вокатуре, куда
он  пришел  нанимать   защитника,   он   познакомился  с  тремя   остальными
жалобщиками, то  ли они  там толкались,  то  ли их адвокат  познакомил.  Ему
ничего не оставалось,  как  присоединиться к этим троим, тем  более они  ему
показали фотографии картины,  правда, черно-белые, но  зато довольно больших
размеров Тут же, не сходя с места, он себя узнал.
     Когда адвокат вплотную  взялся  за дело (наш парень, кто его не знает),
он обнаружил, что  обвинить художника  в оскорблении  своих  земляков  будет
трудно.   Оказалось,   все  трое  городских   жителей,   претендовавших   на
оскорбительное сходство,  в  сущности, претендовали на  сходство с одним  из
трех персонажей в синих макинтошах.
     Само  по себе  это совпадение было не столь  важным,  если бы при  этом
пострадавшие  от сходства были бы похожи между собой, что в жизни случается,
конечно. Но как назло,  все трое были совершенно непохожи друг на друга и  в
тоже время  каждый из них в  отдельности  был  похож на  одного  и  того  же
персонажа картины.
     -- Надо же дойти до такого ехидства, -- говорили они по этому поводу.
     Адвокат  предупредил своих клиентов,  что защита  художника обязательно
воспользуется этим коварным обстоятельством.
     -- Как  же быть? -- спросили они у  адвоката,  раздраженные неожиданным
препятствием со стороны собственной внешности. При этом, по словам адвоката,
каждый из них оглядывал двух остальных как более виноватых в случившемся.
     Тут адвокат сказал, что будет лучше всего, если двое из троих откажутся
от обвинения, а третий, присоединив к  себе директора чайфабрики (к счастью,
он был похож на второго носителя синего макинтоша) и уговорив Цурцумия, если
он  похож  на  третьего,  подаст  совместную   жалобу  в   оскорблении  трех
самостоятельных личностей.
     Никто не мог вспомнить, на кого похож Цурцумия.  Этого не мог вспомнить
даже тот, который ходил  к  нему  с  предложением принять  участие  в  общей
жалобе.
     -- Цурцумия не согласится, -- сказал он, -- он вообще суд не любит...
     -- Как не согласится? -- удивился директор чайфабрики. -- Заставим...
     В тот же вечер они пришли домой к  Цурцумия. Тот  встретил их,  сидя на
веранде своего особняка с ногами, погруженными в холодильник.  Он всегда там
сидел. Снова выслушав предложение о совместной жалобе, он спросил:
     -- Сульфидин знаете?
     -- Смотря какой,  -- удивились гости, -- сульфидин -- лекарство или сын
заведующего бензоколонкой, которого тоже зовут Сульфидин?
     -- Лекарство, -- пояснил немногословный Цурцумия, --  то, что некоторые
организмы его не переносят, знаете?
     -- Знаем, -- удивились гости.
     --  Вот так же, как  некоторые организмы  сульфидин,  так я не переношу
суд, -- признался Цурцумия в болезненном свойстве своего организма.
     После  этого, сколько его  ни  уговаривали, он  твердо стоял  на своем.
Правда, чтобы  смягчить отказ,  он устроил хлеб-соль и угостил товарищей  по
несчастью вместе с их адвокатом. Те  приняли  приглашение, надеясь  во время
застолья уговорить Цурцумия.
     Но во время  застолья не только  не  удалось угововорить Цурцумия, но и
все   дело   кончилось   полной  катастрофой.   Уговаривая   Цурцумия,  трое
представителей  города перешли на  самих себя и стали  выяснять, кому из них
выступать на суде. Решили, что выступать будет тот, кто больше всех похож на
модель  персонажа картины.  Тут выяснилось, что каждый  из них себя  считает
наименее  похожим  на  модель,  что  привело  к взаимным  колкостям  и  даже
оскорблениям.
     Сначала адвокату удалось  спасти дело путем решительного отмежевания от
всей городской группы.  Он сказал, что пусть все  они снимают  обвинение, он
будет  действовать  через  директора  чайфабрики  как  самого  мужественного
человека  (Он-то  понимал,   что,   сколько  ни  потроши  кошелек  директора
чайфабрики, до дна никогда не допотрошишься.)
     --  Я пойду  на него  один на один,  --  сказал директор чайфабрики  и,
вырвав фотографии картины, которые те все еще мусолили в руках, положил их к
себе в портфель.
