луховатым.  Громко-то  у  меня
получается, вот коротко не всегда.
     Значит, напоминаю. Во времена студенчества у меня была  подружка, но ее
у меня отбил мой друг. Шоколадными конфетами  соблазнил. Но я с ними не стал
ссориться, отчасти из  ложной  гордости. Надо было делать вид, что ничего не
случилось. Как в песенке поется:
     "Отряд не заметил потери бойца".
     Вот и я должен был  делать такой вид. И этот мой  друг пригласил меня в
свою  комнату пообедать с ними. Мне ужасно не хотелось  идти, но  я вынужден
был пойти, чтобы не объясняться с ним. И вот в этом месте я отвлекся на  эту
проклятую руку.
     Когда  я вошел в комнату, она жарила картошку на электрической плите. Я
поздоровался с ней и сел на  стул. Она сказала ему, чтобы он пошел за пивом.
Он неохотно согласился  с ней и,  надев пиджак, ушел. Я не знал о чем с  ней
говорить,  но она знала. Она начала издалека,  то есть со своего футболиста,
терпеть воспоминания о котором у меня не было ни малейших оснований.
     Из  ее слов получалось,  что она сейчас сильнее, чем раньше, грустит по
своему футболисту. Из ее слов получалось, что  она  хочет вернуться ко мне и
попробовать вместе со мной перебороть свои воспоминания о первой любви.
     Но я  уже не  хотел, чтобы она вернулась ко мне. Я не хотел помогать ей
забывать своего футболиста,  хотя  надо сказать  честно,  она  мне  все  еще
нравилась.  Одним словом, я  не  поддерживал разговора. Я  только понял, что
конфетная осада ни к чему не привела.
     (Цепкий взгляд благотворителя, рассеянность ублаготворенного.)
     Внезапно распахнулась дверь, и в дверях стоял мой друг-предатель (через
четверть  века с  трудом  соединяю эти  слова), глядя на  нас  вытаращенными
глазами. Шагов его  не  было  слышно. Он  явно  подкрался  к  дверям,  чтобы
застукать  нас за  злодейским поцелуем. Поняв,  что поцелуями  явно  дело не
пахнет, он радостно поставил бутылки с пивом на  стол. Но я-то уже знал, что
радоваться ему, бедняге, нечего.
     Так  оно  и  получилось.  Вскоре  она стала появляться  в  институте  в
обществе студента-венгра. Судя по  всему, тут роман развивался стремительно.
Теперь она здоровалась со мной без всякого намека на футболиста. Венгры, они
церемониться не любят. Впрочем, мы с ними тоже не церемонились.
     Вот так и закончилась эта история. Никогда не думал, что о ней вспомню.
По-видимому, песчинка боли,  застрявшая в  душе,  нарастила вокруг себя  эту
сомнительную  жемчужину.  (Учредить клинику по иглоукалыванию писателей  для
получения искусственного жемчуга.)
     Но  к чему я  это  все вспомнил? Да,  речь зашла о наблюдательности. Из
этого  рассказа  видно,  что  я  очень  ненаблюдательный  человек. Но в свое
оправдание я хочу сказать пару слов.
     В сущности, ненаблюдательных людей нет. Просто те люди, которых считают
ненаблюдательными, наблюдают за каким-то невидимым для нас объектом. И самое
опасное в них то, что  никогда не  понятно, за чем именно они в данное время
наблюдают.  Поэтому мой дружеский совет  всем --  избегать  делать подлости,
надеясь  на  ненаблюдательность ваших знакомых. Они могут  вас разоблачить в
самом неожиданном месте.

        ___

     ...О,  хроническая  нечистоплотность человеческого  племени!  И  стыдно
отворачиваться от тебя, и не хватает такта терпеть твое смрадное дыхание!
     Этим  летом один  наш  археолог показал мне пучок стрел, найденный им в
высокогорной пещере. По его расчетам, стрелам было около тысячи лет. Я долго
рассматривал  этот  бесценный  дар  нашего  далекого  предка,   этот  хорошо
сохранившийся, но слегка ссохшийся букет смерти. Особенно хорошо сохранились
наконечники   стрел,  так   сказать   самая  идейная  часть:   сердцевидные,
ромбовидные,  серповидные,  клешневидные,  зубчатые... Какое изобретательное
многообразие  форм  при строгом единстве содержания --  мечта пропагандиста.
Глядя  на эти  стрелы, я почувствовал неудержимый позыв выблевать на историю
человечества.
