человек  тоже опасный,  но не  такой плохой. Дайте ему три
года. А этот человек просто дурак! Пуганите его и отпустите". Если надо дать
человеку большой срок, они туда посылают справку, чтобы документ был. А если
маленький срок, скажем два года, -- могут просто по телефону сказать.
     -- Да мне-то от  этого не легче, как  они  там решают,  -- сказал я, --
страшно, дядя Сандро...
     -- Слушайся  меня во всем, -- отвечал дядя Сандро, -- и  ты никогда  не
пропадешь! Ты  мне  найди телефон  и фамилию человека, который внутри партии
занимается по твоей отрасли. Мы ему приготовим хороший подарок и все уладим.
     -- Ой, дядя Сандро, -- воскликнул я, -- это идеология, там не берут!
     -- Глупости, --  ответил дядя  Сандро,  -- все  кушают. Идеология  тоже
кушать  хочет.   Вот  тебе  свежий   пример.   Вызывает  меня  недавно  один
ответственный  человек, фамилию  я тебе не  называю,  а  то  ты  по  дурости
вставишь  куда-нибудь.  И он мне говорит:  "Дядя Сандро,  ты всеми уважаемый
человек. Прошу тебя, сделай для города такое дело. Нам очень трубы нужны, но
мы  их нигде не можем достать. В Москве обещали. Вот тебе  пятьсот рублей на
мелкие расходы,  вот  тебе  посылки,  вот  тебе  имена  людей,  которым надо
позвонить, напомнить про трубы и передать посылки. Поезжай в Москву, номер в
гостинице  мы тебе  отсюда закажем, занимай  его  и  звони оттуда  всем этим
людям, напоминай про трубы и раздавай посылки. "Хорошо", -- говорю и забираю
деньги. А этот человек говорит: "Теперь  ты видишь,  дядя Сандро,  что я для
города стараюсь, а люди  считают, что  я беру взятки для себя". -- "Конечно,
вижу", -- говорю.
     И вот нагружают  мне  целое  купе посылок, и я еду  в Москву.  А  что в
посылках --  не знаю.  Раз  не  сказали  -- некрасиво спрашивать, тем  более
самому открывать.  На вид каждая так пуда на два. Но  на посылке не написано
кому. Только написан номер посылки и  этот же номер стоит против имени этого
человека на бумаге. Хитро придумали, чтобы посторонний, если зайдет в  купе,
на посылке не прочитал имя какого-нибудь начальника.
     И вот я звоню  из гостиницы. Иногда  попадаю к нужному человеку, иногда
попадаю к секретарше, иногда говорят: завтра позвоните. Я им все  объясняю и
про трубы,  и про посылки, и про номер, в котором живу. Теперь мне интересно
узнать: начальники, которым я привез  посылки, очень большие или не очень? А
на бумаге  должность не написана -- только имя и  телефон. Хитрые, но я  еще
хитрей.  И  вот  начинают приезжать. Нет, сам  ни  один  не приехал. Шоферов
присылают. Входит шофер, говорит, от какого человека, я смотрю  на  бумагу и
отдаю нужный номер посылки.  Но при этом разговариваю с  шофером.  Предлагаю
выпить чачу, закусить  чурчхели. Правда, пить никто не  пил, но чурчхели все
берут.  И  я  так,  между  делом,  спрашиваю  у  шофера:  "На  какой  машине
работаешь?" -- "На "Чайке", -- отвечает первый шофер.
     Ага,  думаю,  на "Чайку"  маленького начальника  не посадят. Значит, не
меньше замминистра. И что же оказалось? Из шести шоферов четверо работали на
"Чайке"  и  только  двое  на "Волге". А ты говоришь  --  идеология. Человек,
который присматривает за вами, может, даже на "Волге" не ездит.
     -- Ой, дядя Сандро, не знаю, не знаю, -- сказал я, но почему-то немного
успокоился.
     -- Зато я знаю, -- ответил дядя Сандро, -- я передам ему подарок,  и он
скажет про тебя все, как мы хотим. Но ты против линии не идешь нигде?
     -- Что вы! Что вы, дядя Сандро!
     -- Линию никогда не нарушай -- остальное ерунда! -- сказал дядя Сандро.
-- Если ты что-то не так написал, мы  ему подскажем, что говорить. Например,
так:
     "Этого  человека не трогайте, у него в голове не все в порядке,  он сам
не знает, что пишет".
     -- Что вы,  что вы, дядя  Сандро! -- испугался я. --  Так в сумасшедший
дом могут посадить!
