так и не понял, почему я себя плохо веду. Несколько раз я
взбрыкивал,  не в  силах  вынести боль,  лягал  воздух задними ногами, потом
понес, но этот олух так ничего и не понял.
     Любой  хозяин в  Чегеме в таких обстоятельствах почувствовал  бы что-то
неладное, слез бы с лошади  или с мула,  осмотрел  бы  его, переседлал бы. А
этот так и ехал.
     То, что я  ему  выдал  самую безобразную походку,  и  говорить  нечего.
Думаю, я перемолотил ему внутренности, если они у него не из камней сделаны.
Да что  толку-то!  Я  попал  в край  грубых,  недоразвитых  людей, у которых
чувствительности не больше, чем у бревна.
     Одним словом, когда мы возвратились из этого села, и он меня расседлал,
оказалось, что спина у меня протерта до крови.
     --  Ты смотри, -- сказал  мой  хозяин,  -- оказывается,  у  него  спина
стерлась.
     А ты, дубина, не подумал, почему я всю дорогу выходил из себя. Он палец
о палец не ударил, чтобы как-нибудь полечить мою рану. Всю ночь спина у меня
горела, и  я не находил себе места. Утром рану мою облепили гроздья мух, и к
невыносимому жжению прибавилась невыносимая чесотка.
     И я принял отчаянное решение. Я решил  смирить свою гордость, бежать от
этого урода  и  вернуться к  своему старику,  а  там будь что будет.  В моем
безумном решении была и доля  разумной  догадки. Ум-то  свой  я  все-таки не
потерял, несмотря на долгое общение с недоразвитыми людьми и животными.
     Мой  старик  всегда  хорошо  понимал животных  и  не  выносил неумелого
обращения с ними. Вот на это я и надеялся. Я не мог рассказать ему, как меня
били, как я три дня без еды и без питья стоял в сарае, что за целую зиму мне
не подбросили и вязанки кукурузной соломы, но он мог  увидеть своими глазами
мою стертую до крови спину и все понять.
     Как только меня выпустили на  выгон, я ушел. Точной дороги в Чегем я не
знал, но я хорошо помнил,  что от  Чегема до первого  села мы шли в  сторону
восхода  и  от этого села  до этого мы опять шли в сторону восхода. Нетрудно
было сообразить, что на обратном пути надо держаться в сторону заката.
     И я двинулся в путь. Где по дороге, где сквозь  леса и горы, где сквозь
заросли съедобных и несъедобных растений -- на третий день я пришел в Чегем,
весь в репьях, опавший, одичалый, с роем мух на кровоточащей спине.
     Я толкнул головой калитку Большого  Дома и вошел во двор. Дверь в кухню
была прикрыта, и я очень удивился этому. Неужто  нравы старика изменились за
время моих  скитаний? Ведь  он терпеть не может, чтобы  дверь в  кухню  была
прикрыта. Но  потом я сообразил, что  идет  дождь и дует  сильный порывистый
ветер в сторону Большого Дома. Они прикрыли дверь от ветра.
     Собака, увидев  меня, залаяла, но потом узнала и завиляла хвостом. Нет,
все-таки собаки  не совсем лишены разума,  подумал я  мимоходом. Все,  что я
пережил,  стояло поперек моего горла, и я  в отчаянье пересек двор, вошел на
веранду и, головой распахнув дверь в кухню, остановился в дверях.
     В  ноздри мне  ударил самый сладкий в мире запах,  запах родной  кухни,
откуда  мне  столько  раз выносили кукурузу  и другие  вкусные вещи. В кухне
вовсю пылал очаг, и на большой скамье возле  него, глядя на огонь, сидел мой
старик, и я увидел его  родное, горбоносое лицо. Рядом с ним сидел его  сын,
добрая душа, охотник Иса. А у самого огня, склонившись к котлу с мамалыгой и
помешивая  ее лопаточкой,  стояла  жена  Кязыма.  А в  стороне от дверей  на
кушетке сидела с веретеном старуха, и тут же возились дети Кязыма, мальчик и
девочка, которых я не раз катал на себе.
     -- Арапка пришел! Арапка!  --  первыми увидев  меня,  закричали дети и,
спрыгнув с кушетки, подбежали ко мне.
     -- Что я вижу! -- закричала жена Кязыма и,  бросив свою лопаточку, тоже
подбежала ко мне. -- Лопни мои глаза, если это не Арапка!
     Старуха, бросив свое веретено, тоже подошла ко мне. А  Иса, милый  Иса,
простая душа, увидев меня, прослезился.