     Чтобы  выжить,  человеку  слишком долго  важнее было  развивать в  себе
изворотливость  ума, нежели божественную  энергию  стыда. Так  и  пошло, что
выработался  большелобый  ублюдок с  хилой  сердечной  мышцей,  образовалась
дурная  автономия  ума,  оргия тупоголовой  цивилизации, не слушавшая  и  не
слышавшая тревожных окриков культуры и только сейчас, на краю бездны, слегка
очнувшись, обалдело озирающая замученную местность Земли.
     Где выход? Культура  должна  опередить  цивилизацию  и возглавить племя
людей. Возможно ли? Не будем унывать. Дон Кихоты всего мира, по коням!
     Как бы мы жили, если бы время от времени на наших  дорогах не появлялся
знаменитый  испанский  кабальеро  на  своем героическом коне  и, обдавая нас
ободряющими  клубами  пыли,  с  выражением  величавой  важности  на  лице  и
беспредельной уверенности в победе добра, не выезжал вперед?!
     Вот он остановился у  киоска и, протянув  продавщице монету, снимает со
своей  потной головы  помятый шлем, а потом  наклоняется  за  кружкой и пьет
русский квас.
     Воспользуемся его передышкой, как пользуется ею этот мальчик, сующий  в
рот  его лошади  огрызок  яблока. Посмотрите, как великолепен этот  лысеющий
шишковатый череп. Что?  Среди  многих  шишек  вы не видите шишки мудрости? А
разве вы  не  знаете, что одна шишка, полученная за неукротимую  веру, стоит
десяти шишек мудрости?! А у него все шишки получены за неукротимую веру!
     Как жадно припали  его  губы к  остужающей влаге, как отчетливо ходит в
горле его  рыцарский кадык, как  вольно  откинут его худой  корпус, одетый в
пыльные, потрепанные доспехи, как беззаботно  расслаблена нога, отдыхающая в
стремени! И каждая прореха на его старом плаще гордится собой, она счастлива
грядущей наградой -- латкой,  пришитой ласковыми пальцами  Дульсинеи.  И чем
больше прореха, тем она  счастливей, потому  что тем дольше будут возиться с
ней пальцы Дульсинеи!
     Но главное -- глаза! В глаза поглядите!  Они сейчас устремлены в кружку
с квасом с такой целенаправленной зачарованностью, словно видят в ней первый
оазис грядущего счастья. Да, мечта так же реальна, как эта кружка  с квасом,
и так же утоляет душу, как этот напиток ссохшуюся глотку.
     И  вот он, напившись,  едет дальше.  И мальчик,  о чем-то  догадываясь,
долго смотрит ему вслед. До свидания, великий кабальеро! Но скажите, неужели
и он выходец из нашего чахлого племени? Да, и он! Значит, племя еще способно
на что-то?  Да,  выходит,  способно!  Значит,  нежность,  самоотверженность,
доверчивость,  доброта,  мужество  --  не пустой  звук?  Да,  клянусь  всеми
четырьмя копытами  его  коня, не  стертыми мировой  пошлостью, -- не  пустой
звук!

        ___

     ...Но я слишком далеко отошел от своего  сюжета. Я  никак не  могу  его
сдвинуть  с места. Мой сюжет буксует, как русская история. И все-таки мы его
сдвинем и пойдем дальше, ибо единственный вид власти, которую мы  приняли на
земле, -- это власть над словом.
     Итак, я отпустил свое такси (если читатель помнит, я приехал на такси),
и мы с другом и его приятелем, стоя на обочине дороги, неторопливо обсуждали
достоинства  и недостатки окрестных  ресторанов. Не правда  ли, великолепное
занятие  --  стоять  на обочине  дороги  рядом с  ожидающей тебя  машиной  и
неторопливо обсуждать достоинства и недостатки окрестных ресторанов?
     Покамест мы этим занимались, рядом с нами остановилась  черная "Волга",
и  оттуда выглянуло монументальное  лицо  Абесаломона  Нартовича. Последняя,
самая высокая должность,  которую он  занимал, -- это  председатель местного
совета  министров.  Сейчас  его  сняли  с  этой  должности,  и  он  работает
директором научно-исследовательского животноводческого  института.  Но  лицо
Абесаломона Нартовича, особенно в машине, выглядит так, как будто он все еще
возглавляет местный совмин. Абесаломон Нартович вышел  из машины  и подробно
поздоровался  со всеми,  как  бы по  инерции  возвышая людей,  с которыми он
здоровался, до своего бывшего министерского уровня.
