ину. Все вышли из
нее. Второй грузовик слегка приотстал. Я подошел вместе со всеми к обрыву.
     Внизу  у самой воды лежал  продавленный, как консервная банка, автобус.
Выброшенный ударом, один скат валялся на том берегу реки.
     --  Вот  это  дерево, за которое мальчик  зацепился,  --  сказал  сван,
сидевший рядом  со  мной в  машине.  На  самом обрыве  из расщелины в камнях
подымался  узловатый  ствол  молодого дубка  с  широкой  кроной, похожей  на
зеленый парашют.
     --  Не  надо,  товарищи, ничего  интересного,  --  крикнул  мой  страж,
обернувшись ко второй машине. Она только что подошла, и те, кто в ней сидел,
потянулись к обрыву.
     Не обращая  внимания на его  предупреждение,  все  подошли к  обрыву  и
заглянули вниз.
     Вдоль обрыва  стояли цементные столбики, даже на вид такие слабые, что,
кажется, одним  крепким ударом  ноги можно снести любой. У автобуса отказали
тормоза,  и он вывалился  в обрыв,  сшибив эти столбики, как городки. Каждый
год в этих местах случаются такие вещи, и каждый раз, когда я узнаю об этом,
возмущаюсь,  думаю   куда-то  писать,   кого-то   ругать,  но  потом  как-то
забывается, уходит.
     -- Ну как, -- подошел ко мне Котик, -- уломал?
     -- Кажется, склоняется, -- сказал я.
     -- Я своего тоже обработал, -- сказал он, -- вон разговаривает с ним.
     В самом деле, черный китель стоял рядом со сваном из второй машины. Тот
что-то говорил.  Мой страж слушал его,  склонив голову. Топорик свешивался с
безвольно опущенной  руки.  Казалось,  сейчас  сам закон  осуществляет  свое
законное право на отдых.
     -- Слушай, это правда, -- крикнул мне большой сван, одновременно кивком
головы подзывая меня, -- что Сандро из Чегема твой родственник?
     -- Да, -- сказал я и, подходя, спиной почувствовал усмешку Андрея.
     Большой сван, обняв меня  одной, а моего  стража  другой рукой,  сделал
несколько шагов, как бы  приглашая нас на миротворческую прогулку. Я  охотно
подчинился, но маленький страж,  хотя и не  сопротивлялся дружескому  жесту,
однако  выпрямился  и  затвердел   под  его  рукой,  подчеркивая  этим  свою
самостоятельность.   Большой  сван  что-то   ему   мягко  внушал,  пока   мы
прогуливались возле машин, тот молча его слушал.
     -- Давайте в машины, -- сказал наш шофер, и все потянулись к машинам.
     -- Нельзя, кацо, нельзя,  --  сказал  по-русски  большой сван, когда мы
остановились возле нашей машины.
     --  Посмотрим! -- сказал  мой страж и бодро вскинул  топорик. Казалось,
закон теперь приступил к своим обязанностям, но на этот раз, может быть, для
того,  чтобы  выслушать смягчающие  обстоятельства.  Большой сван сделал мне
обнадеживающий  знак,  одновременно  чмокнув  губами  и мигнув  разбойничьим
глазом,  и отправился к своей  машине. Шоферы завели машины, но  тут  черный
китель неожиданно подбежал  к третьей машине и стал  яростно  гнать людей  в
нее, хотя они и  так уже  собирались  садиться,  а шофер даже  завел мотор и
просто ждал, пока мы проедем.
     Пассажиры    этой    машины,    сопротивляясь    его    подталкиваниям,
останавливались и спорили, как и все люди, которых подталкивают, когда они и
так идут в ту сторону.
     Наконец  часть из них залезла в кузов, двое уселись  рядом с шофером, и
машина  тронулась.   Черный  китель,   упруго   пятясь   и  делая  топориком
заманивающие жесты, как балетный  колдун, провел машину  мимо нас  на  более
широкую незанятую часть дороги.
     Когда грузовик проехал мимо, я обратил внимание, что шофер, стараясь не
задеть  нашу  машину, на дорогу и  тем более  на  стража с его заманивающими
движениями не смотрит.
     Я все еще не садился в машину, потому что на  этот  раз решил  посадить
его.
     --  Теперь  вы садитесь, --  сказал  я, когда он, довольный проделанной
операцией, вернулся к машине.
     -- Ничего, ничего, -- замотал он головой и почему-то перебросил топорик
из правой  руки в левую и опустевшей  рукой  указал мне на кабину, что можно
было понять, что жест этот личный, внеслужебный.  -- Ничего, мы привыкли, --
сказал он, склоняясь.