     --  Как  он только дорогу нашел! --  сказал Иса.  Дорога  моя была куда
длинней, чем  ты  думаешь,  Иса.  Я никогда твоих  слез не  забуду,  Иса. Ты
благодарный, ты помнишь, что, когда  убил медведя  в лесу, две  лошади и два
осла отказались  везти  его  домой. Они хрипели  и в ужасе пятились  от этой
страшной  поклажи.  И только я, собрав все свои силы и преодолев отвращение,
согласился дотащить его тушу до дому.
     Да, все они собрались вокруг меня, и лишь мой старик продолжал сидеть у
огня и, только повернув голову, сурово смотрел в мою сторону. Нет, нет, я не
верил в  его равнодушие, я не верил, что  все это время он не думал обо мне,
не скучал  по мне.  Но таков мой старик. Ни один человек в мире не умеет так
себя в руках держать, как он.
     -- Арапка  вернулся! Арапка! --  только и раздавалось вокруг  меня. Да,
говорил я про себя, вернулся  к вам ваш  Арапка, вернулся в родной дом после
неисчислимых страданий, все так же любящий и преданный своему хозяину.
     -- Дедушка! Дедушка! -- вдруг закричали дети, взглянув на мою спину. --
У него рана на спине!
     Тут старик мой встал,  все расступились, и  он подошел  ко мне. Молча и
внимательно он рассматривал рану. Да, да, говорил я про себя, смотри, что со
мной сделали.
     -- Оказывается,  этот  гяур  даже  не  умеет  седлать мула, -- с  тихой
ненавистью  сказал мой  старик и прибавил. -- Иса, поедешь к нему и  вернешь
ему деньги. Я Арапку беру назад, раз ему невтерпеж там жить.
     Тут старуха вынесла мне кукурузу и подала мне ее в тазу, как положено у
порядочных людей, а не бросила в грязь. Господи, подумал я, все  как прежде,
как будто  не  было долгой  разлуки  и невыносимых  страданий. И опять,  как
прежде, куры и петухи окружили меня в надежде поклевать отскакивающие зерна.
Клюйте,  милые, клюйте, думал  я,  Арапка  добрый,  он снова  дома, он снова
счастлив.
     Мой старик достал из лампы горящую воду под названием керосин, облил ею
чистую  тряпку и  протер рану на моей спине.  Сначала сильно жгло,  но потом
стало гораздо легче, потому что мухи перестали донимать.
     В тот  же день Иса  уехал к моему первому  хозяину  с деньгами.  Я  был
сильно обеспокоен, что деньги моего старика пропадут. Ведь сказать, что этот
хозяин  меня  уже продал в другое место, я  не мог, потому что понимать-то я
понимаю абхазскую речь, а сказать ничего не могу.
     Но, слава богу, на  следующий день  Иса вошел  во  двор и сказал  моему
старику, что этот  хозяин давно продал  меня и даже слышать не хочет об этом
непотребном муле.  Видно, мошенник,  не  сообразил сразу, что  может за меня
дважды деньги получить, а когда сообразил, уже было поздно,  проговорился. Я
прислушивался к Исе не для  того, чтобы  услышать мнение этого  живодера обо
мне.  Нет.  Я прислушивался к Исе,  чтобы узнать, не  заметил ли он случайно
кобылу с жеребенком. Видно, не заметил. Странно, как можно  было не заметить
жеребенка, если кобыла в самом деле ожеребилась.
     Примерно через  месяц рана на моей  спине совсем зажила, и  старик  мой
оседлал меня и поехал в село Атары. С тех пор мы с ним неразлучны,  и время,
когда он меня продал, я вспоминаю, как дурной сон.
     Живем мы душа в душу. Ну,  конечно, бывают и у нас небольшие стычки. То
он мной  не совсем доволен, то  я  настаиваю на своей правоте. То он на меня
поварчивает, то я заупрямлюсь,  защищая достоинство солидного, знающего себе
цену мула. Вот так и живем с тех пор, и другой жизни я себе не желаю.
     Но хватит  вспоминать.  Я  возвращаюсь  к нашей  дороге.  Мы  со  своим
стариком продолжали бодро идти  вперед, когда вдруг услышали  страшный  визг
свиньи. Это был какой-то скрежещущий, раздирающий душу визг. Через некоторое
время я увидел, что в  пятидесяти шагах от нас  выволокли из калитки свинью.
Двое держали ее за ноги, третий держал за уши, а четвертый шел рядом. Свинью
явно собирались зарезать, а она об этом знала и визжала с неимоверной силой.
