елать не могу, пациент контролирует обстановку.
     Не знаю,  что ему там сказали, но он  снова приходит и снова смотрит на
меня, но  я замер --  как будто сплю. Он  снова садится на свой стул, кладет
голову на подоконник и  фантазирует  храп. Ну,  думаю,  такие номера  мы  не
кушаем.  Я держу себя в  руках, а он храпит, чтобы я бдительность потерял. И
так до самого утра.
     Рано  утром вдруг  под окном больницы слышу голос  жены. Я вскакиваю  с
постели, а этот убийца в белом халате тоже вскакивает и наперерез.
     -- Сейчас же ложитесь! -- кричит.
     Я ударом левой отбрасываю его в угол, распахиваю окно и кричу:
     -- Я жив-здоров!  Езжайте  на  похороны  бабушки!  От моего  имени тоже
поплачьте над гробом! Друзьям моим передайте,  где я лежу! Подробности после
похорон!
     Жена плачет.
     --  Мы, -- говорит, --  всю  ночь тебя  ищем,  все  морги, все  милиции
обзвонили.
     --   Нашли,  --  говорю,  --  куда  звонить.  Езжайте,   только  друзей
предупредите!
     А этот, в белом халате, уже  очухался и тащит меня от окна. Но я теперь
не сопротивляюсь. Сам ложусь.
     --  Как  вам не стыдно, --  говорит, -- вы  меня ударили, а  я всю ночь
здесь над вами глаз не смыкаю.
     -- Извините, --  говорю, -- но я первый раз слышу, чтобы человек храпел
с открытыми глазами.
     Часа через два  приходят друзья. Приносят цветы, хачапури, курицы,  как
будто дело  в кушанье.  Мои друзья, наши, местные ребята, быстро нашли общий
язык и  с главврачом  и  с лечащим врачом.  Теперь уже  уверен --  никто  не
тронет.
     Еще  два  дня  лежу,  чувствую  себя  прекрасно,  и  что  интересно  --
температура все  время тридцать шесть и шесть. Приезжает жена, рассказывает,
что бабушку похоронили с почетом, все как положено по нашим обычаям.
     Через день приходит один из моих близких друзей и говорит:
     --  Адгур,  я все узнал. Тебе шьют вооруженное нападение на  работников
милиции --  хотят тебе вышку дать. Но ты не мандражь -- друзья от Мухуса  до
Москвы на ноги  поставлены.  Первым делом надо выиграть время, чтобы ты  как
можно дольше лежал  в  больнице.  Отсюда  тебя не  возьмут.  И  хватит  всем
трепаться про свою нормальную температуру. С сегодняшнего дня у тебя тяжелые
осложнения.  Лечащего  я  уже купил.  На  сорок  пять дней оставляют  тебя в
больнице.  А там посмотрим.  В  Москве уже наняли  тебе  крепкого  адвоката.
Местного нельзя, потому что все куплены.
     Вскоре приезжает московский адвокат, приходит с моим другом в больницу,
и я ему все как было рассказываю.
     --  Не бойся, -- говорит, -- Адгур, я еще не  таких китов гарпунил, как
ваша милиция. Но и ты за ношение оружия получишь полтора года.
     -- А это нельзя, -- говорю, -- провести как национальный обычай?
     --  Нет,  -- говорит,  -- нельзя.  Я всегда  заранее  говорю, что  могу
сделать, потому мне и платят такой большой гонорар.
     -- Что ты торгуешься,  -- говорит мой товарищ,  -- тебе вышка грозит, а
полтора года что такое?
     --  Тем более, -- говорит  адвокат, --  фактически просидишь год,  если
будешь себя хорошо вести. И это на нас работает, что ты был на Кубе во время
карибского кризиса как отличник боевой подготовки.
     И вот приходит время.  Я выхожу  из больницы. Через неделю  должен быть
мой суд. И  вдруг приходит мой товарищ,  связанный с Верховным судом. У меня
там тоже своя разведка.
     --  Адгур, -- говорит,  -- дело плохо. Они хотят завтра в  два часа дня
провести внезапный суд и дать тебе местного адвоката.
     -- Как, местного адвоката? -- говорю. -- Я дам отвод такому суду!
     -- Нет, -- говорит товарищ,  --  они  как раз  этого ждут. Если ты дашь
отвод, тебя  возьмут под стражу как особо опасного преступника. Чтобы отсечь
тебя  от  друзей.  Поэтому отвод давать нельзя,  а  надо  срочно за эту ночь
вызвать твоего адвоката из Москвы.  Но позвони сначала в  Аэрофлот, кажется,
вечерние рейсы самолетов из Москвы отменили.