     -- Нет, -- возразил я твердо, -- сейчас вы садитесь.
     -- Не стоило, -- сказал он и неохотно влез в кабину. Я захлопнул за ним
дверцу  и,  став  на  подножку, покрепче  ухватился за  нижний край оконного
проема. Машина тронулась.
     Быстро темнело. Когда справа кончились меловые  осыпи и снова навис над
дорогой крутой склон, поросший лесом, стало совсем темно.
     Шофер включил фары.  То и дело скрежетали тормоза.  Казалось, мотор все
время делает  физические усилия,  чтобы не разогнаться  всей  тяжестью и  не
вывалиться в обрыв. Перед каждым новым поворотом  шофер переключал скорость,
и грузовик на мгновенье останавливался, словно переводил дыхание.
     Холодный сырой воздух то  и дело  обдавал из  черного  провала, на  дне
которого  чем  дальше мы  ехали, тем  полногласней  шумела  река. Пустотелые
облака кроили и перекраивали небо, но все время то там, то здесь открывались
большие  звездные  куски  неба.  Звезды вздрагивали и  покачивались,  словно
отраженные от поверхности бегущей воды.
     Машина все еще сильно накренялась, и я никак не мог привыкнуть к этому.
Каждый раз казалось, что  она вот-вот перевернется набок и придавит к стене.
Я себя уговаривал, что ничего такого не может быть. Но через несколько минут
машина  снова накренялась,  и тело напружинивалось, готовое кузнечьим скоком
выпрыгнуть  из  катастрофы,  хотя,  конечно,  выпрыгнуть  было  некуда...  А
главное, что каждый новый крен в самый момент крена казался сильней, опасней
предыдущего, но потом, когда машина  выпрямлялась,  становилось ясно, что он
ничуть не больше остальных.
     Держаться за край оконного проема было неудобно,  и постепенно руки мои
оцепенели от напряжения, и внимание сосредоточилось на том, чтобы удержаться
на подножке.
     Когда машина шла ровно,  я почти отпускал  руки, давая им  отдохнуть, а
потом снова изо всех сил сжимал их. К тому же я порядочно  окоченел.  Только
теперь я оценил силу и цепкость заместителя лесничего.
     Кстати, он почти сразу уснул, как только  сел в кабину. Дремал и второй
сван.
     Сначала  заместитель  уснул,  откинувшись  на  спинку  сиденья,  обеими
руками,  как  убаюканного  ребенка,  придерживая на  коленях топорик.  Потом
голова его стала сползать в угол кабины, оттуда -- вниз вдоль дверцы, потом,
изменив направление, слегка вывалилась в окно и уперлась мне в грудь.
     Было что-то трогательное в этой доверчивой беззащитности, с которой она
уперлась мне  в  грудь и спала, мирно  посапывая. Руки все так же продолжали
лежать  на  коленях,  нежно  придерживая  топорик.  Когда от толчков топорик
сползал  с  колен,  он,  не  просыпаясь,  подтягивал его  и, слегка  поерзав
ладонями  по  его  поверхности,  успокаивался.  Так  мать,  спящая  рядом  с
ребенком, не просыпаясь поправляет на нем одеяло.
     Я  старался не шевелиться, чтобы не разбудить его. Теперь я был уверен,
что мы с ним поладим. Душа моя вздрагивала  от нежности.  Хотелось погладить
его жидкие волосы, но я боялся его разбудить.
     Дорога делалась все лучше  и лучше,  и машину уже  не так  раскачивало.
Однако  удерживать  его  упирающуюся  мне  в  грудь  голову  становилось все
трудней. Нельзя было шевельнуться, и я довольно сильно окоченел.
     В конце концов я решил перенести его голову на спинку сиденья. Я уперся
локтем правой руки в дверцу изнутри, осторожно приподнял голову двумя руками
и,  продолжая упираться  локтем  в  дверцу,  положил  его голову  на  спинку
сиденья.  Голова, не просыпаясь, обиженно вздохнула. Так, бывает, крестьяне,
осторожно взяв в руки тыкву, свисающую с  плетня, перекладывают ее  на более
устойчивое место, чтобы она не оборвалась под собственной тяжестью.
     Через несколько минут  внезапно,  словно  от  толчка, он  проснулся. Он
приоткрыл глаза  и, не меняя позы, насторожился, будто пытался осознать, как
и в  какую  сторону  изменилась действительность,  пока он  спал,  если  она
изменилась. При этом руки его, лежавшие на топорике, слегка сжались.
