м  говорила,
что у меня есть еще одна  просьба.  И  такая,  что  не  терпит  промедления.
Человек,  который  принес  вам  этот  пакет  и  у  которого  в   руках   все
доказательства, сидит сейчас в моем доме и ждет денег. Если не купить у него
эти доказательства, Артур узнает все. Но он требует огромную сумму,  которую
я не могу собрать за один день; а на отсрочку он  не  соглашается,  угрожая,
если сделка не состоится, пойти к вам. Помогите  мне.  Пойдемте  со  мной  и
скажите ему, что вам уже все  известно.  Пойдемте  со  мной  и  постарайтесь
уговорить его. Я не смею просить вас об этом ради Артура, но я прошу  именем
Артура!
   Крошка Доррит тотчас же согласилась. Она вышла ненадолго  в  тюрьму  и,
вернувшись, сказала, что готова. Они спустились по другой лестнице, в  обход
караульни, прошли через наружный двор, теперь пустынный и тихий, и очутились
на улице.
   Выл один из тех летних вечеров, когда долгие сумерки так и не сменяются
ночной тьмой. Силуэт моста четко рисовался в конце  улицы  на  фоне  ясного,
чистого неба.  У  всех  дверей  стояли  и  сидели  люди,  вышедшие  подышать
воздухом; иные играли  с  детьми  или  прогуливались,  наслаждаясь  вечерней
прохладой; дневная суета утихла, и, кроме  миссис  Кленнэм  и  ее  спутницы,
никто никуда не торопился. Когда они шли через мост, казалось,  будто  шпили
окрестных церквей вынырнули из мглы, постоянно окутывавшей их, и  подступили
ближе. Дым, поднимавшийся к небу, утратил свой  грязный  цвет  и  розовел  в
последних  солнечных  лучах.  Длинные   светлые   облака,   тянувшиеся   над
горизонтом, не портили мирной красоты  заката.  Оттуда,  из  яркого  центра,
среди первых звезд, расходились вширь  и  вдаль  по  безмятежному  небосводу
широкие полосы света, знаменуя радостный союз мира и  надежды,  превративший
терновый венец в лучезарный нимб.
   Сейчас,  под  покровом  вечернего  сумрака,   миссис   Кленнэм   меньше
привлекала внимание, тем более что была не одна, и никто не  задевал  ее  на
пути. Скоро они свернули с оживленной улицы и углубились в дебри  безлюдных,
тихих переулков. Они  подходили  к  воротам  дома,  когда  вдруг  послышался
какой-то грохот, похожий на раскат грома.
   - Что это? Идем скорей! - воскликнула миссис Кленнэм.
   Они уже были в воротах. С криком  ужаса  Крошка  Доррит  схватила  свою
спутницу за руку и удержала ее на месте.
   На один короткий миг они увидели перед собой старый дом, окна  верхнего
этажа, человека, курившего на подоконнике; потом снова раздался грохот, -  и
дом содрогнулся, вздыбился, треснул сразу в пятидесяти местах,  зашатался  и
рухнул. Оглушенные грохотом, ослепшие от пыли, кашляя, задыхаясь, они стояли
как вкопанные и только прикрывали руками лицо.  Туча  пыли,  заволокшая  все
кругом, в одном месте прорвалась, и мелькнул лоскут звездного неба. Придя  в
себя, они стали звать на помощь, но тут большая дымовая труба, которая  одна
еще высилась, словно  башня  среди  бури,  дрогнула,  покачнулась  и  упала,
рассыпавшись на сотни обломков, словно для того, чтобы еще крепче  придавить
погребенного под развалинами негодяя.
   Черные до неузнаваемости  от  пыли  и  сажи,  они  с  криком  и  плачем
бросились на улицу. Там миссис Кленнэм упала на каменные плиты, и больше уже
до конца своих дней не пошевелила пальцем, не произнесла ни  единого  слова.
Три с лишним года прожила она  еще,  прикованная  к  креслу  на  колесах,  и
выражение ее глаз, внимательно следивших за окружающими, показывало, что она
все слышит и понимает; но суровое молчание, на которое она  так  долго  себя
обрекала, стало теперь навсегда ее уделом, и только  подвижность  взгляда  и
слабые покачивания головы, означавшие "да" или "нет", выдавали в  ней  живое
существо.