     Свинью положили на траву возле калитки. Те двое  продолжали  держать ее
за ноги, один за передние, другой за задние,  а третий, оттянув ей голову  к
спине, за уши. Четвертый, вынув большой нож, склонился над ней, но почему-то
нож не вонзал в  нее, а что-то обсуждал  с остальными. Свинья, понимая,  что
надвигается смерть, продолжала визжать изо всех сил. Я почувствовал, что мой
старик начал раздражаться. Он терпеть  не может, когда  кто-то какое-то дело
делает нечисто.
     А  эти явно  не могли  справиться со свиньей, то ли были пьяные,  то ли
просто неумехи.  Наконец, когда мы поравнялись с ними, тот, что  держал нож,
сунул его в свинью,  и она замолкла. Те, что держали свинью,  отпустили ее и
немного отошли, довольные сделанным делом.
     И вдруг мы со своим стариком увидели страшное зрелище. Свинья,  которая
казалась  убитой,  встала  на ноги с торчащим по  рукоять  из груди ножом и,
шатаясь, пошла. Видно, тот, что убивал, не попал ей в сердце.
     --  Растак вашу мать, дармоеды! --  крикнул  мой  старик, спрыгивая  на
землю. -- Разве можно мучить животное, даже если это свинья!
     С  этими словами он с необыкновенным проворством  погнался  за свиньей,
догнал ее, схватил за  одно ухо, вывернул ей голову, выхватил нож, всаженный
ей в грудь, и с силой вонзил его снова И конечно,  попал ей в самое  сердце.
Свинья замертво свалилась на траву.
     Молодец  мой старик. И что особенно интересно, это то, что он, конечно,
немало нарезал всякой живности, но свинью  он резал  в первый раз. Вообще он
только  в  последние годы стал разводить свиней  и продавать, но  сам он  их
никогда не резал и свинину не ел.
     Воинственно поглядывая на этих примолкших людей и что-то бормоча насчет
кривоглазых  и криворуких,  мой  старик  взгромоздился на  меня,  и мы пошли
дальше.  А эти все  продолжали  стоять, смущенно  переминаясь,  то глядя  на
мертвую свинью, то на моего старика, словно все  еще  пораженные неожиданным
воскрешением свиньи и ее невесть откуда взявшимся забойщиком.
     Снова перед нами появился  Кодор Но здесь через  него пролегал огромный
железный мост.  Проходить по  нему  было неприятно, и я был рад,  когда мост
кончился.
     Над нами с грохотом  пролетел аэроплан, и  мой старик, остановив  меня,
из-под руки долго глядел ему вслед.
     -- Железо-то вы летать научили, -- пробормотал  он, пустив меня вперед,
--  посмотрим, как вы  мясо  научите  летать,  чтобы  вам  оставалось только
хватать его и швырять в котел.
     Что удивительно в моем старике -- это то, что его ничем не возьмешь: ни
аэропланами, ни  машинами, ни конторами,  ни  большими городскими домами. Он
всегда уверен, что внутри у него есть что-то такое, что в  тысячу раз важнее
всех  этих аэропланов, машин и контор.  Такая внутри  у него  есть  сила, но
объяснить  эту силу я не могу. Я  ее  только чувствую. И не только я. Все ее
чувствуют.  Ее  чувствует  даже наше чегемское начальство, и  они  стараются
особенно с моим стариком не связываться. Они  даже  сквозь пальцы смотрят на
то, что он все еще держит пастуха Харлампо.
     Все  чаще  стали  попадаться  эндурцы. В  сущности,  кругом  были  одни
эндурцы. Мы въехали в село абхазских  эндурцев. Старик мой спокойно озирался
и  никак не показывал, что  такое большое скопление эндурцев в  одном  месте
действует ему на нервы. Днем  с огнем не  сыщешь  другого  такого  человека,
который умел бы так держать себя в руках.
     Самое смешное, что мой старик спокойно проехал эндурское село, а, когда
мы  въехали в село чистокровных  абхазцев, нервы  у  него не выдержали из-за
наших  же абхазцев. Мы проезжали  мимо  большого  кукурузного поля,  которое
мотыжили  десяток  колхозников.  Старик мой  остановился  и, видно,  захотел
прополоскать горло родной речью. Он  стал с  крестьянами говорить  о том,  о
сем.  Конечно, спросил у них  насчет  эвкалиптов, и  они  ему  отвечали, что
насчет эвкалиптов у них все тихо.
     Разговаривая с моим стариком, они продолжали мотыжить кукурузу и  время
от времени, подымая голову, спрашивали сами у него насчет чегемских дел. Мой
старик сначала охотно с ними говорил, а потом стал сердиться, и я это понял,
потому что он стал дергать за поводья так, словно я пытался идти, а он хотел
меня остановить.  Но  ясное дело,  что я стоял на месте,  а это  он  начинал
беситься.
     -- Слушайте, -- крикнул мой старик, -- как это вы мотыжите?!