     -- Они что, -- говорю, -- уже Аэрофлот тоже купили?
     --  Точно  не  знаю,  -- говорит,  --  может, купили,  а  может,  рейсы
отменили, потому что не сезон, пассажиров мало.
     В самом  деле,  звоню в наш  Аэрофлот: вечерние рейсы  отменены. Ладно,
думаю, попробуем  через Адлер. Звоню  в  Адлер  и спрашиваю насчет  вечерних
рейсов.
     -- Пожалуйста, -- говорят, -- сколько хотите.
     Звоню  своему  адвокату в  Москву. Но  телефон заказываю не я.  Товарищ
заказывает, а  я  уже  потом беру  трубку.  На  телефонной станции  тоже все
куплены.
     -- Вы, -- говорит мой адвокат,  --  правильное решение приняли.  Срочно
вылетаю, встречайте в Адлере.
     Одним словом, здесь мы их обштопали. Когда мой судья на  следующий день
узнал, что  мой адвокат на  месте -- чуть-чуть  челюсть не  потерял. А в это
время мое дело уже  передали  местному адвокату, и он его читает. Мне ребята
доложили. Я прихожу в адвокатуру и вижу -- этот чмур сидит  в очках и читает
мое дело, как писарь из довоенной картины "Дарико".
     -- Брысь! -- говорю. -- Чтобы твоего духу не было! Виднейший московский
адвокат, окончивший три института, два месяца занимается моим делом, а ты со
своим купленным дипломом хочешь за одно утро изучить!
     Одним  словом,  вместе  с  друзьями  ждем  суда, который  на  два  часа
назначен.  А в это  время  мой адвокат почему-то крутится по городу, а в чем
дело, не пойму. Его один из друзей обслуживает на машине. То в Верховный суд
едет, то в  прокуратуру едет, то в горком едет. Чувствую -- что-то делается,
а  что --  понять не могу.  Неужели,  думаю,  эти аферисты  и моего адвоката
покупают? И вот перед самым судом он подходит ко мне и говорит:
     -- Адгур, я тебя, как обещал, спасу. Но их обвинить мы не можем, потому
что слишком могучие силы заинтересованы в  этом. Тайная дипломатия. Придется
перестроить защиту. Ты не знаешь людей, которые в тебя стреляли. И так судья
против тебя настроен, но я ему сломаю хребет.
     Значит, человеку,  который  на глазах у милиционеров в упор выстрелил в
меня, при этом издевательски говоря: "Да замолчишь ты когда-нибудь или нет!"
-- как будто я не человек, а движущаяся мишень кабана, значит, ему ничего не
будет?! Я психанул, но ребята  меня кое-как успокоили и довели  до суда. Что
делать? Взял себя в руки и говорю все, как научил адвокат.
     Суд  идет, уже  видно, что  вышку мне  не дадут, но этот  сволочь-судья
хочет дать  мне лет восемь под  предлогом  хулиганской  перестрелки в пьяном
виде.
     А народные заседатели кто? Мужчина и женщина. Мужчина, по-моему, глухой
из  артели  "Напрасный  труд".  А  женщина  --  передовица швейной  фабрики,
по-русски  два  слова  сказать не может. Сколько я  судов ни видел  в  нашем
городе, всегда  кто-нибудь  из  заседателей -- со швейной фабрики. Почему им
так швейная фабрика нравится, не пойму. Там воруют так же, как и везде.
     Заседателей  у нас  вообще  за  людей  не  считают. Их  даже  никто  не
покупает, потому что они, что судья скажет, то и подпишут.
     Одна надежда  на  моего  адвоката. Ну он  им  дал  чесу!  Во-первых, он
высмеял следствие, как бесчестное и безграмотное. Таких аферистов,  как наши
следователи,  Техас не  знает.  Оказывается,  следователь  мой  генеральский
парабеллум  вообще   изъял  из  дела.  Какому-то  начальнику  подарил.   Мой
генеральский парабеллум заменили каким-то  дряхлым,  вшивым вальтером. Перед
людьми, которые меня  не знают,  стыдно было. Такой  вальтер  у  нас хороший
деревенский сторож в руки не возьмет. При этом  выставили шесть гильз, якобы
найденные на  месте перестрелки. Техас, по сравнению с нашими следователями,
новоафонский монастырь до его закрытия.
     Значит, уже скрыть нельзя, что в меня шесть раз попали. Делают так, как
будто я шесть раз стрелял и в меня шесть раз стреляли. Мой защитник это тоже
высмеял.
     -- Это что, -- говорит, -- перестрелка или дуэль Пушкин -- Дантес?!