   Эффери, не застав их в тюрьме, пустилась в  обратный  путь,  и  еще  на
мосту заприметила издали две знакомые фигуры. Она подоспела как раз вовремя,
чтобы подхватить свою госпожу на руки, помогла перенести ее в соседний дом и
заняла при ней место сиделки, которого не  покидала  уже  до  самого  конца.
Тайна шорохов в доме разъяснилась:  ЭФфери,  подобно  многим  великим  умам,
правильно устанавливала факты, но делала из них ложные выводы.
   Когда рассеялась пыльная туча и  тихая  летняя  ночь  вступила  в  свои
права,  толпы  любопытных  запрудили  все  подходы  к  месту   происшествия.
Сформировались  отряды  добровольцев,  чтобы,  сменяя  друг   друга,   вести
раскопки. Согласно молве, в  доме  в  час  катастрофы  было  сто  человек  -
пятьдесят человек - пятнадцать - двое. Остановились на том, что  было  двое:
иностранец и мистер Флинтвинч.
   Раскопки шли всю короткую ночь при свете газовых рожков, и когда первые
утренние лучи позолотили развалины, и когда солнце стояло в вышине прямо над
ними, и когда на закате протянулись от  них  длинные  тени,  и  когда  снова
окутал их ночной сумрак. Рыли, копали, упорно, без остановки,  день  и  ночь
напролет, увозили кирпичи и обломки в тачках, в тележках,  на  подводах;  но
лишь на вторую ночь натолкнулись на грязную кучу тряпья - все, что  осталось
от иностранца, когда придавившая его балка вдребезги разнесла ему череп.  Но
Флинтвинча пока не нашли и потому продолжали  рыть  и  копать,  упорно,  без
остановки, еще день и еще ночь.
   Распространился  слух,  что  в  доме   были   обширные   погреба   (это
соответствовало истине) и что в минуту обвала Флинтвинч находился в одном из
них - а может быть, успел туда схорониться, и теперь сидит  живехонький  под
его крепкими оводами. Кто-то даже будто бы слышал, как из-под земли  донесся
слабый, сдавленный крик:  "Я  здесь!"  На  другом  конце  города  было  даже
известно, что с ним удалось установить сообщение по трубе и  ему  перекачали
таким способом суп и бренди, а он поблагодарил  и  с  завидным  присутствием
духа прибавил: "Все в порядке, друзья, я цел, только  ключица  сломана!"  Но
так или иначе, раскопки продолжались до тех пор, пока не разрыли  всю  груду
развалин и не разобрали все до последнего кирпича; откопали  и  погреба,  но
никаких следов Флинтвинча, живого или мертвого,  целого  или  в  кусках,  не
обнаружили.
   И тогда мало-помалу выяснилось, что в момент  катастрофы  Флинтвинча  в
доме не было, да и быть не могло, так как в это время он  бегал  по  городу,
спешно реализуя все ценности, какие только можно было за столь короткий срок
обратить в звонкую монету, и употребляя свои полномочия представителя  фирмы
исключительно в собственных интересах.  Эффери,  припомнив  слова,  которыми
Флинтвинч заключил свою речь, сообразила, что именно  это  и  предстояло  на
следующий вечер узнать миссис Кленнэм: что  ее  компаньон  захватил  большую
часть капиталов фирмы и был таков. Но она  сохранила  свои  соображения  при
себе, радуясь тому, что, наконец, от него избавилась. Поскольку  естественно
было предположить, что кто не был погребен под развалинами, того из-под  них
и не выгребешь, работу решили прекратить и  в  недрах  земли  Флинтвинча  не
разыскивать.
   Многие, правда, отнеслись к этому решению весьма неодобрительно, будучи
твердо  убеждены,  что  Флинтвинч  покоится  где-то  в   глубинных   пластах
лондонской  почвы.  Этого  убеждения  не  могли  поколебать  даже   дошедшие
впоследствии слухи о каком-то старике в сбитом на сторону галстуке, которого
часто можно встретить на берегах гаагских каналов и в амстердамских питейных
заведениях и о котором известно, что он англичанин, хоть голландцы  и  зовут
его мингер ван Флингевинге.



