аю  слово  и  еду дальше. Душа у меня кейфует: и деньги заработал, и
этого  знаменитого хохмача  перехитрил... За Гудаутой  есть ресторанчик. И я
решил  спокойно  там  пообедать и посидеть с  нашими  ребятами, если  их там
встречу. Захожу, а там целая орава сидит. Среди них двое моих друзей.
     Ребята предлагают выпить, но я на колесах никогда не пью и отказываюсь.
Мне не терпится рассказать про этот случай. И как раз в это время в ресторан
заходит местный автоинспектор и  подсаживается к нам. Я думаю  --  все равно
расскажу, еще смешнее будет.  Я  рассказываю,  ребята  умирают  от  хохота и
подначивают  местного  автоинспектора. Он  тоже  смеется.  Сам  абхаз, между
прочим.
     А  когда я  кончаю,  он  лично  подымает  тост  за  мою находчивость  и
предлагает всем выпить. Все пьют за  меня,  и мне, конечно, приятно. И тогда
он  мне  предлагает  двумя-тремя  стаканами  отблагодарить друзей  за  тост,
поднятый  в  мою честь.  Я  отказываюсь,  но он  не  отстает,  говорит,  что
ответственность целиком и полностью берет на  себя  как  автоинспектор. Но я
тоже слабину не показываю.
     --  Спасибо, -- говорю, --  дорогой! Но я, во-первых, на колесах вообще
никогда  не  пью.   А  во-вторых,  у   меня  дорога   и  дальше  тоже   есть
автоинспектора.
     Я еще немного посидел с ними, а  потом попрощался  и  вышел. Вдруг этот
автоинспектор догоняет меня возле моей машины. Я что-то почувствовал, но еще
не понял что к чему.
     -- Слушай, -- говорит, -- покажи мне свои права.
     -- Зачем? -- удивляюсь я.
     -- Надо, -- говорит, -- потом скажу.
     Я за собой никакой вины не чувствую  и спокойно даю ему  свои права. Он
вынимает оттуда талон и вдруг делает прокол. Я балдею.
     -- За что?! -- говорю.
     -- Здесь, -- говорит, -- стоянка запрещена, а  ты целых два  часа здесь
простоял. А сам смеется.
     --  Тогда оштрафовал бы, -- говорю,  -- если  ты такой честняга. Прокол
зачем сделал?!
     -- Да, -- говорит,  продолжая смеяться, -- здесь стоянка запрещена, и к
тому же ты в своем рассказе кое-что утаил.
     -- Что я утаил, -- говорю, -- и какое это имеет отношение к проколу?
     --  Ты утаил, -- говорит  он, -- что  дал слово до Гудауты включительно
никому об этом не рассказывать.
     И в  самом деле я об этом не говорил,  не  потому, что хотел скрыть,  а
просто  забыл,  это для моего рассказа не имело значения. Но откуда он узнал
об этом? И тут я допетрил.
     -- Он что, звонил? -- говорю.
     --  А ты думаешь,  --  смеется  он,  --  кроме  тебя,  никто  не  может
пользоваться телефоном.
     --  Но  откуда  он  узнал,  --  говорю,  --  что  я остановлюсь в  этом
ресторане?
     -- Он все знает, -- продолжает этот автоинспектор, -- ты думал, что его
сделал, но он в конце концов тебе отомстил.
     Теперь что я  ему скажу? Власть! Я уже сел в машину, думая, лучше бы он
мой проклятый  язык  проколол,  чем талон.  Он,  уже  вижу,  возвращается  к
ресторану, чтобы там рассказать, как они меня сделали.
     И тут я вспомнил, что я не допустил нарушения слова.
     -- Стой, -- говорю, -- что-то хочу сказать!
     -- Что? -- поворачивается он.
     -- Я же, -- говорю, -- рассказал об этом уже здесь, за городом. Если ты
такой честный, почему ты мне прокол сделал?
