что  она встретила
представителей племени ее будущего жениха. Она даже подумала, что ее будущий
жених может  оказаться одним из этих парией. Замирая  от волнения, она пошла
за  ними, стараясь  идти  незаметно, и  вскоре все они  пришли на  городскую
баскетбольную  площадку. Увидев, что они,  как дети, отнимают друг  у  друга
мяч,  и  поняв,  что  они  не  представляют  единое  племя  богатырей,   она
разочаровалась в них и ушла домой.
     Жена  Шалико,  так звали родственника Маяны,  довольно часто  уезжала в
село к своим близким: то на свадьбу, то на похороны,  то навещать больных. В
таких случаях  она  просила Маяну присматривать за  детьми, что Маяна делала
умело и охотно, потому  что в доме у себя была приучена нянчиться со  своими
младшими сестренками.
     Маяна  добросовестно  кормила   и  укладывала  детей,  их   было  двое,
снисходительно отмахиваясь от своего маленького дяди, пристававшего к ней.
     -- Ну до чего ж ты мал,  -- говорила она иногда, откладывая тетрадь или
книгу, чтобы взглянуть на него, вертевшегося рядом, норовя поцеловать ее или
приобнять.
     -- У маленькой кукурузы початок большой, -- говорил он ей весело.
     --  Не всегда,  -- уточняла Маяна, подумав и совершенно не  понимая его
темных острот.
     В  этом  месте  он  почему-то  начинал  хохотать,  и  Маяна,  смущаясь,
чувствовала, что ей приятно ее собственное смущение.
     --  Смотри, -- грозила она ему кулаком, --  если  покусишься, черепушку
проломаю...
     В знак полного признания своей слабости в ответ  на ее слова он,  как в
кино, подымал  вверх  руки. Бедняга,  думала  о  нем  Маяна,  чувствуя  свое
нешуточное превосходство над ним в физической силе.
     Но то,  что  должно  было  случиться, случилось. В  ту  ночь, пользуясь
отсутствием  жены, уехавшей на сороковины умершего  родственника, он полез к
Маяне в постель. Сначала Маяна легко отбивалась от него, приговаривая:
     -- Ну до чего же хитрый... Господи, какой хитрец... Вы посмотрите, чего
надумал этот бесенок...
     Да я его в случае чего одной рукой придушу, думала она, и в то же время
этой же рукой  с  силой  прижимала его к себе, тем самым,  как ей  казалось,
показывая ему, как она его будет душить в случае надобности.
     Бедняга Маяна не знала,  что с природою  шутки плохи, да она  сама была
частью этой природы, и что тут удивительного, если она этого не понимала.
     Через час, расплатившись за  ее невинность клоком волос,  вырванным  из
его головы, недодушенный родственник ушел к себе в комнату. Маяна поплакала,
поплакала и покорилась новой судьбе.
     Жена Шалико продолжала время от времени навещать своих родственников...
     Через четыре месяца  бедная Маяна,  бросив школу, внезапно возвратилась
домой, неся в руке  свой красный фанерный чемодан, а  в животе плод от этого
ужасного хитреца.
     Тете Маше кое как удалось замять эту  историю, и бедная Маяна, выплакав
все глаза, поняла,  что на богатыря теперь нечего рассчитывать. Через год по
настоянию матери она вышла  за довольно старого человека, жившего в соседнем
селе. Тетя Маша называла его не старым, а почтенным человеком.
     Почтенному человеку  было  под  семьдесят  лет,  и  по  слухам, которые
распространяли чегемцы, ссылаясь на верные источники, по этим слухам Маяна в
первую же брачную ночь  сломала своему почтенному мужу два ребра, которые до
конца его жизни так и не срослись.
     Но опять же,  если верить чегемским слухам, старик оказался на  высоте,
потому что,  будучи человеком  со  сломанными  ребрами, он, по крайней мере,
успел зачать еще двух детей, если первого ребенка, как предполагали чегемцы,
он успел зачать  до того, как треснули  его ребра Всего  у него родилось три
ребенка, причем, что опять же отмечалось чегемцами, первой родилась девочка,
а двое других оказались мальчиками.
     Отголоски этих слухов доходили до отца Маяны, он прислушивался к ним и,
сопоставляя с явью, решил, что там, наверху, старика наградили мальчиками за
проявленное  мужество Все  же нелегко  в его  возрасте, да еще со сломанными
ребрами, взнуздать такую могучую девушку, как его Маяна.