     Сказать-то он сказал,  но потом ему, видимо,  все это не понравилось, и
он начал  дуться. Дулся, дулся, а потом, в  конце вечера, взял  да и сказал,
что раз так, и он не будет выступать на  суде, что напрасно они его заманили
к Цурцумия, хотя к Цурцумия его никто не заманивал.
     В конце концов, по словам адвоката, они все перессорились и, все свалив
на  Цурцумия,  разошлись   по  домам.  Совершенно   успокоившись,   директор
чайфабрики в ту же ночь уехал к себе в Эндурск, кстати, забыв возвратить,  а
может и умышленно не возвратив, фотографии их законным владельцам.
     Как  справедливо говорят  радио-  и  телекомментаторы, так  распадается
всякий союз, созданный на  гнилой идейной основе. И  так об этом рассказывал
адвокат, уже успокоившись по  поводу  упущенного  директора  чайфабрики.  Не
знаю,  говорил  ли я  о том, что он наш местный парень,  когда-то  голопузым
пацаном  вместе  с  нами  бегал на море,  а теперь  такими делами  иной  раз
ворочает, что страшно подумать.
     Последний след  общественного негодования по поводу  "Синих макинтошей"
обнаружился  на  областном  совещании  строителей, где начальник  одного СМУ
сказал, что очень трудно выполнять  план, когда художники, вместо того чтобы
помогать строителям, высмеивают  в глазах рабочих руководство, изображая его
как бездельников, целыми днями шатающихся у моря в синих макинтошах.
     Но  тут, к счастью для Андрея, взорвался один ответственный работник  и
отхлестал этого строителя, указав,  что картина  на  выставке появилась этим
летом, а его строительное управление уже третий год не выполняет план.
     Выступление  ответственного товарища  было  понято как строгий намек на
прекращение возни  вокруг имени  Андрея  Таркилова.  Возня  была  немедленно
прекращена,   и  Андрей  получил  несколько  хороших  заказов.  Впоследствии
оказалось, что  ответственный  товарищ  никакого намека не давал,  а  просто
раскрыл истинное положение вещей и без того, впрочем, ясное.
     Тут,  как  говорится, у  Андрея пошла карта.  Через  месяц  со  времени
прекращения возни вокруг "Синих макинтошей" картину Андрея  "Отдых  сборщицы
чая,  или  Потный полдень Колхиды" (ее-то он и  писал в  деревне) московская
комиссия отобрала для всесоюзной выставки.
     Правда, по  дороге в  Москву комиссия почему-то  потеряла вторую  часть
названия  картины, но это теперь не имело никакого значения. О ней появилось
несколько  одобрительных  отзывов  в центральной  печати,  но это  случилось
гораздо позже, зимой.
     Зато наша газета, только узнав, что картину  Андрея берут на всесоюзную
выставку,  и при  этом  имея на руках  гарантированный  намек на прекращение
возни вокруг "Трех макинтошей", дала о ней большой очерк.
     Автандил Автандилович  этим очерком хотел  показать  (и показал!),  что
умеет вовремя  подхватить  намек,  особенно если он  строгий,  к тому  же на
всякий случай защищал себя от возможных упреков в преследовании талантливого
художника. Такое тоже бывало, хотя и редко.
     Очерк писал один  наш  дуропляс, который ко  всем этим  сложным задачам
Автандила Автандиловича сумел присобачить собственную линию, делая вид,  что
он расхваливает  недозволенного художника,  как  будто можно  хвалить что-то
недозволенное.
     Между  прочим,  нашей  общественностью,  как никто,  чуткой  к  шорохам
подсознания  и  подтекста, сразу же  было  замечено,  что  размер  очерка на
четверть колонки (до подвала) превосходит оба критических выступления. Кроме
того, в нем упоминалось и о картине "Трое в синих макинтошах". Правда, о ней
говорилось как о неудачном эксперименте,  но отсвет более  поздней славы как
бы слегка облагородил ее  вредность. Так или иначе,  она снова  была названа
собственным именем, а не "пресловутыми макинтошами", как было раньше.
     Кроме всего, возможно, тут сказалось и то обстоятельство, что теперь, в
разгар лета, макинтоши, особенно  синие, никто не  носил, а сама тема как бы
потеряла  некоторую  актуальность  Так  или  иначе,  название  картины  было
полностью и окончательно реабилитировано.