     -- Город растет, -- отвечает он, -- и ресторан теперь считается в черте
города. Включительно!
     -- Но я же не знал! -- кричу.
     -- Надо было знать, -- отвечает он и входит в ресторан.
     Вот какая  жизненная история со мной случилась, когда  я три года назад
находился в командировке на Пицунде.
     Мы посмеялись рассказу этого лихача, и он, с  кротким терпением выждав,
пока мы отсмеемся, спросил у меня:
     -- Вот про этот случай, который был лично со мной, ты можешь написать?
     -- Попробую, -- говорю, -- не знаю, что получится. В нашей компании был
один  старый  рыбак.  Среди  таких  рыбаков  встречаются  весьма  затейливые
законотолкователи.  Когда  рыба не  клюет,  они  со всех  сторон  обдумывают
вопросы государственного устройства и правопорядка. А так как  рыба с годами
на  Черном море клюет  все  хуже  и хуже,  они  в  толковании этих  вопросов
достигают гигантских глубин.
     -- Никакая цензура не пропустит, -- важно заметил он. Однако, помолчав,
обнадежил: --  Но если в конце  прибавить, что  всех нарушителей арестовали,
могут пропустить.
     -- И меня? -- спросил лихач.
     -- И тебя, -- безжалостно кивнул законотолкователь.
     -- А меня за что?! -- воскликнул рассказчик.
     Все рассмеялись  искренности  его  удивления, но  тут вся  эта  история
продвинулась еще на один виток.
     -- Когда это  с тобой  случилось? --  спросил у шофера самый молчаливый
участник нашей компании.
     -- Три года тому назад, -- сказал шофер.
     -- Я там недавно проезжал, -- заметил молчун, -- твой гравий до сих пор
лежит возле милицейского поста.
     Предположения  по  поводу   столь   длительной  консервации   скромного
памятника  стратегической  победы  нашего  лихача были  прерваны  появлением
официантки с дымящимися чашечками кофе на подносе.

        ___

     Пока  шофер рассказывал  свою историю,  я  следил за  дядей  Сандро. Он
поглядывал   на   шофера,   можно   сказать,   с   ггтеанской,   олимпийской
доброжелательностью, поощрительными кивками подчеркивая наиболее  сладостные
детали.  Казалось, выражение лица его говорило:  да,  растут  у нас  хорошие
рассказчики, возможно, и не без нашего влияния.
     Реплики  застольцев  были  выслушаны  им тоже  достаточно поощрительно.
После этого он взял со стола чашечку кофе.
     -- Раз уж заговорили о дорожных делах, -- начал он, отхлебывая кофе, --
я тоже кое-что  расскажу. Если кто то из вас уже слышал эту историю, ничего,
еще раз послушает. Хороший рассказ, как песня, его много раз можно слушать.
     Три  года  тому назад в  один мартовский  вечер  мне  надо  было срочно
поехать в село Анхара. Дело там у меня  была  с одним человеком. Такое дело,
которое  никак  нельзя отложить до  утра. Я  спускаюсь  к  дому моего соседа
Тенгиза и оттуда звоню моему племяннику Кемалу. У него машина.
     Так, мол,  и так, говорю, надо  срочно ехать в село Анхара.  Кемал, как
обычно, минут десять мыкал в трубку, а потом говорит:
     -- Не обижайся, дядя, но я сегодня не могу ехать.
     -- Чего это ты не можешь ехать?
     Опять  засопел.  Вообще,  чтобы  с  нашим Кемалом  дело иметь,  надо  с
буйволиными нервами родиться. На выхода нет, машина нужна.
     --  Мы,  летчики,  --  наконец  переходит  он  к  словам,  --  верим  в
предчувствие. Да и погода плохая... Завтра поедем...
     Завтра! Завтра уже поздно будет для моего дела.