     Тетя Маша думала, что муж ее ничего  не  знает о  том, что  случилось с
Маяной. Во всяком случае, до поры так думала. До той поры,  пока он однажды,
сидя  перед  костром в мокрой одежде, весь в клубах пара,  вдруг пробормотал
то, о чем не переставая думал многие дни и многие ночи.
     -- На старичишке решила зло  сорвать. Ты  бы  в городе кой  кому  ребра
пересчитала бы.
     Тетя  Маша, тяжело вздохнув, промолчала  и больше к  этому ни прямо, ни
намеками они не возвращались.
     Кстати, когда Маяна выходила замуж, городской  родственник тайно, через
людей, передал подарок  для  Маяны  новые  туфли, драповый отрез  на пальто,
тысячу рублей денег.
     Подарок,  что ни говори, был богатый, и  тетя Маша, втайне от мужа, что
сделать было легко, переправила  его дочери.  Дочка не приняла ничего, велев
передать матери, что туфли ей так и так малы, а подарок она  все равно брать
не будет.
     Прошло  три года,  в  течение которых Маяна благополучно  рожала  своих
детишек, а чегемцы поутихли, во всяком случае, перестали гадать о  состоянии
ребер старого мужа Маяны.
     К  этому  времени  у   тети   Маши  созрел  план  послать  в  Мухус  на
бухгалтерские  курсы  следующую за Маяной дочку  -- Хикур.  Сам председатель
колхоза  надоумил ее,  сказав,  что он отхлопотал у райкома местечко на этих
курсах, чтобы послать туда кого-нибудь из чегемцев.
     Когда слухи  об этом дошли  до колхозной фермы, Махаз, никому ничего не
сказав, покинул ферму, пустился по верхнечегемской дороге, обогнул свой дом,
спустился в  котловину Сабида  и,  подойдя  к молельному ореху,  дал  клятву
выпить  кровь  того, который в городе или в любом другом месте  покусится на
его дочь Хикур.
     Дав клятву,  он успокоился и по дороге  на  ферму заглянул домой. Он не
только успокоился, он просто не мог унять тайного ликования, охватившего его
душу. Когда  жена  выложила  ему  свои  соображения по поводу Хикур,  он  ей
ответил:
     -- Хоть к дьяволу в пекло посылай... Я сейчас был у молельного ореха  и
дал клятву выпить кровь того, кто покусится на мою дочь...
     -- Авось не покусится, -- отвечала тетя Маша, -- да и жить  она будет в
общежитии, хотя этот наш злодей и лопается от достатка.
     Так и уехала следующая дочка  тети  Маши,  еще более могучая и цветущая
девушка  Хикур. Она поступила на бухгалтерские курсы, хорошо училась, жила в
общежитии, но сердце, сердце юной горянки (о чем никто не подозревал) пылало
яростной жаждой возмездия. Она была еще девочкой, когда ее обжег слух о том,
что случилось с Маяной. Ни разу никому из взрослых не показав, что она знает
о случившемся, она страдала и вынашивала мысль о справедливой мести.
     Бедняга  Маяна  была слишком  доброй  и доверчивой,  а этот негодяй  ее
обманул. О, если  бы  Хикур была на  ее месте, она  бы показала ему! Она  бы
свернула ему голову, как цыпленку!
     Хикур  хорошо училась на курсах  и в свободное время гуляла  по городу,
надеясь,  наконец,  встретиться о совратителем  своей  сестры  и  как-нибудь
отомстить ему.
     Внешность его она запомнила еще  с тех пор, как Маяна училась в городе.
Тогда она приезжала с отцом на  базар продавать грецкие орехи, и они два дня
пробыли в городе и несколько раз видели своего веселого родственничка.
     Она  ожидала, что,  приехав  учиться  в  город, где-нибудь  обязательно
встретится с  этим  негодяем. Но  вот уже прошло несколько  месяцев, а он ей
нигде не  попадался. Ей было удивительно, что он ей нигде не попадается. Она
ждала  этой  встречи,  чтобы  отомстить  ему,  хотя  сама   ясно   не  могла
представить, как именно она ему будет мстить.
     Первым   делом   надо   было  его  как-нибудь   встретить.  Она   стала
прохаживаться  по улице, где  он работал.  Однажды  он  прошел  мимо  нее  с
каким-то  товарищем. Он  не  заметил  или не  узнал  ее.  Это ее  еще больше
подзадорило, она стала  чаще прохаживаться по этой улице. Однажды, когда  он
шел ей навстречу, поигрывая связкой  ключей от магазина,  они столкнулись, и
он ее узнал.