     Он сказал, что я вообще в преступников не стрелял, а стрелял в  воздух,
чтобы позвать милицию.
     --  Посмотрите на этого парня,  -- сказал он,  -- в  недалеком  прошлом
десантник,  отличник  боевой подготовки,  добровольцем уехавший  на Кубу  во
время карибского  кризиса...  Неужели он ни разу из шести  выстрелов не  мог
попасть  в этих  разбушевавшихся хулиганов,  чьи  личности, вероятно,  будут
установлены в дальнейшем более объективным следствием?
     Значит, намек дает на наш первый вариант защиты.
     --  Выходит, -- говорит, -- по словам уважаемого судьи, наши десантники
не умеют стрелять?  Это клевета  на  нашу  замечательную  армию,  призванную
защищать мирный труд!
     Тут  его  прокурор останавливает и  говорит,  что  в словах судьи  нету
клеветы на нашу армию, но есть кавказский акцент, который московский товарищ
принял за клевету.
     Но мой адвокат с места ему отвечает:
     -- Есть клевета, и я прошу занести это в протокол!
     Одним словом, он их раздраконил. Как он говорил, так и вышло. Мне  дали
полтора, и я из них просидел год.
     И вот  привозят меня  в драндскую тюрьму, и  там  я  вижу  надзирателя,
который оказался дядей моего хорошего товарища.
     -- Я  слышал, -- говорит, --  Адгурчик,  про твое дело.  Знаю -- ты  не
виноват. Но что я могу сделать, я маленький человек.
     --  Спасибо, -- говорю, -- дядя Тенгиз, мне ничего не  надо. Но  в моем
положении доброе слово душу греет.
     --  Одно, --  говорит,  --  могу сделать: сколько  хочешь  внеочередные
передачи.
     -- Спасибо, -- говорю, -- дядя Тенгиз, я это никогда не забуду.
     И он вводит меня в камеру и  сам уходит. И вдруг я вижу, такой здоровый
парень смотрит на меня с нар и кричит:
     --  Привет,  Урюк! Я  тебя давно ожидал, Урюк!  Я  смотрю  --  личность
незнакомая.
     -- Ты, -- говорю, -- дружок, обознался. Меня зовут Адгур.
     И я так прохожу мимо него и сажусь на свое место.
     -- Нет, -- кричит, -- ты Урюк! Как дела на воле. Урюк? Я ничего не могу
понять: оскорбить он меня хочет или  обознался? И тут человек, который рядом
сидел на нарах, наклоняется ко мне и тихо говорит:
     -- Не обращай внимания -- он псих. Он всех называет по-своему.
     -- Если псих, -- говорю, -- почему он здесь, а не в сумасшедшем доме?
     -- Он, -- говорит, -- и псих и уголовник сразу. Не обращай внимания, он
всем нам дал клички. А я тогда не знал, что такое урюк.
     -- А что такое урюк? -- говорю.
     -- Это, -- говорит, -- сушеный абрикос. В Средней Азии делают.
     Теперь я думаю, где сушеный  абрикос, где я? Если б я худой был,  тогда
другое дело. Видно, в самом деле псих. Черт с ним,  думаю, если я шесть пуль
выдержал, Урюк тоже выдержу.
     И вот так  мы живем в камере дней десять.  А  там еще сидел  один такой
молодой   парень,  с  виду  худенький,   как   оказалось,  бывший   работник
железнодорожной милиции.
     У него было такое дело. Он поймал двух проводников, которые везли около
тонны  мандаринов в  город  Горький.  И он  конфисковал эти мандарины, чтобы
составить акт на проводников и отправить его в Батуми по месту их работы. Но
он еще совсем молодой работник, а проводники битые, ничего не боятся.
     --  Ладно,  --  говорят,  -- мандарины ты  конфисковал, но акт не  надо
писать. Мы оставляем  две тысячи  рублей  у  такого-то человека. Возьмешь  и
разделишь со своим начальником.
     -- Нет, -- говорит, -- мне ничего не надо, я буду составлять акт.
     Они думают -- он просто ломается, а он молодой, честный. Составил акт и
послал по месту работы.
     Проходит время, и вдруг приезжают эти проводники, оба пьяные в доску, и
устраивают ему скандал.
     -- Ты негодяй,  -- говорят, -- ты взял деньги, а дело не  сделал! Мы на
тебя в суд подадим.