     --  Могут,  --  согласился дядя Сандро,  подумав,  --  тогда по-другому
подскажем. Например, так: "Глуповатый, но правительство любит".
     -- Это подходит,  -- сказал я, успокаиваясь от несокрушимой уверенности
дяди Сандро, что мир именно такой, каким он его себе представляет.
     -- Запомни для будущего, -- продолжал дядя Сандро, -- эта власть крепко
сидит,  и никто  ее  сдвинуть не сможет.  А  некоторые  глупые люди об  этом
думают. Ты знаешь, недалеко от  моего дома сапожная мастерская? Шесть жалких
сапожников работают  там. А кто над ними заведующий? Партийный человек. И он
видит все, что они говорят, что они думают и куда поворачивают.  Нет, кушать
дает. Сам кушает  и им дает кушать. Но  нарушать линию никому не позволит. И
так все проникнуто, все! А некоторые дураки этого не понимают.
     Однажды  сижу в  открытом кафе  и  пью кофе с коньяком.  Отдыхаю. Вдруг
подсаживаются ко мне два молодых парня, заказывают кофе и начинают говорить.
Но  о чем говорят, ты послушай.  Один  говорит -- при демократии  мы сделаем
то-то и то-то.  А  другой говорит -- нет, при демократии мы сначала то-то не
будем делать,  а  будем делать  другое. А этот  с  ним  спорит --  нет,  при
демократии мы сначала будем делать то-то, а другое будем делать потом.
     Прямо  при  мне  говорят,  не  боятся.  Думают,  наверное,  неграмотный
абхазский старик, не понимает. Но я лучше их знаю, что такое демократия. Это
значит  управлять государством, как  в  заграничных  странах. Но я  про  эти
заграничные  страны все  знаю. Многих  встречал, которые  там  побывали. Там
страны маленькие, а дороги хорошие. У нас страна большая, а дороги плохие. И
от этого совсем разный марафет  управления. Там,  если в  районе  кто-нибудь
взбунтовался  --  трр, дороги  хорошие, полиция  через  час приезжает,  всех
разгоняет  и всех успокаивает. А у  нас? В России  есть такие места, где  от
района  до  областного  города пятьсот  километров или больше. И  вот если в
районе взбунтовались, покамест милиция  приедет, чего только  они не  успеют
сделать! Клуб сожгут, магазин  разобьют, всю водку выпьют. А страна большая,
дороги  плохие,  милиция  не успевает. И  поэтому такой  марафет управления,
чтобы люди на местах в испуге сидели. Чтобы, прежде чем бунтовать, они целую
неделю между  собой советовались: стоит или  не  стоит! И они так и  делают.
Один  говорит: "Клуб сожгем, магазин разобьем,  всю водку выпьем, консервами
закусим".
     Другой  говорит:  "Нет,  клуб  не  надо сжигать,  лучше  прямо  магазин
разобьем".
     А  третий  говорит:  "Нет,  клуб надо сжечь,  потому что  перед  людями
стыдно. Люди подумают, что из-за водки это сделали".
     И пока они так спорят, милиция все узнает, и, хотя дороги плохие, время
есть, они успевают приехать.
     А  эти двое  молодых, которые сидят  напротив  меня,  ничего об этом не
знают.  И все  время  говорят:  демократия,  демократия... Тут  я наконец не
выдержал.
     "Дураки,  --  говорю я им, -- глупые несмышленыши. Эту власть Гитлер не
смог опрокинуть со своими  танками, а  вы  что сможете со  своей  болтовней?
Только бедные родители ваши страдать будут".
     "Ничего, -- говорит один  из них, -- это так кажется, что они  сильные,
наша возьмет".
     Тут  я  разозлился.  Я ему  дело  говорю,  а  он  мне нагло  так в лицо
отвечает! И  как раз в этот момент в кофейню входит мой знакомый милиционер.
"Жора, -- кричу ему, -- подойди сюда!"
     Эти двое оглядываются, видят -- подходит милиционер. Побледнели, хоть в
гроб клади. Я, конечно, продавать их не собирался. Не в  таком доме родился,
не такой человек. Но хочу, чтобы дошло  до их головы,  где живут, как живут.
Подходит милиционер  и, улыбаясь, говорит: "Здравствуйте,  дядя  Сандро, что
вам надо?"
     "Ничего, -- говорю, -- хотел с тобой по стаканчику выпить".
     "Извините, дядя Сандро, -- говорит, -- но я не могу, я на дежурстве".