     -- Послушай, да  ты  не сестричка  ли  Маяны? -- спросил он удивленно и
ничуть, как она заметила, не смущаясь.
     -- Вроде бы, -- ответила Хикур, как ей казалось, язвительно.
     -- Ну и  растете  же  вы, -- сказал он,  с  удовольствием  оглядывая ее
обильно цветущую плоть.
     --  Кто вверх растет, а кто в землю, --  ответила она, намекая  на  его
коварство.
     -- Да ты, я вижу, бойкая! -- сказал он, продолжая оглядывать ее.
     -- Уж не Маяна,  --  отвечала она с грозным  намеком, но он сделал вид,
что ничего не понял.
     -- И  Маяна была  хороша, -- сказал  он примирительно,  --  слава богу,
вышла замуж... живет... Как отец?
     --  Дал  клятву перед молельным деревом, --  сурово отвечала  Хикур, --
выпить кровь того, кто покусится на меня...
     Она  почувствовала,  что  в городе,  где  бегают  машины  и громоздятся
большие дома, клятва отца звучит неубедительно.
     -- Да кто ж тебя такую тронет! -- радостно вскрикнул он. --  Да ты сама
небось кого хочешь убьешь!
     -- Пусть только покусится, -- отвечала Хикур важно, и он рассмеялся.
     Он  пригласил  ее заходить, и через  несколько дней она пришла к ним  в
дом. Она решила,  что  это  нужно  для ее  будущей  мести.  Жена  его  очень
обрадовалась ей и, вспоминая Маяну, все удивлялась ее внезапному отъезду, из
чего Хикур заключила,  что  она  ничего не знает о случившемся с сестрой. До
чего  же   хитер,  думала  Хикур,  глядя  на  своего  родственничка,  весело
мельтешившего перед ней.
     Она стала приходить к ним в дом. Хикур решила подпустить его поближе и,
когда  станет  ясно, что он  покушается  на ее невинность, убить его или еще
лучше навеки изуродовать. Теперь жена Шалико сама, если уезжала куда-нибудь,
приглашала Хикур  присмотреть  за детьми,  и Хикур  приходила  и  оставалась
ночевать, ни на мгновенье не забывая о своем замысле.
     Хикур кормила,  укладывала детей  спать,  теперь их  было  трое, и  все
думала  о  предстоящей   мести,  и  все  не   могла  выбрать  способ,  самый
внушительный и беспощадный.
     Она еще не могла  решить, на какой именно стадии ухаживания она может с
полным  правом проломить  ему череп, задушить  его  или навеки  изуродовать.
Дальше  поцелуев  он  пока   не  шел,  а  Хикур  считала,  что  этого  вроде
недостаточно, чтобы  задушить  человека  или,  скажем, проломить  ему спину,
чтобы он  сделался  горбуном.  По  ночам, обдумывая этот способ  мести,  она
язвительно улыбалась,  представляя, как он,  и без того маленький, а  теперь
сгорбившись, едва торчит над прилавком своего магазина.
     А между тем Шалико ждал, когда она привыкнет к его поцелуям и ласки его
вызовут в ней ответную вспышку чувственности.
     Никаких укоров совести  по поводу  судьбы  Маяны  он не  испытывал.  Он
решил, что все кончилось благополучно, он хорошо одарил Маяну, а то, что она
вышла замуж за старого человека, так это их дело, мало ли в деревнях выходят
замуж за стариков.
     Наконец наступила ночь, когда они снова остались в  доме одни, и каждый
про  себя решил, что этой ночью  все случится. Уложив  его  детей,  Хикур не
стала сидеть за учебниками, а отправилась спать, чутко прислушиваясь к тому,
что происходит в доме.
     Он долго не приходил, и она решила: ждет, чтобы дети крепче уснули. Или
ждет, чтобы она уснула? Ну нет, этого он  не дождется! Примерно через час он
погасил свет и,  разувшись,  тихонько  вошел в ее  комнату. Хикур  лежала не
шевелясь.
     Она вдруг почувствовала,  что боится его  нерешительности.  Он  стоял у
дверей  и смотрел на кровать, где,  замерев,  лежала Хикур,  боясь,  что  он
испугается и уйдет.
     Она чувствовала в себе  силы  и способность выполнить то, что задумала.
Она только боялась,  что дети  проснутся и  начнут плакать,  если что-нибудь
услышат. Теперь она окончательно утвердилась в мысли, что задушит проклятого
совратителя, заткнув подушкой ему лицо.