     -- Твое  предчувствие, -- говорю, -- это твоя лень,  с которой я борюсь
уже шестьдесят лет. И  какой ты летчик, если ты уже тридцать лет не летаешь,
а  сидишь в диспетчерской? И какой  ты племянник,  если в год раз  не можешь
повезти меня на своей машине?
     Одним словом,  заставил его приехать. Погода в  самом деле плохая. Идет
мокрый снег, но на земле не  держится, тает. Сажусь, едем. Только выехали за
город, он вдруг говорит:
     -- Предчувствие меня не обмануло.
     Так говорит, как будто уже что-то случилось. Но дорога нормальная, и мы
едем нормально. Я смотрю на него, а он, как обычно, молчит, вперед  смотрит.
И на голове  его эта замусоленная беретка, которую я ненавижу. Сколько раз я
ему  объяснял, что беретка кавказскому мужчине вообще не идет.  Беретка идет
латышам. Эстонцам тоже идет.  Нет,  он за рулем всегда в беретке. И главное,
никак не снашивается. Уже лет пятнадцать, как только сядет в машину, беретку
надевает. Выходит -- беретку в карман.
     -- Что означает твое предчувствие? -- спрашиваю у него.
     Минут пять молчит.
     -- Забыл, -- говорит, -- свою корреспондентскую книжку.
     У него  в  самом  деле  есть  такая  книжка,  как  будто  он внештатный
корреспондент  журнала  "Советская  милиция". Есть такой  журнал в Москве. У
него там  товарищ работает,  и тот подарил  ему такую книжку. Если  выпивший
едет за  рулем  и милиция его  останавливает, он  им эту книжку сует, и  они
только честь отдают.
     -- Книжка  твоя нам не  нужна, -- говорю, --  я  не собираюсь  с  тобой
выпивать. Поговорю с человеком и назад.
     -- Погода, -- морщится он,  -- и к тому же село абхазских эндурцев надо
проезжать.
     --  Погода, -- говорю,  -- нам не мешает, мы не верхом едем. А эндурцев
оставь  мне  Я  с  ними  уже  восемьдесят  лет  имею дело.  И  дома  у  меня
жена-эндурка, как больной зуб во рту, но, как видишь, я до сих пор жив.
     Недоволен моими словами. Молчит и только на скорость нажимает.
     --  Спокойней, --  говорю, --  ты не в самолете... Все-таки мокрый снег
идет.
     Едем дальше. Уже доехали до Орехового Ключа, а он вдруг говорит:
     -- Ты как жена моя Галя...
     И больше ничего  не  добавляет. Вот так что нибудь скажет и  на полпути
остановится.
     -- Чем это я похож на твою жену? -- говорю.
     --  Она  тоже,  --  говорит, -- как  только  сядет в  машину, учит меня
ездить...
     Ладно. Едем дальше. Все спокойно. За несколько километров от эндурского
села,  которое мы должны  были проехать,  он вдруг  останавливает  машину  и
кивает в окно:
     -- Посмотри!
     Я смотрю -- какой-то  "Москвич" уткнулся  в кювет, и только зад торчит.
Кемал открывает дверцу и подходит к машине. Обошел, возвращается.
     -- Ну что там, -- говорю, -- люди не пострадали?
     -- Людей нет, -- говорит, -- но машину сильно покалечило.
     -- Главное -- люди, -- говорю, -- едем своей дорогой.
     И  вот мы  уже проезжаем это  эндурское  село, и он снова останавливает
машину.  Кивает. Смотрю --  на этот раз "Жигули" валяются в кювете. Он опять
вышел и посмотрел, но людей не оказалось.
     -- Видно, -- говорит, -- здесь большая пирушка была, и все перепились.
     -- Конечно, -- говорю, -- они сахар и всякую дрянь к вину добавляют,  а
потом с ума сходят.
     -- Наши не лучше,  -- говорит  Кемал, -- хорошее вино  сейчас редко где
выпьешь.