     И в  самом деле подали. Оказывается, что  получилось.  Они  тогда после
него зашли к начальнику и ему тоже все сказали, и он обещал. И начальник его
на  следующий день вызвал и спросил насчет акта, а этот парень  сказал,  что
акт составил и уже послал по месту  работы. И начальник промолчал. И на этом
заглохло.  Оказывается,  начальник  что  решил.  Он  решил  связаться  с  их
начальником по месту работы, они все друг друга поддерживают, и сказать ему,
чтобы  он  этот акт  порвал. А деньги, которые оставили проводники,  забрать
себе. Может, с тем начальником собирался делиться, может, нет, не знаю.
     И он,  ничего  не  говоря, забрал эти  деньги. Но тот начальник или  от
этого ничего не получил или решил еще заработать. Он показал акт проводникам
и, скорее всего, потребовал от них деньги. И они, скорее всего, ему  дали. И
от этого они психанули.
     Потому что они решили -- в Мухусе дело не выгорело и приехали за своими
деньгами и узнали,  что деньги уже  взяты.  И начальник им сказал,  что этот
парень самовольно послал акт. И потому они психанули и подали в суд.
     Начальник, конечно, уладил бы  это  дело -- но в  это время Шеварднадзе
проводил  кампанию  против  взяток.  И  от  этого  все  судьи  и   прокуроры
перебздели, потому что боялись за  свои  старые грехи и всем  совали большие
срока, чтобы показать свою честность.
     И  начальника забрали, и этого  парня забрали,  и  обоим дали по восемь
лет.  И начальник, дурак, думая, что  ему меньше  срока дадут, или от стыда,
сказал, что  поделился с ним деньгами.  Но разве судьи  и прокуроры, люди  с
высшим образованием, не  могли понять, что психологически  даже  невозможно,
чтобы человек и деньги взял и акту дал ход? До того  они перебздели  за свои
старые грехи.
     И  вот этот  несчастный,  вроде меня, сидит  со  мной в камере,  хотя и
бывший  милиционер. И  этот  псих к  нему  цепляется  за  то, что он  бывший
милиционер. Он его называл -- Сапог.
     И мне  жалко  этого парня, он  через свою  честность  пострадал, и дома
молодая жена с годовалым ребенком. А этот уголовник  к  нему цепляется, но я
терплю, хотя нервы не выдерживают.  И я понял, что шестью пулями меня  убить
не смогли, но нервы испортили.
     И вдруг однажды утром, я даже не заметил, с чего началось, псих схватил
за горло этого несчастного парня, и я думал, как обычно тряхнет и пустит. Но
вижу -- не отпускает. А тот уже начинает синеть как баклажан.
     -- Что ты  делаешь, -- кричу и  пытаюсь  его  оторвать, --  ты задушишь
человека!
     А он  здоровый --  не отрывается. Тем  более --  раздухарился. И я  ему
несколько раз так кричал и пытался оторвать, но он всосался в него как клещ.
Вижу -- задушит парня на глазах. Нервы мои взорвались! Врезаю от души прямой
в челюсть!
     Он упал. Я сел на нары -- чувствую, нервы никуда не годятся. А этот как
упал, так и лежит. И  я начал  беспокоиться: вдруг убил?  Представляете, как
мой судья обрадуется, если этот умрет. Нет, думаю, не может быть -- глубокий
нокаут.
     Правильно,  минут  через  пятнадцать  он  поднял  голову  и  молча,  на
четвереньках дополз до  своих нар, заполз туда и лежит, к стенке повернулся.
Не шевелится.
     И так весь день пролежал --  обед не тронул,  ужин не  тронул. К стенке
повернутый  лежит,  не  шевелится,  правда, дышит.  Опять беспокоюсь, может,
думаю, падая, сотрясение черепа получил?
     И мне тот самый человек, который сказал, что он псих, опять наклоняется
и тихо говорит:
     -- Надо в санчасть сообщить.
     -- Нет, --  говорю, -- подождем, может, очухается. В  санчасть сообщать
опасно. Потому что, если он там все  расскажет  и если  об этом  узнают  мои
враги, они пообещают ему свободу, лишь бы он меня убил. Конечно, свободу  не
дадут, но он псих, поверит.
     И  я  уже этого  начинаю бояться. И еще  я  боюсь, что  он притворяется
оглушенным,  а  ночью встанет и  чем-нибудь  долбанет. И  теперь я всю  ночь
должен не спать, как тогда в больнице. Что за  судьба, думаю. И так  до утра
лежу и не  сплю. Иногда голову подымаю,  смотрю -- как повернулся к  стенке,
так и лежит.
     Утром, только я сел на  нары,  вижу, он встает и  медленно идет ко мне.
Сейчас не знаю что буду делать. В  открытой драке я,  конечно, его не боюсь.
