дя
Сандро, поглаживая по шее, чтобы немного успокоить разгоряченную  лошадь, --
но она не знает, что в Абхазии другой такой лошади нет...
     В самом  деле,  это была  лошадь  хоть  и  местной  породы, но довольно
странной  масти -- гнедая, в  то  же  время ярко-пятнистая,  как рысь.  Дядя
Сандро говорил, что конокрады дважды бежали из отцовской конюшни, неожиданно
увидев ее среди лошадей.  И хотя трудно установить, отчего бежали конокрады,
по словам  дяди Сандро получалось, что  они  принимали  его лошадь за дикого
зверя, поставленного сторожить обычных лошадей.
     --  Никак  голову не  мог удержать, -- радостно продолжал пояснять дядя
Сандро, выезжая из залы и отряхиваясь от мельчайших осколков зеркала, как от
воды.
     -- Почему? -- восторженно спросили сторонники грека.
     -- Такую шею имеет,  -- уже в  дверях  сказал  дядя Сандро, --  пароход
может поднять, -- и, не оборачиваясь, выехал из залы.
     -- Эта лошадь ему идет, -- задумчиво сказала Даша, глядя ему вслед.
     Стоит ли говорить, что скотопромышленник проигрывал партию за  партией.
Примерно на четыре прыжка приходился один проигрыш.
     -- Ну, как? -- спрашивал дядя Сандро, перебросив лошадь через играющих.
     -- Оин мой, --  радостно отвечал грек,  раскладывая фишки,  если партия
была закончена.
     Два с половиной часа  длилась  эта  необычная  игра под  брюхом летящей
лошади.  За  это  время Коля  Зархиди  успел  отыграть  весь  проигрыш,  всю
наличность и коляску скотопромышленника, на которой он приехал из Эндурии.
     Наверное, в ход были бы пущены эндурские бойни, если  бы лошадь в самом
деле  не устала.  После сорокового  прыжка дядя  Сандро  не стал выезжать из
залы,  а  вплотную подъехав к столику  играющих,  поднял  лошадь на  дыбы  и
несколько  сокрушительных  секунд  стоял  над  столом,   задрав  хрипящую  и
шмякающую кровавую пену на игральную доску голову лошади.
     Как только лошадь опустила копыта, скотопромышленник встал.
     -- Я  в проигрыше, и я кончаю, -- сказал он, как-то странно заспешив, и
вдруг все  заметили, что  это уже не  тот  всесильный  скотопромышленник,  а
просто пожилой, сломленный человек.
     -- Ваше  дело, --  ответил Коля,  --  пряча пистолет  в  карман. К нему
вернулась корректность крупного табачного дельца.
     Все еще  разгоряченный, дядя  Сандро выехал  на  балкон  и,  расстегнув
рубаху, подставил грудь под прохладный утренний ветерок.
     Окрестные крестьяне, погоняя осликов, навьюченных огромными корзинами с
зеленью, фруктами, краснозобыми индюшками, шагали в сторону базара. Портовые
рабочие, ежась  от  утренней  прохлады, плелись в  сторону порта,  и  только
стайки алкоголиков, оживленно узнавая друг друга, целенаправленно торопились
в хашные и кофейни.
     С видом усталого триумфатора дядя Сандро глядел на утренний город.
     -- Сандро, прошу как брата, -- крикнул ему Коля, -- кто-нибудь увидит и
матери расскажет за лошадь.
     -- Ты  моей лошади  должен  задницу  целовать,  --  сказал дядя Сандро,
въезжая в залу.
     -- И буду, клянусь прахом отца, -- ответил Коля.
     Выпущенная служанка выносила полное ведро разбитых тарелок. В  столовой
лошадь дяди Сандро врезалась задней ногой в буфет. Кроме зеркала и буфета да
еще куска мрамора величиной с  кулак,  отбитого от лестницы  копытом лошади,
когда он выезжал  из особняка, никакого другого ущерба прыжки и  скачки дяди
Сандро особняку не нанесли.
     Скотопромышленнику  дали   на   своей  коляске  доехать   до  гостиницы
"Ориенталь", откуда он в тот же день выехал в Эндурию на местном дилижансе.
     Говорят,  именно в тот год  дела его пошли прахом. В Эндурии выдвинулся
другой  скотопромышленник.  Он  тайно  закупил  на  Кубани  огромную  партию
истощенного  бескормицей скота, перегнал  его на летние  пастбища альпийских
лугов,  и осенью орды ожиревшего кубанского скота ринулись на рынки Эндурска
и разорили старого скотопромышленника.