     Это  правда.  Люди  сами испортились  и  вино  портят сахаром  и всякой
отравой.
     Проехали мы еще немного, и тут нас обгоняет таксист. Он уже ушел вперед
метров на двадцать, и  вдруг из-за поворота выскакивает трактор "Беларусь" и
идет прямо на такси.  Я  уже думал, ударит,  но  таксист оказался  настоящим
джигитом. Увильнул из-под трактора и проехал.
     Тут тракторист заметил нас и бросил этого  таксиста.  Идет как танк.  Я
думал -- Кемал увернется, как этот таксист, а он затормозил и  стал. Трактор
нас так ударил, что мы отлетели назад метров на десять. Здорово тряхнуло. Но
мы живы, а с Кемала даже его проклятая беретка  не слетела. Трактор -- мимо,
и я услышал пенье. Поет, сукин сын!
     Выходим из  машины. Смотрим: спереди  -- как это  называется? -- бампер
весь согнулся  и правое  крыло вдавилось  в  колесо. Кемал  завел  мотор, но
колесо не крутится. Крыло его держит.
     -- Почему, -- говорю, -- ты не увильнул, как тот таксист?
     -- Откуда я знал, что он сумасшедший! -- говорит.
     -- Он пьяный, а не сумасшедший, -- говорю.
     Вылезаем из машины, пробуем разогнуть крыло, но ничего не получается. И
тут я вспомнил то, что случилось на этой же дороге больше сорока лет назад.
     В тысяча девятьсот тридцать первом году мы  на  лошадях ехали  домой из
Кенгурска,  где были  на оплакивании одного  человека. Нас,  чегемцев,  было
человек десять, и женщины с нами были. И вот тогда мы  увидели в  селе Тамыш
первый трактор. Он пахал поле, а  на дороге стояли человек пятьдесят местных
крестьян  и смотрели, как он пашет.  С  нами был  охотник Тендел.  И Тендел,
когда увидел пашущий трактор, от удивления закричал:
     -- Какое же чрево было у чудища, из которого вывалилось это чудище!
     И тогда все засмеялись простоте нашего Тендела. Он уже машины видел, но
не мог поверить, что трактор -- это тоже машина. Потому что с детства привык
к одной мысли --  пашут на живых! И он  от неожиданности решил,  что трактор
это такое животное, которое водится в России и теперь его перегнали к нам. И
тогда мы, посмеявшись над  словами Тендела, поехали дальше и  вступили в это
село, где сейчас нашу машину ударил трактор.
     В то время там русские рабочие расширяли дорогу. И вот что случилось. Я
почему-то  немного отстал. На дороге валялась доска. Лошадь моя задней ногой
наступила  на  конец доски  и  от  этого другой  конец  доски приподнялся  и
шлепнулся в лужу,  возле которой на корточках сидел рабочий. И эта доска все
лицо его обрызгала грязью.
     -- Эй, чернозадый... твою мать!  -- крикнул рабочий. -- Не видишь, куда
лошадь идет!
     "Чернозадый" я еще стерпел бы, хотя  это  неправда, в  нашем  роду  все
светлые. Но "мать", конечно,  я не мог  стерпеть! Тогда  не  мог! Сейчас все
терпим!
     Я повернул лошадь, подъехал  к  этому  рабочему и от  души  ударил  его
камчой  по  спине. Он завыл, и  тут со всех сторон подбежали ко мне рабочие,
кто с лопатой, кто с киркой. Хотели избить. Но я кручусь на своей лошади, не
даю  себя ударить,  а сам  лупцую камчой  налево и  направо,  так что клочья
рубашек летят, и при этом приговариваю:
     -- Если ваша  власть,  зачем  не сидите в  Кремле?! Зачем  здесь дорогу
строите?!
     Сам не знаю, что кричу, и только камча  моя свистит в воздухе. Конечно,
они  меня через  две-три минуты  достали  бы,  но  тут  наши  заметили,  что
случилось, прискакали и разняли нас.