     -- Как спалось? -- спросил я тоном дворецкого.
     -- Кто, я? -- удивился он.
     -- Да, -- сказал я.
     --  Я не спал,  --  проговорил он,  прикрывая ладонью зевок, --  это он
спит.
     Он кивнул на свана, сидевшего рядом, который и в самом деле спал. После
этого он опять откинулся  на спинку сиденья, точно  повторив позу, в которой
он проснулся. Он даже слегка  прикрыл  глаза.  Все это должно было означать,
что он и раньше не спал, хотя, возможно, и был похож на спящего человека. Не
знаю, для чего ему надо было скрывать свой невинный сон. Во всякой случае, я
огорчился.  Я  решил,  что  он внушает мне  уверенность  в надежности своего
контроля надо мной.
     Через несколько минут  он вдруг тронул шофера за плечо, и тот остановил
машину  Я почувствовал,  что  черный  китель собирается  выйти из  машины, и
заволновался Он взглядом показал мне, что не прочь открыть дверцу кабины.
     Я сошел на  дорогу  и стал  в  смиренной позе.  В самом  деле  я сильно
волновался.  Он  открыл  дверцу  и,  как-то  деловито поеживаясь  от  ночной
прохлады, вышел.
     Я продолжал стоять в смиренной позе, чувствуя, что эти мгновенья сейчас
решают мою судьбу.
     И вдруг я почувствовал, как он, почти не глядя, слабым мановением руки,
топорик, я успел заметить, был в другой, направил меня в кабину.
     Стараясь  не  создавать  излишней  суеты, я  быстро  и, в  то  же время
стараясь избегать в своей  быстроте  воровского проворства,  проскользнул  в
кабину  Боком проскользнул, чтобы  не  слишком  прямо  промаячил  перед  его
глазами этот несчастный карабин. И когда я ровным ликующим толчком прикрывал
дверцу,  успел  заметить самое  удивительное  Я  успел  заметить,  как он  с
непостижимым лукавством  отводит  глаза от  карабина, словно  с ним, а не со
мной уславливаясь, что они друг друга не видели.
     Он  еще  несколько  секунд простоял,  ожидая  вторую  машину, а  потом,
озаренный  и даже слегка ослепленный ее фарами, взмахнул топориком, давая ей
приказ держаться за нами Наша машина тронулась, и он исчез в темноте.
     --  Он здесь  живет, --  сказал сван,  сидевший  рядом. Оказывается, он
проснулся. Возможно, он даже проснулся от моей радости.
     -- Да, я  понял, --  кивнул я, чувствуя огромную  доброжелательность  к
этому факту.
     После   физического   и  нервного   напряжения  сидеть  в  кабине  было
необыкновенно уютно и тепло.
     --  Знаете,  хороший парень и  грамотный,  но  немножко любит -- сказал
сосед по кабине  и, не найдя  подходящего слова, покрутил ладонью в воздухе,
как бы  стараясь показать очертания отрицательных флюид,  исходящих от самой
его должности.
     -- Да,  я  понял, -- сказал  я, чувствуя огромную доброжелательность ко
всему, в том числе и к этим отрицательным флюидам.
     Я ему рассказал, как мой  страж  пытался отрицать,  что  он  спал. Сван
расхохотался,  шофер  тоже стал  смеяться,  хотя он  мог рассмеяться гораздо
раньше, когда все это случилось. Впрочем, возможно, тогда  он просто  нас не
слышал.
     -- Что смеетесь? -- вдруг отозвался Гено с той стороны.
     Сван, сидевший рядом со мной,  с  удовольствием повторил мой рассказ, и
они оба рассмеялись вместе с шофером.
     -- Значит, ты  сам голову ему  держал,  а он  говорит --  не  спал?  --
спросил у меня сосед, руками показывая на воображаемую голову.
     -- Да, -- говорю.
     -- Ха-ха-ха! -- снова рассмеялся он, откинувшись.
     -- Ха-ха-ха! -- более сдержанно поддержал его шофер.
     -- Ха-ха-ха! -- громыхал снаружи Гено.
     --  Я  думал, --  говорю, -- сванский обычай  считает позором  спать на
людях, потому он отказывается.
     Тут  я,  конечно,  слукавил,  чтобы  кружным путем  польстить  сванским
обычаям. Получалось, что если я чту такие сомнительные сванские обычаи, то с
каким почтением, можно было  представить,  я  отношусь к  истинным  сванским
обычаям.
     -- Гено, -- крикнул  мой сосед, -- он  думает, что  по нашим обычаям  в
машине нельзя спать!
     -- Ха-ха-ха! -- засмеялись все трое.