     Говорят, старик  после  такого двойного удара  тронулся. Коля  Зархиди,
надо отдать ему справедливость, узнав, об этом, снарядил из Мухуса в Эндурск
известного городского психиатра и велел его лечить за свой счет, пока тот не
войдет в ум.
     Как  это ни странно, вылечил его не психиатр, а Октябрьская  революция,
когда  она реально утвердилась в Закавказье. В день, когда старик узнал, что
все  имущество  молодого  скотопромышленника  конфисковала новая власть,  он
поставил  во  здравие  Ленина  в  Иллорском  монастыре  пятьдесят  свечей  в
человеческий рост из самого благоухающего цебельдинского воска. Кроме  того,
он  устроил народное пиршество,  на котором  скормил эндурским нищим десяток
последних быков.
     Старик  настолько  оправился, что через некоторое  время пошел работать
мясником в одну из своих бывших лавок, где проработал до конца своих дней.
     Потрясение от знаменитой игры с  Колей осталось у него в виде небольшой
странности  -- заслышав цоканье лошадиных копыт, даже если это  были обычные
извозчичьи дроги, старик, втянув голову в плечи, замирал в той позе, в какой
застал его тревожащий душу звук. Покупатели  к этой его небольшой странности
привыкли и не тормошили его до тех пор, пока он сам не отходил.
     После этой  знаменитой  победы пиры в доме  Коли  Зархиди и в окрестных
ресторанах  длились почти беспрерывно  до самой Октябрьской революции (в  ее
закавказском  варианте), которая,  по  ложному учению Троцкого,  тоже должна
была развиваться перманентно, что было бы ужасно и потому нежелательно.
     Злые языки утверждают, что Коля Зархиди вознаградил  дядю Сандро  через
Дашу, но другие говорят, что этого не могло быть потому, что было и так. Сам
дядя Сандро оба эти предположения до сих пор с негодованием отвергает.
     Возможно, вмешательство дяди Сандро в эту знаменитую игру (хотя она тем
и знаменита, что он вмешался в  нее) с точки зрения содержателей европейских
игорных домов  и  покажется  недопустимым  давлением на  психику  игрока,  я
все-таки склонен считать поступок дяди Сандро исторически прогрессивным.
     Так  или иначе, он помог сохранить имущество  Коли Зархиди, которое, за
исключением  настенного  зеркала,  проломанного  буфета  и  других  мелочей,
полностью перешло в руки Советской власти.
     -- Я же говорила, чтой-то будет, --  напомнила Даша, когда в согласии с
решением  местного Совета им предложили покинуть особняк, что они и сделали.
Правда, мать  Коли Зархиди опять ухитрилась оставить при  особняке служанку,
которая теперь работала уборщицей и жила во дворе в одной  из пристроек.  На
этот  раз  мать Коли  оставила ее  здесь с  тем,  чтобы она присматривала за
Советской  властью, что, безусловно, было гораздо сложней.  В  особняке были
размещены учреждения местной власти.
     Хотя Коля, конечно, был разорен, все же многое в его жизни прояснилось.
Во-первых, мать  примирилась с его любовницей, которая теперь не  могла  ему
сделать  ничего плохого, польстясь на его добро.  Она даже сама настояла  на
том, чтобы Коля женился на ней, что он и сделал,  быстро оформив легкий в те
времена советский брак.
     Сначала  им  пришлось  довольно   туго,  но  потом,  во  времена  нэпа,
персидский коммерсант снова  открыл свою  кофейню-кондитерскую, на этот  раз
осторожно  назвав  ее  "Кейфующий  пролетарий".  Он  взял  в   долю  бывшего
табачника, все еще пытаясь осуществить свои  хорасанские виды  на Дашу. Коля
числился на работе, хотя  целыми днями только и делал, что  пил кофе и водку
за счет бывших друзей, а иногда даже и за счет своих бывших рабочих табачных
складов.
     В связи с последним обстоятельством некоторые  люди, уполномоченные для
этого,  нарочно подсаживались  к ним  и узнавали, не  баламутит ли  он своих
бывших рабочих. Как выяснилось, Коля рабочих не баламутил, и его оставили  в
покое с тем, чтобы он в согласии с ходом  истории перековывался или  отмирал
вместе с нэпом.