     Все  бы кончилось мирно,  если  б  не  этот эндурский десятник, который
рабочими командовал. Он имел зуб на моего отца. Дело в том, что его отец жил
в  Кенгурске и торговал в магазине.  В 1927  году  он  прокушал десять тысяч
казенных денег и ушел от государства в лес.
     И вот однажды он пришел  в наш дом как  абрек. По нашим обычаям, как вы
знаете, абрека  положено принять, накормить и, если надо, спрятать. Но какой
же  он  абрек? Абрек  -- это  мужчина, убивший  кого-то за  оскорбление  или
отомстивший за близкого родственника.  Мой отец  вообще  не любил абреков, а
тут напоролся на этого жулика. И отец его прогнал из дому.
     -- Если каждый торгаш  будет уходить в абреки,  -- крикнул отец, --  на
вас чегемских лесов не напасешься!
     Мой отец был резкий, прямой. И он,  конечно, опозорил этого человека. И
сын его затаил обиду и сейчас через четыре года решил мне отомстить.
     -- Езжай, езжай, -- крикнул он мне вслед, -- это тебе даром не пройдет!
     Я тогда ему не поверил. Но, оказывается, этот десятник уговорил рабочих
пожаловаться на меня в суд. И они пожаловались. И вот в Чегем приезжает один
мой друг из Кенгурска. Он об этом узнал и решил меня предупредить.
     --  Дело плохо,  --  говорит,  -- но  у  нас в  Кенгурске есть  хороший
адвокат-ебрей. Он тебя выручит.
     Этот мой друг "еврей" не мог сказать -- "ебрей" говорил.
     --  Нагрузи,  -- говорит,  -- ослика  орехами, копченым мясом, сыром  и
поговори с ним.
     Приезжаю к этому адвокату, разгружаю мешки и рассказываю про дело.
     -- Постараюсь найти выход, -- говорит адвокат, -- но это трудно, потому
что Сталин любит рабочих, а крестьян ненавидит.
     -- А что ему сделали крестьяне? -- удивляюсь я.
     -- Это ты у него спроси,  -- говорит. --  Приезжай через неделю, а я за
это  время все  выясню. Еще два мешка орехов прихвати.  Хорошие у вас орехи,
сочные.
     -- Помоги, -- говорю, -- а за орехами дело не станет.
     Через неделю приезжаю.
     --  Танцуй, -- говорит адвокат, -- я  все уладил!  Я поговорил с  этими
рабочими и сразу понял, кто они такие. Они выдавали  себя за жителей Курска.
Но  я по  их выговору  сразу  понял, что эти курские соловьи  на самом  деле
кубанские  казаки, сбежавшие от  раскулачивания.  Эндурского  десятника  они
могли обмануть, но не меня,  керченского еврея. Мы  обо всем договорились, и
они уже взяли свою жалобу назад.
     Я от души поблагодарил его.
     -- Езжай, --  говорит, -- а в случае чего всегда обращайся ко мне. Чуть
что -- тряхни грецкий орех и приезжай!
     И вот я еду домой, а сам про себя думаю: что за время, в котором стоим!
Раньше казаки камчами били рабочих. А теперь казаки превратились в  рабочих,
и я как казак побил их камчой.
     Вот так  мы  это дело тогда  уладили,  и теперь я возвращаюсь к машине,
которую  почти на  этом же месте через  сорок  с  лишним  лет ударил  пьяный
тракторист. А сейчас вы сами подумайте, какое время  прошло между тем первым
трактором,  который   Тендел  принял  за   российского   буйвола,   и   этим
трактористом, который своим трактором машины гробит. И при этом поет!
     И вот, значит, ночь. Идет мокрый снег, а мы стоим на  дороге и никак не
можем оторвать крыло от колеса. Недалеко от этого места мы заметили огонек и
решили пойти туда и попросить у хозяина лом.