     "Ну, тогда, -- говорю, -- прости, Жора, другого дела не имею".
     Милиционер отходит, эти ребята немножко оживают, и один из них говорит:
"Спасибо, старина, что не продал".
     "Я, -- говорю,  --  продавать вас  не собирался, потому  что не в таком
доме  родился, не такой  человек. Я хотел  проучить вас,  чтобы глупости  не
говорили,  тем более  в  кафе.  Здесь попадаются  старички,  которые  трясут
головой  и, кажется,  ничего  не понимают,  потому что одной ногой  стоят  в
могиле,  но другой ногой они стоят  совсем в другом месте. Так что  думайте,
прежде чем болтать глупости".
     Ничего не сказали, ушли.
     Мы с  дядей Сандро  продолжали  прогуливаться по двору. Пока я с трудом
осмысливал набросанную  им  грандиозную схему  государственного  устройства,
мысль его сделала неожиданный скачок на Голду Меир. Он и раньше в разговорах
пару  раз упоминал  о  ней с  некоторым скрытым  раздражением. В  самой идее
выдвижения  женщины   во  главу  государства   он,  по-видимому,  подозревал
отдаленное,  но чутко  уловленное  им,  как  великим тамадой,  покушение  на
принцип  мужевластия за абхазским столом. По-видимому, он про себя рассуждал
так: сегодня женщину поставили во главе государства,  а завтра  поставят  во
главе стола. Это как понять?
     --  Слушай, -- сказал он, -- эта старуха Голда  Меир все еще  управляет
Израилем? Она что, совсем с  ума сошла? Зачем она русских евреев  впускает в
свое государство?  Что она, не  знает -- они в России сделали революцию и то
же самое могут сделать там?
     -- Да что вы, дядя Сандро,  -- сказал я, --  ничего они там не сделают.
Тогда было совсем другое время.
     -- Другое время, -- повторил дядя Сандро, -- ты его из книжек знаешь, а
я его хорошо помню. Я лично с Троцким охотился...
     -- Как  так?  --  удивился  я,  потому  что он  об этом мне никогда  не
рассказывал.
     -- Да, --  сказал  дядя Сандро, -- в  двадцать четвертом году он  был в
Абхазии. Я тогда попал в один дом,  где он  гостил, и мы все пошли на охоту.
Он очень любил охотиться и был прекрасным стрелком. Он  так проворно успевал
поворачиваться и  стрелять в летящую  птицу, что  можно было подумать -- всю
жизнь  занимался  охотой, а не революцией. Лучше  него стрелял  только  один
человек --  Лакоба. Троцкий  был прекрасным  охотником, ученым  человеком  и
лучшим  оратором страны.  В те  времена проводились всесоюзные  соревнования
ораторов,  и  он  каждый  год брал  первое место. И  все-таки он  был глупым
человеком. Почему? Отвечаю.
     Двадцать  четвертый  год. Великий  Ленин  умирает.  А  Троцкий сидит  в
Абхазии и охотится. Вождь умер, а он сидит в Абхазии и охотится. Ленин умер,
поезжай  в Москву, постой  у гроба как близкий человек, может, сумеешь кусок
власти  оторвать от Большеусого, а он сидит  в Абхазии и  охотится. А потом,
когда Большеусый все захватил,  он приезжает в Москву и  спорит с ним. Разве
это  умный человек? Но  стрелок он был прекрасный, лучше него только  Лакоба
стрелял... А с другой стороны если посмотреть: хороши стрелки!  Одного Берия
отравил, а  другого  человек Большеусого ломом угробил.  Если  ты  уж  такой
стрелок, так знай, куда стрелять...
     На этой ворчливой интонации наша беседа  с дядей  Сандро была прервана.
Нас позвали к столу. Стол был накрыт прямо на дворе. Я  столько раз описывал
абхазские столы, что мне прямо совестно возвращаться к этому. Читатель может
подумать, что я какой-то обжора. Нет, я, конечно, любил  поесть и выпить, но
с годами уходит аппетит к  застолью да и к шуткам  тоже.  Одним словом, стол
был  прекрасный,  и я  только  бегло опишу то, что  было на  столе, никак не
обнажая своего личного отношения к яствам.
     Главное блюдо  -- молодая козлятина -- дымилась на нескольких тарелках.
Свежая мамалыга, копченый сыр, фасоль, сациви, жареные куры, зелень (зеленый
лук  --  амурная  стрела  вегетарианца) -- все  это теснилось  на столе. Как
видите, ни малейшего гастрономического восторга.