Но мне скандал  не нужен. Не  дай  бог, мои враги  узнают. Подходит  ко мне,
наклоняет свою большую голову котяры и говорит:
     -- Ты, Урюк, слишком сильно меня ударил.
     -- Слушай, -- говорю, -- ты же чуть не задушил парня. Я же тебя спас от
вышки.
     -- Ты,  Урюк,  чокнутый  (это он мне  говорит!),  тебя мусора  чуть  не
угробили, а ты их защищаешь.
     -- Слушай, --  говорю, -- мы же не судьи. Надо  же  отличать  купленных
аферистов от честных людей. Он за  свою честность восемь лет получил,  а  ты
его душишь.
     Он стоит так, наклонив голову котяры, и думает. Потом говорит:
     -- Все же, Урюк, ты меня слишком сильно ударил.
     -- Ну прости, браток, -- говорю, -- нервы... Погорячился...
     И  так  мы примирились.  Вообще  они  уважают  силу, больше  ничего  не
уважают. Стал тише  себя  вести. А в тот день он лежал, повернувшись к стене
не от удара, от обиды.
     И  вот  меня  уже  отправляют  в  лагерь,  и  я  снова  вижусь  с  этим
надзирателем дядей Тенгизом. Он прощается со мной, и я ему говорю:
     -- Дядя Тенгиз, тут в камере этот парень из милиции, несчастный,  вроде
меня. Боюсь, убьет его этот уголовник, переведи его куда-нибудь.
     -- Хорошо, -- говорит, -- Адгурчик, выброси из головы, я его сегодня же
переведу... Это наша ошибка, что мы его туда посадили...
     И так  я  попадаю  в лагерь.  Да, потом, когда меня  выпустили, я нашел
семью этого парня и они мне показали ответ из Прокуратуры СССР на их жалобу.
Там была резолюция одного из помощников  генерального прокурора. Я ее на всю
жизнь запомнил. Вот  она: "В связи с кампанией по борьбе с злоупотреблениями
в Грузии  пересмотр дела считаю  нецелесообразным".  Вот так, дорогие мои, у
нас еще делается!
     Человек  ни за что пострадал. А по закону ему могли дать год или два, и
то условно. За недоносительство. Он должен  был как работник милиции сказать
куда надо, что такие-то люди через  такого-то человека пытаются дать взятку.
Но он не сказал по неопытности. А теперь кому ему жаловаться, господу богу?
     И вот,  значит,  я  в лагере.  И жена мне написала,  что на моем  месте
работает такой-то человек.  И тут я понял, чьих рук мое  дело.  Этот человек
несколько раз заходил к моему директору,  и они о чем-то шушукались. Но я не
поинтересовался. Я вообще не имею привычку лезть в чужие дела.  Теперь я все
понял.
     Тогда  сгоряча  я не обратил  внимания,  что  мой директор  ни  разу не
посетил  меня в больнице  и  на суде  не  был. У  нас  это  не принято! И  я
вспомнил,  что хотел уйти с работы на полчаса  раньше,  а он меня не пустил,
подняв дело  трехлетней  давности.  А  как  он мог меня отпустить, когда уже
договорился с этими. Может, они еще номера снимают со своей белой "Волги", а
я уже домой пошел?!
     Теперь я все понял, но терплю. Зуб имею только на двоих. На  директора,
который продал мою жизнь  за мое  место,  и на  того, который  последний раз
выстрелил, издевательски крича:
     -- Да замолчишь ты когда-нибудь или нет!
     Одну минуту, друзья.  Зиночка, вон тот стол, третий от конца. Что пьют,
отсюда  не вижу.  Потихоньку  подойди  и  посмотри.  Если коньяк  -- бутылку
армянского, если вино -- четыре бутылки. Той же марки. А то некоторые, когда
вот так посылаешь,  несут вино, которое никто не покупает. Но ты не такая, я
знаю. И  не надо жалеть мои деньги!  Не  надо! Для  друзей живем, для гостей
живем, больше я не знаю, для чего жить.
     Но когда я в  баре работаю, капли не выпью и даром спичку не дам. Такая
у меня привычка. Строгий! Но когда гуляю -- гуляю!
     Есть у нас такие, которые мебель меняют каждые  три года.  Китайцы тоже
кое в чем правы: зажирели! Однажды один мой сосед говорит:
     -- Зайди, Адгурчик, посмотри, какая у меня обстановка!
     Захожу. В самой большой комнате справа книжные  полки до потолка, слева
книжные полки до потолка. Слева все книги красные, справа все книги зеленые.
     -- Это что, -- говорю, -- кремлевский кабинет Ленина?
     -- Нет, -- говорит,