     Как  известно, в  сложных  условиях современной жизни не  всякие,  даже
простые, истины можно выразить  прямо,  чтобы ими тут  же не воспользовались
наши  зарубежные недоброжелатели. Поэтому все  мы  легко  понимаем,  или нам
кажется,  что понимаем, язык  намеков,  кивков и  подмигиваний  типографских
знаков.
     Стоит ли говорить,  что очерк о картине Андрея  был понят не только как
посветление  в  его  личной  судьбе,  но  и  как  явление  с  далеко идущими
оптимистическими последствиями.
     Я, конечно,  не очень поверил, что есть какая-то связь между  размерами
двух критических  выступлений  и последним очерком Все же просто так, скорее
для  смеха, я достал подшивку и сравнил. В самом деле, так оно и  получилось
Как  ни крути,  а  очерк  на  четверть колонки был больше обоих  критических
выступлений. Случайность ли это? А кто его знает...
     Сам автор мог выполнять  тайную  волю Автандила Автандиловича,  даже не
подозревая о ней. Получись очерк чуть поменьше  или даже равным размеру двух
критических выступлений, тот мог вызвать его и сказать:
     "А знаешь, вот эту часть надо развить..."
     Ну а если что сократить, и  вообще никто  ничего не спрашивает. Так или
иначе, стало ясно, что грехопадение прощено  с бодрящей надбавкой на будущее
Именно после всех этих дел мы и выехали в горы.

        ___

     Теперь мне  хотелось бы слегка передохнуть и продолжить рассказ в более
спокойных тонах.  Дело в том, что я обо всем этом не собирался рассказывать,
я только собирался поделиться нашими дорожными приключениями.
     Но что  получилось? Как только  я захотел представить своих спутников в
самых сжатых чертах, я вдруг заподозрил себя в попытке скрыть историю "Синих
макинтошей" Нет, сказал я  себе, я не  собираюсь  скрывать  эту историю,  но
здесь она просто  неуместна. И, чтобы  самому себе доказать, что я ничего не
собираюсь скрывать, я  решил выложить  выдержки из книги отзывов Ну, а тут и
все остальное как-то само собой вывалилось.
     Я  это все  говорю к  тому, что не надо  давать никаких  обещаний,  как
рассказывается, так и рассказывай. Ведь что получается? Как только  ты даешь
обещание,  скажем,  быть  во  всем  откровенным, сразу  же  на тебя  находят
сомнения "А надо ли? А что я, дурнее всех, что ли?" И так далее.
     А если  ты даешь обещание говорить сжато, то  и тут возникают  подобные
соображения. Сжато-то оно сжато, думаешь ты, но как бы через эту сжатость не
пропустить  чего-то  главного.  А  кто его знает, что  главное?  И тогда  ты
решаешь  рассказывать сжато,  но при этом ничего не пропускать из того,  что
потом может оказаться главным. Итак, возвращаюсь к началу  моего рассказа, с
тем чтобы решительно и без всяких оглядок на прошлое двигаться вперед.

        ___

     И вот, значит, после недельного отдыха в  горах, после ледяного кислого
молока,  после  вечерних  дымных  костров,  после  длительных  и безуспешных
охотничьих прогулок по  каменистым вершинам перевалов мы  в ожидании  машины
сидим  на стволе старого  бука, греемся  на солнышке, изредка  перекидываясь
никчемными пустяками -- за неделю обо всем наговорились.
     Время от времени мимо нас проходят сваны-лесорубы, возвращаются из лесу
домой к своему летнему лагерю, разбитому  возле  речки. У  одних за  плечами
топор, у других механическая пила. Приблизившись, они  здороваются и, окинув
нас внимательным взглядом, проходят мимо.
     Мне показалось, что они почему-то со мной здороваются  дружелюбней, чем
с  остальными. Но  потом,  когда один  из них обошел меня и оглядел сзади, я
понял,  в чем дело. Здоровались  они  не  столько  со  мной,  сколько с моим
карабином, торчавшим  у меня  за плечами. А так как у других никакого оружия
не  было,  только  у  Андрея  была  мелкокалиберная  винтовка,  почтительное
внимание к моей особе было вполне оправдано.
     Наконец  возле машин  появились  люди.  Двое  полезли  в кузов  и стали
стягивать тросами бревна, лежавшие  там.  Остальные,  всего их  было человек
восемь, снизу давали этим  двоим  советы. Судя  по  несоразмерной  громкости
голосов,  все  они  порядочно  выпили.  Через несколько минут  двое  из  них
отделились от остальных и направились в нашу сторону.