     Абесаломон  Нартович был посажен  в середину стола,  направо от себя он
посадил космонавта, а налево дядю Сандро. Может быть, он все  еще  настаивал
на демонстрации высших достижений нашего прошлого и настоящего. А  возможно,
он без слов старался  нам внушить,  что  сам преемник  идей дяди  Сандро,  а
космонавт отпочковался от его собственных идей. Расселись и мы.
     Дядя  Сандро был избран тамадой.  Но я не буду  описывать, как  он  вел
застолье. По-видимому, это вообще не поддается описанию. На протяжении всего
романа я избегал такого рода сцен, тем самым создавая в воображении читателя
мифический образ  великого тамады, который  только  и соответствует  величию
лучшего дирижера  кавказского застолья. В этом деле  он божество, а, пытаясь
зафиксировать реальность божества, мы неизменно  ослабляем  его божественную
реальность.  Бог,  расчесывающий  бороду на наших  глазах, это уже маленькая
победа атеизма, господа!
     Чтобы уберечь нас от  солнца, все еще  высоко стоявшего в небе, молодой
хозяин нарубил в ольшанике большую охапку зеленых веток и втыкал их в землю,
с  болезненным  вниманием  вглядываясь в  нас,  чтобы степень густоты  тени,
отбрасываемой  листьями  на  наши   лица,  строго  соответствовала  духовной
значимости каждого из нас.
     Вообще, это был довольно странный  человек.  Его синий,  пронзительный,
взыскующий взгляд, с одной стороны, как бы забрасывал нас на  неведомую нам,
но приятную высоту, но, с другой стороны,  он  как бы обещал  нас немедленно
покарать, если мы окажемся недостойными ее. Поэтому было не совсем ясно, как
себя вести.
     Лучшую,  самую  густолиственную  ветку   он  сначала  воткнул  напротив
Абесаломона  Нартовича,  но  потом,  после  некоторых колебаний  понял,  что
космонавт фигура  покрупней,  а, поняв  это,  он с  патриархальной  прямотой
вытащил из земли эту лучшую ветку и вонзил ее напротив космонавта. Во  время
этой операции  Абесаломон  Нартович одобрительно кивнул головой,  показывая,
что хозяин только исполняет его не успевшее слететь с губ пожелание.
     Следующая  по густоте  листвы  ветка досталась Абесаломону Нартовичу, а
потом  дяде  Сандро.   Остальные  ветки   хозяин  распределил  между   нами,
оставшимися, все еще взыскующе вглядываясь в каждого из нас, но уже не столь
болезненно.  Он  как бы  успокаивал себя мыслью,  что  ничего  страшного  не
произойдет, если он тут немного и ошибется.
     Так как  мы за столом  сидели очень долго, и солнце за это время прошло
по небу немалый путь, хозяин еще дважды пересаживал ветки, чтобы тень от них
падала  на  наши лица.  Но  и  пересаживание веток  производилось далеко  не
формально, а с учетом  более обогащенного понимания нашей духовной сущности,
которая раскрывалась ему в процессе застольной беседы.
     Не говоря о более мелких  ветках,  предназначенных нам, после двух,  на
наш  взгляд,   невинных  высказываний   космонавта,  произошла   решительная
переоценка  самой  густолиственной  ветки, и  молодой хозяин  при  последней
пересадке  своей  искусственной  рощи  снова  отдал предпочтение Абесаломону
Нартовичу,  как  бы  возвращаясь  к  своему  первому  интуитивно-правильному
душевному порыву.
     Все  было хорошо за  этим столом,  но ради полноты истины надо сказать,
что вино было  паршивым. Вино портится  вместе со временем, а точнее говоря,
вместе  с моими милыми абхазцами. Сейчас сплошь и  рядом к вину  подмешивают
сахар и воду,  и  получается в  результате какая-то  бурда,  хотя и довольно
крепкая, но малоприятная.
     В середине застолья космонавт попросил слова  у дяди Сандро, и тот  ему
дал его.
     -- Дорогие друзья,  -- лучезарно сказал космонавт, --  я хочу, чтобы мы
за этим прекрасным столом выпили за комсомол, воспитавший нас...
     Молодой хозяин,  услышав  этот  тост, застыл,  как  пораженный  громом.
Произошла небольшая заминка, которую  Абесаломон Нартович  тактично прикрыл,
поддержав тост и сказав, что сам он начинал карьеру с комсомольской работы.
     Тост космонавта прозвучал, конечно, несколько странно для  этой  глухой
деревушки. Но ничего особенного в нем не было. Просто этот  молодой хозяин с
самого начала настроился не принимать от нас ничего, кроме перлов.