     Вместе  с  ним  вышли еще два человека. Один из них  был  дядя  Сандро.
Представлять  его,  кажется,   нет  необходимости.   Взглянув  на  него,   я
почувствовал, что он мне порядочно надоел. Я даже мысленно сказал ему:
     "Ты  мне  надоел,  дядя  Сандро.  Я чувствую,  что мне  еще  попадет за
тебя..."
     И надо же -- старый черт почуял дуновение моего робкого бунта.
     -- Ты мне что-то хотел сказать? -- спросил он у меня с вызовом.
     -- Нет, нет,  дядя  Сандро, -- сказал  я, опуская глаза. Второй спутник
Абесаломона Нартовича, высокий, стройный, красивый, как бы весь хрустящий от
свежести, оказался космонавтом. Он бодро пожал всем руки, словно вкладывая в
рукопожатие избыток  сил,  которые в нем  накопились в свободное от  космоса
время.
     Казалось, Абесаломон Нартович взял  себе в спутники этих двух людей для
демонстрации двух исторических периодов нашей жизни. Он как бы говорил этим:
вот  лучшее,  что  создано  нашим  прошлым (дядя Сандро), а  вот лучшее, что
создано нашим настоящим (космонавт), а вот я, мирно соединивший  их. Так это
выглядело.
     Мне Абесаломон Нартович  всегда нравился за  свой  талант рассказчика и
балагура.  Талант этот  он,  будучи ответственным  работником,  вынужден был
всегда маскировать,  что, впрочем, ему плохо удавалось. Я ему тоже,  как мне
кажется, нравился, он не мог не видеть во мне благодарного слушателя. Всякий
человек с артистической жилкой не может не  ценить своих  поклонников.  И во
мне, я  думаю, он всегда ценил поклонение своему дару, развернуть который он
не  мог  по причине своего служебного положения. Во всяком случае, не мог  в
полную меру своего дарования.
     Да,  Абесаломон  Нартович  мне  всегда нравился,  но  сказать,  что  он
нравился мне только за свои байки, будет неточно. Он нравился мне и за это и
за  то, что всегда таил в себе возможность  самых парадоксальных  поступков.
Так, одному  моему знакомому он, еще будучи  на самом верхнем пределе  своей
карьеры, сказал:
     -- Вообще из нашей фамилии никто своей смертью не умирал...
     Это  признание  было сделано  человеком, находящимся на  самой  вершине
своей  власти.  Носители  этой  власти,  даже если  иногда и  задумываются о
возможности своего падения, во всяком случае, не признаются в этом никогда и
никому. Наоборот, главное их занятие  сверху донизу  --  всегда подчеркивать
незыблемость своей власти.
     Может  возникнуть вопрос, а не  брал ли  Абесаломон  Нартович  во время
своего царствования (как  он  сам однажды сказал)  подарки?  На этот вопрос,
если он действительно возникнет,  я,  как честный историограф,  должен  буду
ответить  положительно.  Об  этом  говорили  многие,  и, что  характерно для
Абесаломона Нартовича, сам он это не слишком скрывал.
     Однажды после крупного возлияния с местными художниками, он нас повез к
себе домой, где подряд два раза на двух фортепьяно исполнил грузинскую песню
"Сулико". В столовой еще стоял клавесин, если он мне спьяну не примерещился.
То,  что в  комнате было два фортепьяно -- это абсолютно  точно. Это следует
даже из краткого диалога, который там же состоялся между нами.
     -- Абесаломон Нартович, -- спросил я, -- зачем вам два инструмента?
     --  Дарят,  --  ответил  он, сокрушенно  пожимая  плечами, --  неудобно
отказать...
     В другой  раз,  добродушно  ворча,  он  сказал про одного  председателя
колхоза, что тот зазнался и перестал приносить подарки.
     Конец  хрущевской  эпохи   оказался  и  концом  Абесаломона  Нартовича.
Секретарь   ЦК   Грузии   Мжаванадзе,   чтобы   облегчить   свой  достаточно
перегруженный грехами корабль, не стал защищать Абесаломона Нартовича, а дал
его на растерзание врагам.
     Правда, Абесаломон  Нартович  получил достаточно почетную отставку.  Он
стал директором  научно-исследовательского  института. Недалеко  от  города,
окруженный    лавровыми   деревьями,   слоновыми    пальмами,    цитрусовыми
насаждениями, он  жил в своем институте как опальный римский сенатор в своем
имении.