 ГЛАВА XXXII - Дело идет к концу

   Артур по-прежнему лежал больной в Маршалси, а мистер  Рэгг  по-прежнему
не усматривал среди туч правосудия ни малейшего  проблеска  надежды  на  его
освобождение,  и  Панкса  совсем  замучила  совесть.  Если  бы   не   цифры,
неопровержимо доказывавшие, что  Артур  должен  был  сейчас  не  томиться  в
тюрьме, а разъезжать в собственном пароконном экипаже, сам же мистер Панкс -
не прозябать на нищенском жалованье приказчика, а  иметь  от  трех  до  пяти
тысяч фунтов капиталу, незадачливый вычислитель неминуемо слег бы в  постель
и пополнил собою число  безыменных  жертв,  принесенных  на  алтарь  величин
покойного мистера Мердла. Черпая силу духа лишь в непогрешимости этих  цифр,
мистер Панкс осложнял свое невеселое существование тем, что всегда таскал  с
собой в шляпе свои расчеты, и не только сам проверял их при  каждом  удобном
случае, но и всех кругом упрашивал проверить и убедиться,  насколько  верное
было  дело.  В  Подворье  Кровоточащего  Сердца  не   осталось   ни   одного
сколько-нибудь солидного жильца, которого мистер  Панкс  не  приобщил  бы  к
этому занятию; а так как цифры прилипчивы,  то  в  Подворье  началось  нечто
вроде поветрия  арифметической  кори,  вредно  отражавшегося  на  умственной
деятельности заболевших.
   Чем сильней одолевало  мистера  Панкса  беспокойство,  тем  больше  ему
действовал на нервы Патриарх. При разговоре с последним в его фырканье стали
слышаться раздраженные нотки,  не  сулившие  Патриарху  ничего  хорошего.  И
частенько мистер Панкс заглядывался на патриаршую лысину с таким  интересом,
словно был живописцем, занятым поисками модели, или цирюльником, нуждающимся
в болване для париков.
   Тем не менее он  исправно  вплывал  в  свой  маленький  док  в  глубине
патриаршего дома и выплывал из него по первому  требованию  хозяина,  и  все
шло, как было заведено. В положенные сроки мистер Панкс распахивал  почву  в
Подворье Кровоточащего Сердца, в положенные сроки мистер Кэсби  собирал  там
урожай. На долю мистера  Панкса  приходилась  вся  черная  работа;  на  долю
мистера Кэсби - прибыль,  фимиам  и  сияние  добродетели.  Словом,  как  сам
благостный старец говаривал  по  субботам,  подсчитавши  недельный  доход  и
умиротворенно  вертя  своими  пухлыми  пальцами,  все  обстояло  "к   общему
удовлетворению - к общему удовлетворению, -  да,  к  общему  удовлетворению,
сэр".
   Док, где помешался буксир Панкса, был крыт  свинцом,  который  чуть  не
плавился на солнце, и,  должно  быть,  жара,  стоявшая  под  этой  свинцовой
крышей, раскалила суденышко. Так или иначе, в один знойный субботний  вечер,
услышав сигнал неповоротливой  бутылочно-зеленой  баржи,  буксир  тотчас  же
прибыл из дока в весьма накаленном состоянии.
   - Мистер Панкс, - заметил ему  Патриарх,  -  вы  становитесь  нерадивы,
становитесь нерадивы!
   - А в чем дело? - коротко огрызнулся Панкс.
   Настроение Патриарха, всегда благодушное и спокойное, в этот вечер было
положительно нестерпимо своей безмятежностью. Обыкновенные смертные страдали
от жары, а Патриарха словно овевал свежий ветерок. У  обыкновенных  смертных
пересыхало во рту, а Патриарх неторопливо потягивал  прохладительное  питье.