     К счастью, сам космонавт ничего не заметил. Но молодой хозяин остановил
на  нем свой пронзительный, взыскующий взгляд. Потом взглянул на дядю Сандро
таким  же  пронзительным, но еще  более взыскующим взглядом,  как на тамаду,
несущего полную ответственность за все, что говорится во время  тоста. После
этого,  выходя  из  оцепенения  и  приобретая  дар  речи,  он  с  выражением
мучительной догадки вымолвил по-абхазски:
     -- Уж не глуп ли он часом?!
     -- Нет, их так учат, -- по-абхазски же строго поправил его дядя Сандро,
как бы  намекая на таинственную, но незыблемую связь между тостом космонавта
и  подготовкой  к  космическим  полетам.  Этим  пояснением  он  одновременно
отбрасывал  и  дерзостное,  хотя  и смехотворное  предположение, что он  мог
ошибиться как тамада, предоставив слово космонавту.
     Заговорили о деле моего друга и потом не очень тактично, но и не имея в
виду  обидеть  его, перешли  на рассказы о  смертоубийствах  вообще.  И  тут
Абесаломон Нартович  нам  выдал,  на  мой  взгляд,  хорошую  новеллу. И  что
особенно ценно,  новелла  эта  была  выдержана  в реалистическом  духе,  что
говорит об  удивительной многогранности его дарования рассказчика. В широких
кругах  нашей  интеллигенции  он  был  известен  как  автор   фантастических
рассказов. Передаю  то,  что  услышал, по памяти,  безусловно обеднив многие
подробности и интонации.
     -- В нашей деревне, -- начал Абесаломон Нартович, -- недалеко от нашего
дома жил пастух по имени Гедлач. Это был человек маленький, как подросток, с
горящими совиными глазами и очень диким нравом. Связываться с  ним считалось
очень опасным, хотя он никому ничего плохого не сделал. Но все понимали, что
он может сделать все, что придет ему в голову.
     Он  был  пастухом,  как я  сказал, и заядлым охотником. Каждое  лето он
пропадал на альпийских  лугах  и не только  убивал  медведей и туров,  но  и
прославился тем, что сумел подкрасться  к живой косуле и поймать ее за ногу.
Кажется невероятно, но так  оно и было. Косуля проволочила  его с  километр,
пока он не изловчился нанести ей ножом смертельный удар.
     У него было прозвище Железное  Колено, данное  ему  за неутомимость. Во
время охотничьих походов за турами никто не мог угнаться  за ним, и  в конце
концов он всех оставлял  позади, а  сам  докарабкивался до самых недоступных
турьих пастбищ на самых крутых склонах Кавказа.
     Между прочим,  в  детстве  у  меня  были способности  хорошо  подражать
голосам людей, зверей и  птиц. Отсюда мой интерес  к певчим птицам. Если б я
развивал  этот  талант,  я сейчас, наверное, был бы народным артистом. Но  я
пошел на комсомольскую работу, а там этот талант оказался не нужен.
     И вот, когда умер отец Железного Колена, меня подговорил мой товарищ, с
которым я пас домашних  коз, попугать Железное Колено,  подражая голосу  его
отца, который я хорошо  помнил. И я стал время от времени, находясь недалеко
от дома Железного Колена, на их семейном кладбище, звать его голосом отца.
     --  О, Гедлач,  --  кричал  я, -- иди  сюда,  иди! Обычно под вечер так
прокричав несколько раз, я  замолкал, а потом гнал свое стадо домой.  Дорога
моя проходила мимо  дома Железного Колена и  я  иногда видел его, неподвижно
стоящего на взгорье посреди двора и удивленно прислушивающегося к чему-то.
     -- Ты проходил мимо наших могил? -- спрашивал он у меня.
     -- Проходил, -- отвечал я.
     -- Никого не видел?
     -- Нет.
     -- Ничего не слышал?
     -- Нет, -- отвечал я, -- а что?
     -- Голос  отца  слышится, --  отвечал  он, -- не пойму, что ему надо...
Поминки провели как  надо,  сороковины  устроили хорошие, придет годовщина и
годовщину отметим... Не пойму, чем он недоволен...
     Вскоре вся деревня  узнала,  что отец Железного Колена призывает  его к
себе.
     --  Наверное,  медведь тебя  пригрызет  или сорвешься  с  какого-нибудь
склона, -- говорили ему односельчане.
     -- Ну что  ж, --  отве