     Здесь я его встретил в первый раз  после отставки и спросил у него, как
и  почему Мжаванадзе отвернулся от  него в  решительный час, тот Мжаванадзе,
который при  Хрущеве столь отечески  патронировал его. Неподражаемом в своем
античном величии жестом Абесаломон Нартович наклонил ветку лавра, нюхая ее и
одновременно увенчивая ею себя, как бы символически восстановил свое прошлое
положение и, отпустив прошумевшую ветку, выдохнул:
     -- Старческая трусость...
     Надо  сказать,  что  опала  не  была  громом  среди  ясного   неба  для
Абесаломона  Нартовича. За несколько лет  до снятия с должности он защитил в
Москве  диссертацию  и  стал  кандидатом биологических  наук. Защита  прошла
блестяще. Правда, была одна забавная заминка.
     Говорят, во время защиты ему был задан вопрос:
     -- Что такое клетка, по-вашему?
     -- Какую клетку вы имеете в виду?  -- уточнил Абесаломон  Нартович, чем
вызвал оживление в зале.
     Таким  образом,  став  директором  института,  Абесаломон  Нартович,  в
сущности,  отошел на  хорошо подготовленные  позиции. Уже  будучи директором
животноводческого института, он издал несколько книг. Наиболее интересная из
них "Певчие  птицы  Абхазии". Оказывается, Абесаломон Нартович издавна питал
слабость к  певчим птицам.  И он их  неустанно  изучал. В наше  время  такая
сентиментальная слабость крупного ответственного работника  навряд ли  может
поощряться. И  Абесаломон Нартович не мог не знать об этом.  Но, даже  зная,
что это может испортить ему карьеру, он, надо полагать, в условиях глубокого
подполья,  продолжал  изучать певчих птиц Абхазии.  Да, это  вполне толковая
книга, хотя и не имеет никакого отношения к профилю его института.
     Но Абесаломон Нартович не был бы  Абесаломоном  Нартовичем, если бы он,
написав книгу о певчих птицах Абхазии, не внес бы в нее нечто такое, от чего
у специалиста глаза полезут на лоб, а знающий Абесаломона Нартовича  человек
только улыбнется или разведет руками.  Так,  в число певчих  птиц Абхазии он
внес попугая.  Этим  самым, я сейчас вспомнил,  он как бы духовно осуществил
мечту  принца  Ольденбургского,   который  действительно   во  время  своего
пребывания в Гаграх пытался запустить в наши леса ангольских попугаев, но их
быстро переклевали местные ястребы.
     Одним словом, неизвестно, по какой причине попугаи попали в число  птиц
Абхазии, да еще  певчих. Так и вижу  сановитую фигуру Абесаломона Нартовича,
неожиданно легко взлетающую над землей и чисто делающую двойное сальто!
     Так  как в  абхазском  языке вообще  нет  слова  "попугай",  Абесаломон
Нартович  с  ходу   придумал  ему  абхазское  название,  и  притом  довольно
остроумное. В  обратном  переводе на русский  язык оно звучит примерно  так:
таратор. Ну, скажите, разве не трогателен этот человек?
     Милый Абесаломон Нартович, если то, что я сейчас пишу, попадет на глаза
читателя, то многие могут подумать, что я тебя разоблачаю. Но это величайшее
заблуждение.  В  сущности, я  люблю  Абесаломона  Нартовича,  может  быть  и
несколько странною любовью, но люблю.
     Всерьез  говоря,  в  любви  писателя  к  своей   натуре   есть  элемент
аморальности  или,  вернее,  доморальности.  Писатель  неизменно  испытывает
приступ  нежности,  встречая  в  жизни  своеобразную   натуру.  По-видимому,
стремление к  своеобразию -- в природе художественного творчества, иначе это
преклонение  перед   своеобразием  ничем  объяснить  невозможно.   Некоторая
доморальность  заключается   в  том,  что  писателю  в  момент  встречи   со
своеобразной натурой практически все равно, какое это своеобразие -- высокое
или низкое. Но нравственное чувство  писателя заключается в том,  что он  со
всей доступной ему точностью передает истинные черты своеобразной натуры, не
стараясь низкое выдать за  высокое  или,  наоборот, высокое за низкое. И чем
своеобразнее  своеобразное,  тем  сильнее  его любит писатель. Тут,  видимо,
сказывается еще неосознанная благодарность за облегчение работы. То есть чем
меньше  приходится   привносить,   чтобы  сделать  образ  законченное,   тем
благодарней ему писатель за близость натуры к собственному идеалу.