     Иногда,   раздухарившись   со   своими   бывшими   друзьями,   а   ныне
деклассированными  собутыльниками,  он кричал  Алихану прислать  за его счет
пару бутылок. Алихан целыми днями стоял за прилавком, варил с утра до вечера
кофе в джезвеях и отпускал напитки.
     -- Какой  счет?  -- неизменно спрашивал  Алихан, услышав этот нахальный
призыв и, разводя руками, удивленно подымал свои круглые брови. Тем не менее
он всегда посылал  эти запрошенные бутылки,  потому что Даша  была рядом.  С
сонной  медлительностью она разносила  заказы,  и на нее никто  не обижался,
потому  что  для  этого  и  приходили  тогда  в  кофейни,  чтобы  помедлить,
покейфовать,   согласно   названью  кофейни,  передохнуть   от  мчащегося  и
гремящего, как порожняк на рельсах, времени.
     Но  судьбе   было  угодно  еще  раз  возвысить  Колю  Зархиди.  Однажды
нежданно-негаданно  его  к  себе   вызвал  наш  замечательный  революционер,
бессменный,  пока  его не  отравил  Берия, председатель  Совнаркома  Абхазии
Нестор Аполлонович Лакоба.
     Стране нужна была валюта. Абхазские высокогорные табаки все еще помнили
на международных рынках. Необходимо было восстановить старые  торговые связи
и организовать новые.
     Нестор Аполлонович пригласил его  в  свой кабинет, расположенный в  его
бывшем особняке.  Он рассказал ему суть дела и предложил  честно работать  с
Советской властью. За  это он  обещал  ему предоставить приличную квартиру и
вернуть все, что найдется из реквизированной мебели.
     -- Я согласен, -- сказал Коля, -- только мебель не надо.
     -- Почему? -- удивился Нестор Аполлонович и,  наклонившись  над столом,
приложил  ладонь  к уху. Он был  глуховат, Нестор Аполлонович. С  плутовской
улыбкой  (каждый  грек  немного  Одиссей)  Коля  кивнул  на фамильные  часы,
стоявшие за  спиной наркома.  Нестор Аполлонович обернулся и сказал со своей
милой, обезоруживающей улыбкой: -- У них бой хороший, а я плохо слышу...
     Больше  к  вопросу   о  мебели  не  возвращались.  Впоследствии  Нестор
Аполлонович  никогда  не пытался, в отличие  от  некоторых, отомстить ему за
этот дерзкий  жест,  потому что,  опять  же в отличие от  некоторых, сам был
человеком остроумным и ценил в людях находчивость.
     Кстати, небольшой пример его находчивости. Однажды на одном совещании в
Тбилиси  один из ораторов сказал, что в Абхазии, несмотря  на  неоднократные
указания, все еще медленно строят шоссейные дороги.
     -- По-видимому,  -- добавил он не слишком тактично, -- мы  недостаточно
громко об этом говорим, и Нестор Аполлонович нас плохо слышит.
     --  Слышу,  --  писклявым голосом, свойственным  людям  с  поврежденным
слухом, выкрикнул Нестор Аполлонович.
     -- Тогда давайте, -- попросил оратор и, уступив ему трибуну, проковылял
на место походкой, свойственной хромым от рождения.
     Говорят,  в ответной  справке Нестор Аполлонович дал  толковый  отчет о
дорожном строительстве в Абхазии, сказал о недостатках и достижениях в  этом
деле. В конце он  добавил,  что  хотя в Абхазии строились  и будут строиться
шоссейные дороги  так, как  тому нас  учит партия,  все же  проложить  такой
шоссейной дороги,  особенно  в горных условиях, на которой данный товарищ не
хромал бы, мы, конечно, не можем.
     Но я отвлекся. Таким образом, Коля Зархиди снова оказался  при  деле. В
ближайший  год  он  наладил  закупку  Табаков  у  населения,  переработку  и
дальнейшую продажу за границей.
     Нестор Аполлонович доверил  ему самому  съездить с табаками в  Стамбул,
откуда он через некоторое время  привез золото. Через год Коля Зархиди повез
в Стамбул  еще большую партию Табаков и получил за нее еще больше  валюты. А
еще через  два  года он  увез в  Турцию чуть ли не  целый пароход  душистого
высокогорного табака и  не вернулся. В Стамбуле играют прямо  в  кофейнях и,
видно, Коля не удержался...