     Входим  во двор. Навстречу  с лаем  собачонка, а  потом  и  сам хозяин.
Хозяин  выпивший  и нас  в  дом  тащит,  чтобы по  стаканчику  угостить. Еле
отцепились.  Но вот  наконец он достал лом, зажег  фонарь и пошел  с  нами к
машине.
     Втроем кое-как выправили  крыло,  сели  в  машину и поехали дальше.  На
обратном пути решили заехать в милицию и вместе с ней поймать этого бешеного
тракториста. Километрах в десяти от этого села был маленький городок, и там,
конечно, можно было найти милицию.
     И вот мы с Кемалом приезжаем  в село Анхара к этому человеку, с которым
у меня было одно неотложное дельце. Я  Кемала  оставляю на  кухне,  а  сам с
хозяином поднимаюсь в дом, и там мы о своем деле как следует поговорили. Вам
об этом не обязательно знать.
     Спускаемся в кухню, и я вижу, мой Кемал сидит возле горящего очага и на
вертеле жарит  копченое мясо. Видно, давно жарит, потому что в кухне запах и
с мяса жир капает на угли.
     -- Ты что делаешь? -- говорю.
     --  Детство вспомнил,  --  отвечает  Кемал, --  люблю  жарить  мясо  на
вертеле. Хозяйка уговорила остаться. Поужинаем, выпьем, переночуем, а завтра
поедем.
     -- Нет,  -- говорю,  -- никак нельзя.  Ты  забыл, что мы должны поймать
этого негодяя, который с песней наехал на твою машину?
     --  Останемся, --  мямлит Кемал, продолжая  крутить  вертел, --  завтра
найдем   тракториста...  Я   чувствую   --  сегодня  еще   что-нибудь  может
случиться...
     -- Все,  что  могло случиться, уже  случилось,  -- говорю,  -- вставай,
едем!
     Хозяин тоже уговаривает остаться, но я твердо держусь, и Кемал неохотно
встает, отдает  вертел с шипящим мясом хозяйке, натягивает  на  голову  свою
беретку, а сам глаз не сводит с дымящегося мяса.
     -- Ну тогда, -- говорит хозяйка, -- я вам дам это  мясо на  дорогу.  Вы
его пожарили, вы его и съедите!
     -- Спасибо, не откажемся, -- говорит Кемал.
     От нашего Кемала с ума можно сойти! Он  считает,  что, раз  он живет на
зарплату, все его  обязаны обслуживать. Хозяйка  сдергивает мясо с вертела в
целлофановый  мешочек, туда  же  кладет аджику и  туда  же  кидает несколько
головок лука. Хороший лук. Как яблоко, такой лук.
     Этот мешочек, наполненный мясом и луком, Кемал аккуратно так укладывает
за  спиной заднего сиденья, как  будто был в гостях у родственников,  а не у
людей, которых первый раз видит.
     Едем назад. Снег перестал. Дорогу хорошо  видно. Вдруг -- впереди стоит
"Волга", а рядом какой-то человек машет рукой, чтобы мы притормозили.
     -- Я буду с ним говорить, ты молчи, -- предупреждаю Кемала.
     Чтобы с  эндурцем  говорить, хорошая политика  нужна. А Кемал этого  не
понимает. Или  молчит или  вываливает  все  как есть.  Поравнялись.  Вижу --
машина  наполнена  людьми. Тот, что стоял возле машины,  подходит к  нам. За
спиной охотничье ружье, а что в голове -- понять трудно.
     -- Трактор "Беларусь" не встречали? -- спрашивает.
     -- Нет, --  говорю, -- а что  случилось?  Он  долго смотрит и ничего не
отвечает.
     -- Что-нибудь случилось? -- говорю.
     -- Ничего, -- говорит, -- трактор "Беларусь" ищем. Он к своей машине,