     Он тихонько подошел к кровати  и присел рядом. Я  примну его  подушкой,
думала Хикур, тихо ликуя, я буду давить его подушкой, пока он не  перестанет
барахтаться под ней.
     Он  уже  наклонился  над ней  и  начал осторожно  целовать  ее,  а  она
продолжала делать вид,  что спит, чтобы не вспугнуть  его, а он делался  все
смелее и смелее, а она, дожидаясь  мгновенья, когда нужно будет  кинуться на
него и прихлопнуть его подушкой, вся замерла, но на миг, прислушавшись к его
ласке, что-то  упустила и уже не  могла поймать  то, что упустила, не  могла
решиться, не могла ничего, потому что  сладостная слабость обволокла ее тело
и душу.
     Ее девичество не  обошлось Шалико и клоком волос, когда-то вырванным из
его  головы Маяной. Он  тут же  уснул, а  Хикур плакала, плакала, уткнувшись
головой в подушку, которой собиралась  душить совратителя сестры. Сейчас  он
спал,  приоткрыв рот, и  она  могла  сделать с ним  все, что хотела,  но она
понимала, что сейчас  это ни к  чему, это глупо, и поздно, и... жалко... Так
Хикур не удалось отомстить за свою сестру.
     Время шло, и жена  Шалико продолжала ездить навещать своих  деревенских
родственников.
     Примерно  через три  месяца после  Махаз  пахал  на  своем приусадебном
полдень, и пахарь уже  настораживал** этой роковой  ночи  участке.  Близился
слух в сторону дома, что вот-вот жена его должна позвать обедать, да и быкам
пора передохнуть.
     На мгновенье  приподняв  голову, чтобы утереть пот  с  лица,  он  вдруг
увидел,  что по дороге к дому вдоль  плетня приусадебного участка идет  дочь
его  Хикур  с  проклятущим красным  чемоданом  в руке. Чего  это  она  вдруг
приехала,  подумал  Махаз,  чувствуя,  что  случилось что-то  недоброе. Лицо
девушки было сумрачно и ничего хорошего не предвещало.
     --  Ты  чего?  --  крикнул он  ей,  когда  она  по  ту  сторону  плетня
поравнялась с ним.
     Девушка сумрачно посмотрела  на отца и, ничего не говоря, пошла дальше.
На ней было  драповое пальто из присланного когда-то для Маяны отреза. Да  и
сама она сейчас  точь-в-точь  была похожа  на  Маяну, когда  та приехала  из
города  с этим же  чемоданом  в руке. Пораженный  догадкой, Махаз  несколько
минут простоял неподвижно.
     --  Да  на  вас  стариков  не  напасешься!  --  крикнул  он  в  сторону
исчезнувшей дочки и погнал быков. -- Ор! Хи! Волчья доля!
     Он решил не жалеть быков  и  допахать участок. Он  знал, что пришел его
час. Он  допахал участок,  загнал  быков  во  двор  и  вошел  в  кухню,  где
заплаканная дочь  сидела у  огня рядом с матерью.  Когда он вошел, дочь  его
замолкла.
     -- Полей отцу, -- сказала мать  и стала накрывать  на стол.  Из горницы
прибежали остальные дети и уселись  за столом -- мал мала меньше. Махаз  сел
во  главу  стола.  На первое ели  горячую  мамалыгу  с  фасолью  и  квашеной
капустой, на второе кислое молоко.  Махаз сейчас ничего не испытывал,  кроме
безотчетного  чувства  раздражения  на красный чемодан,  стоявший  перед его
глазами  по  ту сторону костра.  Ему казалось, что  все несчастья  его жизни
связаны с этим красным чемоданом.
     -- Одному удивляюсь, -- сказал он, кивая на чемодан, -- с тех пор,  как
он здесь появился, мы успели постареть, а ему сносу нет...
     Тетя Маша встала и молча  убрала чемодан  в горницу. Поев,  Махаз снова
вымыл руки и ополоснул рот. Хикур ему поливала. Вымыв руки, он взял кружку с
водой и пошел за дом, где лежал большой точильный камень. Он вынул из чехла,
висевшего  у него  на  поясе,  свой  длинный пастушеский нож  и, полив водой
точильный камень, стал  точить свой нож. Нож  и так был острый, но  он решил
довести его до самого предела остроты. И когда нож стал, как бритва, срезать
с руки волосы, он, проведя несколько раз лезвием по своей задубевшей ладони,
вложил его в чехол.