     Это  вероломство  (вольное  или   невольное)  сильно  огорчило  Нестора
Аполлоновича.  Пожалуй,  всех  огорчил Коля  Зархиди  своим поступком, кроме
персидского  коммерсанта,   что   в   достаточной  степени   говорит  о  его
аполитичности. Он добился своего -- Даша осталась с ним.
     Но и  ему пришлось несладко -- кончался  нэп,  наступал государственный
сектор.  Для  начала Алихану предложили  расчленить  кофейню-кондитерскую  и
свободно выбрать одно из двух: или кофейню, или кондитерскую. Алихан подумал
и выбрал кофейню. Через некоторое время ему предложили прекратить продажу  в
кофейне   горячительных   напитков,    одновременно   расширив   ассортимент
прохладительных. Алихан согласился, но  схитрил,  продолжая из-под  прилавка
продавать горячительные  напитки. Так  как  дело шло  к  полному  подавлению
частного  сектора,  ему предложили прекратить  в кофейне  продажу  кофе,  но
оставить прохладительные напитки.  На этот раз Алихан не согласился и совсем
закрыл кофейню.
     Алихан  крепился. Он  приобрел  лоток на колесиках, в котором  продавал
восточные сладости собственного изготовления: рахат-лукум,  козинаки, халву,
щербет...  Бесполезно  упорствуя,  он  все   еще  продолжал  именовать  себя
коммерсантом.
     В  этом  качестве  его  привел в наш двор мой отец.  Он переехал к  нам
вместе со  своей простоволосой,  неряшливой женой, которую  во  дворе иногда
называли бывшей красавицей,  а  иногда,  по-видимому, для сокращения, просто
бывшей.
     Целыми днями, я об этом смутно помню, она варила себе  кофе на мангале,
помыкала  худым, высоким стариком  и  что-то  кричала  ему  вслед,  когда он
вывозил со двора на своем лотке маленькую витрину магометанского рая.
     Потом он почему-то перестал  продавать восточные сладости и перешел  на
жареные каштаны и, как  непонятно говорили взрослые, стал морфинистом. Через
несколько лет он вместе  с женой переехал в Крым, и  запах  жареных каштанов
постепенно выветрился со двора.
     А бывало,  вечерами дядя Алихан сидел на пороге своей комнатенки, парил
мозоли в  теплой воде, курил  и напевал персидские песни. Помню стекленеющий
взгляд каштанщика, мелодию, цепенящую сладкой горечью бессмысленности жизни,
бесконечную, как караванный путь в никуда.
     Бисмилах ирахмани ирахим! -- блажен, кто блажен!..

--------
        Глава 5. Битва на Кодоре, или деревянный броневик имени Ной Жордания

     Подобно тому, как на скотном дворе стоит  сделать неосторожный шаг, как
тут же угодишь в коровью лепешку, так и в те времена, говаривал дядя Сандро,
бывало, носа не высунешь, чтобы не шмякнуться в какую-нибудь историю.
     В  тот  день  дядя  Сандро  гостил   у  своего  друга  в  селе  Анхара,
расположенном на живописном берегу Кодора. В этом большом и  зажиточном селе
уже с  полгода  стоял  меньшевистский отряд.  На  другом  берегу реки стояли
красные. В  этом  месте  был проложен,  тогда еще  единственный,  мост через
Кодор. С этой стороны моста  меньшевики охраняли мост от  большевиков, тогда
как с другой стороны моста большевики охраняли мост от меньшевиков.
     В то  время  было или казалось, а  то и делали вид, что было, временное
равновесие сил. Так или  иначе меньшевистская охрана  так  же,  как и  наша,
скучала, и от нечего  делать, а также для  разнообразия  солдатского  стола,
глушила рыбу.
     Глушили  рыбу  километра за  два  выше  моста, и  мертвая форель кверху
брюхом плыла вниз по течению. Иногда рыба, оглушенная меньшевиками, попадала
к большевикам, иногда наоборот.
     Как  только   раздавались   взрывы,  по  обе  стороны  реки  появлялись
мальчишки,  потому  что солдаты и красноармейцы,  как ни старались, не могли
выловить всю рыбу -- течение, даже здесь, в низовьях Кодора, очень быстрое.
     Так  как  было  еще  неясно,  кто  будет  наступать  --  большевики или
меньшевики, обе стороны по взаимному согласию и договоренности глушили рыбу,
чтобы  не повредить моста, на достаточно  большом расстоянии от него.  Таким
образом,  сравнительно мирные  взрывы раздавались почти каждый день,  потому
что обе стороны отчасти  старались  доказать,  что  у них  гранат  и  других
боеприпасов достаточно, так что в случае войны есть чем встретить врага.