     Один из них, более молодой, был одет в ватные брюки и старую ковбойку с
закатанными рукавами. Он  был небрит, коренаст  и откровенно  пьян, что было
заметно издали. Второй был маленький, сухонький. Он был в сапогах, в широком
галифе и  узком  черном кителе, наглухо застегнутом. Держался  твердо и  вид
имел военизированный. В руке он сжимал  блестящий  топорик, напоминающий  те
самые топорики, при помощи которых домашние хозяйки разрубают мясо и кости.
     --  Здравствуйте, товарищи, -- сказал  он  несколько  скорбным голосом,
остановившись со  своим спутником  возле  нас.  Мы  встали навстречу обоим и
поздоровались  с  каждым за  руку.  Несколько мгновений  он  оглядывал  нас,
отгоняя волны хмеля,  помигивая пленчатыми  веками  и пульсируя желваками на
сухом стянутом личике.
     Обычно после такого тусклого  приветствия  спрашивают документы,  но он
ничего  не спросил, а  только сел рядом  со  мной. Возможно, из-за  того  же
карабина он счел меня старшим в нашей группе, что не соответствовало истине,
потому что старшим был Котик -- и по возрасту, и по званию.
     Второй сван, который был откровенно пьян,  добродушно посапывая, присел
перед нами на корточки, чтобы, видимо, общаться со всеми сразу.  У него была
тяжелая бычья голова выпивохи  и голубые, навыкате, глаза. Время  от времени
голова  у него падала на грудь, и каждый раз, подняв ее,  он оглядывал нас с
неизменным детским  любопытством.  Казалось,  каждый раз поднимая голову, он
заново удивлялся, не понимая, как мы очутились перед ним.
     --  Откуда будете? -- все так же скорбно спросил сван  в черном кителе,
искоса оглядывая всех.
     -- Мы из  города,  а этот товарищ из Москвы,  --  дружелюбно  и  внятно
сказал Котик, голосом показывая, что запасы его дружелюбия необъятны.
     -- Здесь  что  делали? -- скорбя и удивляясь, спросил он,  повернувшись
вполоборота. Одна рука его опиралась о колено, другая,  та, что была поближе
ко мне, опиралась о ручку топорика. Теперь было ясно, что он вдребадан пьян,
но изо  всех  сил сдерживается. Из  всех пьяных самые опасные -- это те, что
стараются выглядеть трезвыми.
     -- Мы гостили у колхозных пастухов, наших хороших друзей, -- все так же
внятно и миролюбиво сказал Котик.
     --  Имени? -- неожиданно спросил  черный китель,  помигивая  пленчатыми
птичьими веками. Стало тихо.
     -- Что значит имени? -- в тишине спросил Котик.
     -- Имени,  значит,  имени, --  твердо  повторил  черный китель,  искоса
оглядывая нас. Второй сван, глядя на меня, делал мне какие-то знаки. Я никак
не мог понять, что он своими пьяными  знаками и кивками хочет мне сказать, и
на всякий случай в ответ пожал плечами.
     --  Я не  понимаю вас, --  сказал  Котик, отстаивая свое скромное право
отвечать только на ясные вопросы.
     --  Здесь  в  горах  несколько  ваших  колхозов,  --  наконец  объяснил
лупоглазый, покачиваясь на корточках, -- потому имени спрашивает...
     -- А, колхоз, -- обрадовался Котик и оглянулся: на Андрея.
     -- Имени Микояна,  --  едва скрывая  раздражение, подсказал Андрей. Вся
эта история его начинала раздражать.
     -- Правильно, --  согласился черный китель и, сделав  на лице  гримаску
человека, который знает  больше, чем говорит, добавил: -- Не обижайтесь,  но
это надо...
     -- Что вы! -- воскликнул Котик.
     -- А вы кем работаете? -- спросил я у соседа.
     -- Заместитель лесничего буду,  -- сказал  он важно и стал расстегивать
верхний карман кителя.
     -- Что вы, не надо! -- сказал Котик и протянул  руку, стараясь помешать
ему.
     -- Шапку там у товарища забыл, -- сказал он, ладонью неожиданно нащупав
на лбу довольно заметный рубец  от шапки.  И  было непонятно, рубец этот ему
напомнил, что нет фуражки, или разговор о должности заставил его вспомнить о
существенной части своей формы.