     --  Как  мотыжим?  -- спросил у  него  один  мужчина,  выпрямляясь  над
мотыгой. -- Как надо, так и мотыжим!
     -- Не  по-людски  вы мотыжите!  -- крикнул мой  старик. --  Вы мотыжите
по-гяурски!
     -- Езжай-ка, старик, куда ехал, -- сказал этот мужчина, снова берясь за
свою мотыгу, -- тоже мне учит... да еще верхом на муле...
     Нехорошо  это  он  сказал  моему  старику. Дело  не в том, что он глупо
упомянул  меня.  Но  он  гораздо  младше  моего  старика по  возрасту, а  по
абхазским обычаям так со старшими разговаривать не положено.
     -- Дуррак! -- крикнул старик мой по-русски, и я понял, что он в сильном
гневе. -- При чем тут мой мул, если вы оскотинились!
     С этими  словами он соскочил  с  меня,  как  мальчишка,  перелез  через
плетень, спрыгнул  на поле и, наклоняясь к стеблям кукурузы, стал разгребать
землю из-под них.  Попутно  он выдергивал стебли, слишком близко росшие друг
от друга, которые надо было срезать мотыгой.
     -- Совсем оскотинились?! -- повторял он, продолжая разгребать землю под
стеблями кукурузы.  И каждый раз  видно  было, как  из-под них  высовываются
сорняки, слегка заваленные  землей.  Дело в том, что эти колхозники ленились
выполоть сорняк из-под каждого стебля, а чаще  всего просто заваливали корни
кукурузы землей. Они это  не нарочно делали,  а просто  ленились.  Если было
удобно  выполоть сорняк одним ударом мотыги, они его выпалывали, а если было
неудобно  --  заваливали  землей.  Снаружи получалось,  что  поле  нормально
промотыжено. Но ясно, что невыполотый сорняк через неделю прорастет.
     --  Где ваша совесть, --  кричал мой старик, --  вы  что, не  в Абхазии
родились?!
     Колхозники,  слегка  смущенные  правотой  моего  старика,  помалкивали.
Старик мой стоял, побледнев, и я видел, что кадык  его так и  ходит ходуном,
словно у него в горле доклокатывают невысказанные им слова.
     -- Так это ж колхозное, -- наконец миролюбиво  сказала одна крестьянка,
-- чего ты убиваешься, старый... Я почувствовал, что старик мой так и опал.
     -- Ну и что  ж, что кумхозное, -- тихо сказал мой старик, --  грех  так
работать... Кукурузу жалко...
     Старик мой разжал руку,  и  несколько кукурузных стеблей, вырванных им,
упали на землю.  До  этого я, честно говоря,  надеялся, что он их перебросит
мне на улицу. Но теперь у меня так горло перехватило, что я бы, наверное, не
смог сделать и глотка. До того мне жалко его  стало. Он и ругает колхоз, и в
то же  время видеть  не  может  нечистую работу  даже  на колхозном поле.  И
терпеть все это невмоготу и податься ему некуда, вот какие дела.
     Старик  мой   повернулся,   и,  сопровождаемый  молчаливыми   взглядами
крестьян,  перелез через плетень, и тяжело, ох, как тяжело, взгромоздился на
меня, и мы пошли дальше.
     Вот так мы шли и  шли,  а  мимо нас пробегали машины  то в одну,  то  в
другую сторону, а иногда  проходили арбы,  запряженные  буйволами, а  иногда
проскакивали  нарядные  коляски, запряженные  двумя  лошадьми. В  этих краях
такие коляски называют фаэтонами. И это уже признак, что близится город.
     Постепенно старик мой пришел в себя.  Я  это  почувствовал, потому  что
ноги  его  расслабились  и перестали сжимать  мне живот. Конечно,  до  конца
улучшить настроение ему теперь ничего не сможет. Вскоре старик мой свернул с
дороги и подъехал  к  крестьянскому дому, стоявшему  неподалеку.  Видно,  он
решил, что мне пора отдохнуть и чего-нибудь пожевать, да и ему перекусить не
мешает.
     -- Эй, Батал! -- крикнул он, подъехав к воротам.
     В глубине двора стоял дом, а рядом с ним виднелась кухня. Дверь в кухне
отворилась,  и оттуда вышел  человек.  Когда  он  стал  переходить  двор,  я
разглядел его и обмер. Такое чудо я видел впервые в жизни. К нам приближался
человек, черный, как обугленная головешка. Нет, слыхать-то я о таких слыхал.
Слава  богу, я  -- кое-что повидавший на  свете мул. Но  я думал,  что такие
живут только  в заморских  землях. И после  этого мой  старик наз