     -- Я здесь стоя спал! -- крикнул Гено.
     --  Сванские  обычаи, -- серьезно сказал  мой  сосед,  -- не  разрешают
спать, только если в доме гость.
     -- Ага, -- кивнул я.
     -- А русские обычаи разрешают?
     -- Нет, -- говорю, -- русские обычаи тоже не разрешают.
     --  Гено,  --  крикнул  он,  -- ты  слышишь,  русские  обычаи  тоже  не
разрешают!
     -- Слышу, -- отозвался Гено.
     -- Ха-ха-ха!  --  всех  троих  "Вечная ирония  жителей гор над жителями
долин", -- подумал я.
     -- Обычай для силы сохраняют, --  вдруг сказал  он,  отсмеявшись, --  а
большому народу зачем обычай, он и так сильный.
     "В этом что-то есть", -- подумал я, хотя и не знал, что именно.
     -- Между прочим,  он из хорошей  семьи, --  снова вернулся мой сосед  к
заместителю лесничего.
     -- Да? -- спросил я из приличия, все еще думая о том, что он сказал.
     -- Мелиани будет княжеского происхождения, -- сказал он почтительно.
     -- Да, Мелиани, -- подтвердил шофер и переключил скорость.
     --  Да, да, Мелиани, -- отозвался снаружи  Гено.  Через несколько минут
Гено что-то  сказал шоферу, и тот затормозил. Они начали о чем-то спорить, и
я почувствовал  по доброжелательной  властности,  с которой  Гено говорил, а
потом просто протянул руку и дал несколько пронзительных сигналов клаксоном,
что он входит в роль гостеприимного хозяина.
     -- Давайте с машины! -- приказал он и соскочил сам.
     Еще в кабине  я заметил,  что  направо от дороги стоит  дом на  высоких
сваях с освещенными окнами. Дверь в дом была распахнута, а на веранде стояла
женщина и смотрела в нашу сторону. Мы вышли. После долгой  езды приятно было
стоять на земле.
     -- Вещмешок забыл, -- сказал шофер.
     Я полез  в кабину и вытащил  вплюснутый в угол кабины свой вещмешок.  Я
размял его и закинул  за  плечо.  Ночь посветлела. С  востока край  неба над
горой  был озарен  восходящей луной. Облака наконец замерли  и ровной грядой
стояли вполнеба, осеребренные еще невидимой луной.
     Женщина  с корзиной  в руке  шла через  двор.  Из корзины  поблескивали
горлышки бутылок. Гено громко  распоряжался. Когда подошла вторая машина, он
велел так подогнать ее, чтобы она своими фарами освещала радиатор первой.
     Все остальное произошло в несколько минут. Он вытащил из корзины  кусок
чистой  мешковины  и постелил на радиатор. Достал  оттуда  же буханку белого
хлеба, открыл  большой  охотничий  нож  и  раздраконил ее,  склонившись  над
радиатором и  прижимая буханку к груди. Буханка  скрипела, крупными  ломтями
отваливаясь и  падая  на  мешковину. Потом  вынул  из  корзины  круг сыру и,
сладострастно выпятив губы, быстро настругал на хлеб сочащиеся полоски сыра.
Потом он  так же быстро  стал доставать из корзины стаканы  и, еще доставая,
дал женщине какое-то распоряжение, и она проворно, даже переходя на побежку,
вернулась в дом.
     Вытащив три бутылки и поставив две из них на огнедышащий стол, он начал
разливать  третью,  вертикально  опрокидывая бутылку  с мутным араки.  Огонь
похмельного   вдохновения   придавал   его  движениям  быстроту   и   щедрую
соразмерность. Не успел  он закончить разлив, как жена прибежала и, смущенно
улыбаясь, поставила на радиатор недостающие стаканы.
     Все,  кроме шофера второй машины,  столпились  вокруг радиатора. Подняв
капот своего грузовика, тот заглядывал в мотор.
     Предчувствие  выпивки,  как  всегда,  создавало  духовный  подъем.  Все
испытывали взаимную приятность.
     -- А ну! --  властно  предложил хозяин и окликнул шофера второй машины.
Тот, не оборачиваясь,  отказался, но после двух-трех  повторных приглашений,
мазанув руки ветошью, неохотно подошел к нам.
     --  Я же говорил, -- сказал  Котик,  блестя глазами, --  что все хорошо
кончится.
     -- Как можно! -- сказал большой сван,  стоявший рядом  с ним. Он слышал
слова Котика,  исполненные доброжелательности,  и сам, стараясь  сделать для
меня   что-нибудь   приятное,  добавил:  --   Между  прочим,  он  княжеского
происхождения.