     Обстановка  явно разряжалась. Теперь заместитель лесничего не  опирался
на свой топорик как на эфес шпаги,  а просто положил его на колени. Кажется,
теперь он  перестал сдерживаться и осоловел. Он перестал разглаживать на лбу
рубец от шапки  и,  поставив локоть  на  колено, свесил голову на  ладонь  и
задремал.
     Второй  сван,  словно дожидаясь  этого мгновения,  усилил свои дурацкие
кивки и подмигивания. Наконец я его понял.
     -- Карабин? -- спросил я.
     -- Продай, -- радостно закивал он мне.
     -- Не продается, -- сказал я.
     -- Тогда махнемся, -- вдруг произнес он городское словечко.
     -- Нет, -- сказал я, стараясь не раздражать его, -- не могу.
     --  Я тебе  немецкий автомат дам, -- торопливо  прошептал он, -- потому
что вот эти русские карабинчики спокойно не могу видеть.
     -- Нет, -- сказал я, стараясь не раздражать его.
     -- Дай посмотреть,  -- сказал  он и протянул руку.  Я вздохнул  и  снял
карабин.
     -- Зачем тебе карабин, если у тебя автомат есть? --  сказал я, стараясь
возвысить его автомат за счет своего карабина.
     Он щелкнул затвором и заглянул в ствол.
     -- Автомат для охоты не такой удобный, далеко не  берет, -- сказал он и
поднял голову. -- А патроны есть?
     -- Патроны  далеко,  в  рюкзаке,  -- сказал я  твердо.  Видно,  он  это
почувствовал и, прицелившись куда-то, щелкнул курком.
     -- Вот эти русские карабинчики люблю, -- сказал он,  неохотно возвращая
мне карабин.
     Я  взял  карабин и повесил его за  плечо.  Я  почувствовал  облегчение,
оттого что все так хорошо кончилось.
     -- За сколько водолаза можно нанять? -- вдруг сказал он.
     -- Зачем тебе водолаз? -- спросил я.
     --  Одно озеро знаю, --  сказал он просто,  -- на дне немецкое  оружие.
Водолаза хочу.
     Мы рассмеялись, а парень снова задумался. В это мгновение черный китель
поднял голову и начал что-то выговаривать своему земляку. Сван, что сидел на
корточках,  добродушно  оправдывался,  поглядывая  в  нашу  сторону  как  на
союзников.  Черный  китель  постепенно  успокоился и  на  интонации  мелкого
административного раздражения замолк.
     --  Язык  не распускай, -- сказал он ему в конце  по-русски и приподнял
топорик с колен.
     --  Даже  спрашивать  не  буду,  --  ответил  ему  на  этот  раз  сван,
обратившись к Котику, спросил: -- Водолаз сюда имеет право приехать?
     -- Обманывать не  можем,  --  ответил Котик  добродетельно, -- но  мы в
таких делах не разбираемся.
     -- Что  ты говоришь, кацо! --  взвился черный  китель. --  Водолаз  как
может  сюда  приехать?  Водолаз -- государственный человек.  Водолаз от моря
отойти не имеет права. Ты что -- райком, военком, сельсовет?!
     -- На один день ** водолаза хочу, -- сказал молодой  сван, ни малейшего
внимания  не обращая на  эту грозную тираду,  -- сам привезу и  отвезу,  как
министра.
     -- А  ну скажи, в  каком  озере лежит?  -- неожиданно с  другой стороны
атаковал его заместитель лесничего.
     --  Э-э,  -- лукаво протянул  молодой  сван и помахал толстым пальцем у
переносицы, -- это мой секрет. Кроме водолаза, никому не скажу.
     --  Привлеку,  --  сказал  черный  китель  и, грустно  покачав головой,
посмотрел на  лезвие топорика,  словно  читая на  нем соответствующую статью
закона.
     -- Скажите, -- спросил я у него, слегка развеселившись, -- для чего вам
этот топорик?
     В сущности говоря, если б я не  заметил на  обушке этого топорика нечто
вроде  металлической печати, я, наверное, не  спросил  бы его  об этом.  Мне
хотелось  узнать, что  он,  собственно,  им  делает:  скажем,  ударом обушка
отмечает сухостой или делает какие зарубки, или это просто символ его лесной