     А если высокое и низкое в человеке сочетается? Тогда своеобразие образа
заключается именно  в этом причудливом сочетании, и у писателя чешутся  руки
обязательно сохранить его.
     Наивные люди думают,  что великий  Гоголь,  создавая образы  российских
уродов,  скорбел.  Уверяю,  что,  описывая Ноздрева,  Плюшкина,  Собакевича,
Гоголь испытывал самую  высокую  творческую и человеческую радость. Конечно,
очнувшись  и увидев, что он  создал  парад  уродов, он  несколько  опешил  и
растерялся. Но, создавая их, он испытывал только радость.
     Однако пора остановить высокие материи и  попробовать все-таки сдвинуть
с  места  сюжет.  Итак, мы все  еще стоим  на обочине дороги, теперь  уже  в
обществе,  Абесаломона  Нартовича,  и  продолжаем  обсуждать  достоинства  и
недостатки  близлежащих  ресторанов. Кстати,  строительству этих  ресторанов
Абесаломон Нартович  уделял  особенно большое  внимание, когда был у власти.
Ему мы обязаны рестораном в Эшерском  ущелье, где в самый жаркий  день царит
влажная прохлада,  ему мы  обязаны рестораном на развалинах старой крепости,
на вершине  мухусской горы и  многими другими.  Он не  только  способствовал
строительству этих ресторанов, но и  заботился  о  том, чтобы они снабжались
картинами местных художников.
     Обсуждая с нами достоинства и недостатки местных ресторанов, Абесаломон
Нартович поглядывал на проезжающие  машины, и под его  взглядом некоторые из
них  Притормаживали, он здоровался с сидящими за рулем и небрежным движением
руки отправлял их дальше, показывая, что в сложившихся обстоятельствах люди,
сидящие именно в этих машинах, ему не нужны.
     Кстати, мне  ближе человек,  который продолжает  раболепствовать  перед
потерявшим власть кумиром,  чем  тот,  что  сразу же начинает ему  хамить. В
первом  все-таки  проявляется  некоторое  чувство  ответственности  за  Свое
прошлое рабство, ему как бы  стыдно сразу  переходить в новое состояние,  он
как бы чувствует, что сам  этого не заслужил еще. Тогда как второй, хамством
мстя за свое прошлое  раболепство, выявляет готовность раболепствовать перед
новым кумиром.
     Наконец  Абесаломон  Нартович  остановил  машину,  в  которой  по   его
гениальной догадке оказался именно тот человек, который повез нас в деревню.
Сначала он  вышел  из машины и  познакомился со  всеми.  Потом, услышав наши
обсуждения   достоинств  и  недостатков  окрестных  ресторанов,  внес   свое
предложение.
     --  Слушайте, --  сказал  он,  --  чего вам выбирать ресторан?  Меня  в
деревне  ждет  родственник,  у  которого  мы  посидим  лучше,  чем  в  любом
ресторане. Поехали?
     Все согласились ехать в деревню.
     -- Только  заедем ко мне в институт, -- сказал  Абесаломон Нартович, --
возьмем фейхоа.
     Оказывается, дочь  космонавта, которая вместе с ним  отдыхает в военном
санатории, болеет какой-то  болезнью, от  которой  помогает  фейхоа.  А  при
институте Абесаломона Нартовича есть хороший фруктовый сад, где среди прочих
экзотических  насаждений  растут  и  деревца  фейхоа.  (Семейство  миртовых,
кисло-сладкие, продолговатые плоды, зеленого или желтого цвета, если вам это
так важно знать.)
     Мы расселись по  машинам и поехали в институт  к Абесаломону Нартовичу.
Наконец наша  компания окончательно  утряслась, и для любителей  точности мы
теперь  можем пересчитать, сколько  нас  было  человек. Я  со  своим другом,
которому  помог выйти из тюрьмы,  и его приятелем --  трое. Кстати, мой друг
при виде  такого  большого  в прошлом начальника, как  Абесаломон  Нартович,
совсем  скис. За  весь день он и пару слов не  промолвил. По-видимому, кроме
всех  остальных   прелестей  тюрьма   еще  развивает  в   человеке  комплекс
несовместимости