     -- Да, знаю, -- сказал я,  и в самом деле испытывая  приятность от  его
княжеского происхождения, -- Мелиани.
     -- Да, Мелиани, -- подтвердил большой сван.
     -- Мелиани, Мелиани, -- зашелестели остальные. Мы взяли в руки стаканы.
Оба шофера,  взяв по куску  хлеба и сыра, стали  закусывать,  показывая, что
пить  не собираются. Андрей тоже было  заартачился, и  товарищ его из Москвы
быстро убрал протянутую к стакану руку.
     --  Что  ты делаешь, -- тихо  сказал ему  Котик  по-абхазски, -- сейчас
обидятся.
     -- Прошу  извинить, ребята,  -- сказал Андрей,  обращаясь  к  хозяину и
морщась от неловкости, -- просто я неважно себя чувствую.
     -- Пей, -- сказал хозяин,  голосом  показывая, что  ему сейчас  некогда
вдаваться  в  подробности.  Андрей  взял  стакан. Московский  друг  проворно
последовал его примеру.
     -- Твой хвост меня просто смешит, -- сказал Котик по-абхазски. Он любил
Андрея и ревновал его к московскому другу.
     -- Прошу тебя, оставь его в покое, -- ответил Андрей и опять сморщился.
     --  Давайте  подымем! -- провозгласил хозяин, отсекая лишние разговоры.
-- За удачную дорогу, за  наше знакомство, за то, чтобы никто  ни на кого не
обижался. Тем более карабинчик на месте, -- добавил он для ясности.
     -- Как можно, -- сказал я, и все выпили.  Стараясь не дышать, я вытянул
стакан. После этого несколько  раз незаметно выдохнул, чтобы поменьше запаха
оставалось во  рту. Все равно, как только вдохнул воздух, почувствовал такой
запах,  как  будто  мне затолкали  в  рот  целый куст  бузины.  Такой уж это
напиток, и тут ничего не поделаешь.
     Но, может быть, именно поэтому  сразу  захотелось есть, и хлеб  с сыром
показались очень вкусными.  Хозяин  разлил по второму стакану.  Оба  шофера,
взяв по  куску  хлеба и  сыра, отошли  к другой машине. Гено что-то  коротко
сказал жене, и она ушла домой, а через минуту вернулась с двумя бутылками.
     -- Зачем?  -- сказал Котик,  хотя глаза его маслянисто заблестели.  Сыр
был жирный, и после этой  отравы есть его с хлебом было просто  наслаждение.
Хлеб этот, видимо, шоферы из города завозят.
     Мы подняли по второму стакану.
     -- За  хозяина  этого дома,  за чудесное  сванское  гостеприимство,  за
вечных хозяев этих вечных гор! -- сказал Котик и выпил свой стакан.
     -- Спасибо, дорогой! -- сказал большой сван и выпил.
     -- Спасибо от имени вечных хозяев и вечных гор, -- сказал второй сван и
выпил.
     -- Гмадлоб, -- сказал хозяин по-грузински и выпил.
     Товарищ  Андрея  подождал, пока  Андрей  подносил  стакан  ко  рту,  и,
убедившись, что  другого пути стакану не будет, выпил  свой.  Все выпили,  и
всем еще сильней захотелось есть жирный сванский сыр с белым хлебом.
     Между тем над  этими вечными горами появилась  полная луна и, несколько
смущаясь, что застала  нас за  этой  трапезой, стала подыматься в небо.  Так
один  мой знакомый, не успеешь где-нибудь рассесться с друзьями, появляется,
вооружившись своей смущенной улыбкой.
     -- Тебе туда, -- сказал Гено и кивнул в сторону реки. Там, за рекой, на
пологом склоне,  был  расположен  нарзанный  городок:  балаганчики,  шалаши,
палатки  самодельного  крестьянского  курорта.  Где-то  в  середине  городка
подмигивал костер.
     Выпили еще по одному стакану. Араки тем хороша, что любая закуска после
нее  кажется  божественной.  И  вот   сначала  пьешь,  чтобы  еда  сделалась
божественной,  а потом и араки  улучшается, но все-таки божественной никогда
не делается.
     -- Слушай,  --  вдруг вспомнил сван,  что сидел  рядом  со мной, -- это
правда, что  знаменитый эндурский тамада Бичико лопнул, когда хотел перепить
Сандро Чегемского?
     -- Я слыхал, -- сказал я, -- только что-то трудно поверить, что человек
может лопнуть.
     -- Да, да, может, --