     Потом он  вошел  в  горницу,  переоделся, натянул на  ноги  ноговицы, а
самодельную  обувь из сыромятной  кожи  сменил  на городские  ботинки. После
этого он надел на себя ватник и, похлопав по  карманам, убедился, все ли  на
месте. Взгляд его упал на графин с чачей, стоявший на очажном карнизе. Рядом
с графином стояло несколько стопок. Одну из них он сунул себе в карман.
     Он вошел в кухню,  где у огня все еще сидела его  жена с дочкой. Увидев
его, они опять замолкли.
     -- Чего  уж  шептаться, девушки-подружки, --  оказал он и,  обращаясь к
Хикур, добавил: -- Он?
     -- А кто ж еще, -- отвечала девушка, опустив голову.
     -- А про клятву мою он знал? -- спросил Махаз.
     -- Сама говорила, -- вздохнула Хикур.
     -- Ишь ты! -- удивился  Махаз. -- Слушай меня, -- продолжал он, все еще
обращаясь к дочке  и показывая,  что обращается  именно к  ней, --  отведешь
быков  в Большой Дом... Если я вдруг не  приеду, пусть кто-нибудь из братьев
засеет мой  участок...  Ближе  к вечеру отгонишь коз  на ферму,  скажи, мол,
уехал по делу, пусть они там кого-нибудь приставят к ним.
     Он вышел во двор и, не прощаясь ни с кем, зашагал к калитке.  На крутом
откосе между  его двором и  верхнечегемской  дорогой паслись  его  колхозные
козы. Он даже не взглянул в их сторону.
     -- Да постой  же ты! -- крикнула тетя  Маша и сделала несколько шагов в
его  сторону.  Он не оглянулся  и не сбавил шага. --  Чего-нибудь дурного не
натвори, -- сказала она, бессильно останавливаясь посреди двора.
     Впервые в жизни она почувствовала, что теперь не имеет над ним  прежней
власти и даже никакой власти не имеет. И впервые в жизни она почувствовала к
нему уважение, которого никогда не знала.
     --  Худшего не  натворишь, -- отвечал он, не оглядываясь, и, пнув ногой
калитку,  вышел  со двора и пошел  тропинкой  вдоль  плетня,  огораживающего
приусадебный участок.
     В Большом Доме видели, как он проходил мимо, но никто, кроме его старой
матери,  сидевшей  на веранде, не обратил  на  это  внимания. Она  попросила
домашних окликнуть  его,  узнать, куда  это он заторопился, но никто не стал
его окликать: мало ли куда человек идет!
     Хотя  старая его мать  видела  хуже  всех,  она по  его решительной, не
свойственной   ему  походке,  поняла,  что  он   собирается  сделать  что-то
решительное, не свойственное ему. А по  опыту  своей жизни  она  знала,  что
когда мужчина пытается  сделать  что-то решительное, не свойственное ему, то
это чаще всего кончается кровью. Ей стало тревожно за сына.
     Махаз  вышел  из Чегема  и  стал  спускаться  вниз по крутой  тропинке,
ведущей  к  Кодору.  Как только он вышел на косогор, в лицо  ему  ударил шум
реки. Далеко внизу всеми своими рукавами мутно блестела дельта Кодора.
     Окинув взглядом открывшуюся  долину с дельтой реки,  бегущей к морю, он
вздохнул,  словно  впервые почувствовал власть  своей  роковой обязанности и
одновременно конец вольной жизни, именно сейчас открывшейся ему в прощальной
красоте распахнутого перед ним пространства.
     Он быстро спустился легким пастушеским шагом,  и  мелкие  камушки осыпи
катились вслед за ним сухим ручейком и ударяли по ногам, словно подгоняя его
вперед.
     Крутая  тропинка  напомнила ему то, о чем  он, в сущности,  никогда  не
забывал, вернее, то, что всегда было при нем, даже если он об этом не думал.
     Много  лет тому назад,  когда он  работал  проводником в  геологической
партии, начальник партии однажды послал его в  Кенгурск встречать  его жену,
ехавшую к нему из Ленинграда.
     В то  далекое  раннее  утро  он  стоял  на пристани  среди  встречающих
пароход, придерживая за поводья двух оседланных лошадей. Жена начальника его
сразу узнала  и, прямо  от трапа замахав рукой, подбежала к нему. Видно, муж
ее предупредил, что встречать ее будет человек с лошадьми.
     Когда она  подбежала к  нему, поражая его белизной лица и ослепительной
улыбкой,  он так  растерялся, что хотел  вскочить на  лошадь и  ускакать, но
сдержался и, только скинув войл