     Меньшевики  в первое время,  когда расположились  в этом селе, объявили
его Закрытым  Городом, чтобы красные лазутчики не  могли  шпионить  за ними.
Кроме того,  они побаивались и партизан, хотя,  как потом выяснилось, в этих
местах никаких партизан не было, потому что те, кто хотел воевать на стороне
большевиков, могли просто переплыть Кодор и присоединиться к ним.
     Как  только   меньшевики  объявили   село  Закрытым   Городом  и  стали
ограничивать впуск и  выпуск людей из села, жители его с особенной  остротой
стали  переживать  вынужденную   разлуку  со  своими  близкими  и  не  могли
успокоиться до тех пор, пока те не приезжали или они  сами не наведывались к
ним.
     А как быть с освященной  древними традициями необходимостью побывать на
свадьбе  и  других  родовых  торжествах?  А  дежурство  у  постели  больного
родственника?  А годовщина смерти, а сорокадневье?  Я уж  не говорю о свежих
похоронах.
     Одним словом, поднимался ропот, и  командование,  не решаясь  осложнять
свои отношения с местным населением,  тем  более  что  отряд  в значительной
степени кормился за счет него, и  в то  же время стараясь сохранить престиж,
отменило свой приказ и, наоборот, объявило село  Анхара Открытым Городом для
всех, кроме большевиков.
     Тут  местные  жители  успокоились,  и  уже  разлуку  с  близкими  стали
переживать  менее  болезненно,  и уже  никто  никого  не  приглашал чересчур
настойчиво и никто никуда не уезжал без особой надобности, а все делалось  в
меру, как того требуют обычаи и собственное желание.
     Так обстояли дела в селе Анхара до первых дней мая 1918 года.  Именно в
эти дни дядя Сандро  гостил  у своего  друга, жителя  этого  села, и на  его
глазах,   можно  сказать,  история   сдвинулась  с  места  и  покатилась  по
черноморскому шоссе.
     Друга  дяди  Сандро  звали  Миха  Был  он, по его  описаниям, человеком
статным, приятным с виду и умным.  Слегка  разводя руками  и  оглядывая свою
сановитую фигуру, дядя Сандро так о нем говорил:
     -- Видишь, какой я? Так вот он был почти не хуже.
     По  словам  дяди Сандро,  этот  самый друг  его разбогател  на свиньях.
Каждую осень он перегонял своих  свиней  в самые глухие каштановые и буковые
урочища и держал их там вплоть до первого снега.
     В те времена в этих урочищах каштанов и буковых орешков лежало на земле
по  колено. Свиньи  жирели с  неимоверной  быстротой, так что к концу  осени
некоторые уже не могли встать на ноги и, ползая на брюхе, продолжали пастись
и жиреть.  В конце  концов,  когда  выпадал первый  снег,  свиней перегоняли
домой, а оттуда на базар.
     Наиболее преуспевших в ожирении приходилось перевозить на ослах, потому
что сами  они  передвигаться  не  могли. Конечно, какую-то часть  уничтожали
волки и  медведи,  но все  равно выручка от  продажи  свиней перекрывала эту
усушку и утруску за счет хищников.
     Ни до  него, ни, кажется,  после него  никто не  догадывался перегонять
свиней  на осенний выпас в  каштановые леса,  подобно тому,  как  перегоняют
травоядных на летние пастбища.
     Впрочем,  все это  не  имеет никакого  отношения  к  самой  сути  моего
рассказа. Вернее, почти никакого.
     Правда,  время было тревожное. И  когда на  дорогах Абхазии  люди стали
встречать ослов, навьюченных свиньями, этими злобно визжащими, многопудовыми
бурдюками  жира,  верхом  на  длинноухих терпеливцах,  то  многие,  особенно
старики, видели в этом зрелище мрачное предзнаменование.
     -- Накличешь беду,  -- говаривали  они Михе, останавливаясь на дороге и
провожая глазами этот странный караван.
     --  Я сам не  ем,  --  пояснял тот мимоходом,  -- я  только нечестивцам
продаю.
     Так вот, в то утро дядя Сандро вместе со своим другом сидел за столом и
завтракал.  Они ели  холодное мясо с горячей мамалыгой. Дядя  Сандро нарезал
аккуратные кусочки мяса,  обмазывал  их  аджикой,  клал  в  рот, после  чего
досылал туда  же  ломоть  мама