Лимонный аромат исходил от его особы, и стакан с золотистым хересом светился
в его руке, словно он пил сияние заката. Это раздражало, но не это было хуже
всего. Хуже всего было то, что его голубые глаза, его полированная блестящая
лысина, его белоснежные кудри, его вытянутые бутылочно-зеленые ноги с  мирно
скрещенными ступнями в бархатных  туфлях  -  все  это  придавало  ему  такой
умилительно-благостный вид, словно прохладительное питье  было  приготовлено
им  в  доброте  души  лишь  для  того,  чтобы  утолить  жажду  собратьев  по
человечеству, самому же ему ничего не нужно, кроме молока  сердечных  чувств
*.
   Вот отчего мистер Панкс сказал:  "А  в  чем  дело?",  и  обеими  руками
взъерошил волосы с выражением, которое не предвещало добра.
   - Дело в том, мистер  Панкс,  что  надо  быть  построже  с  жильцами  -
построже с жильцами - да, построже с жильцами, сэр. Вы на них не  нажимаете.
Да, не нажимаете. Деньги идут туго. Надо нажимать, сэр, иначе наши отношения
перестанут складываться к общему удовлетворению - к общему удовлетворению.
   - Разве я не нажимаю? - возразил Панкс. - А для чего еще я существую?
   - Ни для чего больше, мистер Панкс.  Вы  существуете  для  того,  чтобы
исполнять свои обязанности, но вы  не  исполняете  своих  обязанностей.  Вам
платят, чтобы вы нажимали, и вы должны нажимать, чтобы вам платили.
   Этот  блестящий  каламбур   в   духе   доктора   Джонсона,   совершенно
непредвиденный и непреднамеренный, так  поразил  самого  Патриарха,  что  он
громко  рассмеялся,  быстрей  завертел  большими  пальцами  и   повторил   с
нескрываемым удовольствием, кивая  херувимчику  на  портрете:  "Вам  платят,
чтобы вы нажимали, и вы должны нажимать, чтобы вам платили, сэр".
   - Угу! - сказал Панкс. - Это все?
   - Нет, сэр, не все. Еще  кое-что.  Потрудитесь  в  понедельник  с  утра
отправиться снова в Подворье и нажать покрепче.
   - Угу! - сказал Панкс. - А не слишком ли скоро? Я сегодня выжал там все
досуха.
   - Пустое, сэр! Деньги идут туго, идут туго.
   - Угу! - сказал Панкс,  глядя,  как  он  благодушно  попивает  херес  с
лимоном. - Это все?
   - Нет, сэр, не все. Еще кое-что.  Я  весьма  недоволен  своей  дочерью,
мистер Панкс, весьма недоволен. Мало того, что она чересчур  часто  навещает
миссис Кленнэм, -  хотя  миссис  Кленнэм  сейчас  в  таких  обстоятельствах,
которые  -   которые   отнюдь   нельзя   считать   сложившимися   к   общему
удовлетворению; но если я не ошибаюсь, она  еще  вздумала  навешать  мистера
Кленнэма в тюрьме. В тюрьме, сэр.
   - Вы же знаете, что он болен, - сказал  Панкс.  -  Может,  она  это  от
доброты.
   - Та-та-та, мистер Панкс. Ей до него нет никакого дела, никакого  дела.
Я этого не могу позволить. Пусть уплатит долги и выйдет на волю,  выйдет  на
волю. Уплатит и выйдет.
   Хотя волосы у мистера Панкса и так уже стояли дыбом, он еще подгреб  их
кверху обеими пятернями и изобразил на своем лице чудовищное подобие улыбки.
   - Потрудитесь объяснить моей дочери, мистер Панкс, что я этого не  могу
позволить, не могу позволить, - кротко сказал Патриарх.
   - Угу! - сказал Панкс. - А что ж вы ей сами не объясните?
   - Не хочу, сэр. Вам платят, чтобы вы объясняли, - старый фигляр не  мог
удержаться от соблазна повторить игру, - и вы должны  объяснять,  чтобы  вам
платили, чтобы вам платили.
   - Угу! - сказал Панкс. - Это все?
   - Нет, сэр, не все. Сдается мне, мистер Панкс,  вас  и  самого  слишком
часто тянет в ту сторону,  в  ту  сторону.  Мой  вам  совет,  мистер  Панкс,
поменьше думать о собственных потерях и о чужих потерях и побольше - о своих
прямых обязанностях, прямых обязанностях.
   Мистер Панкс встретил этот совет таким громким,  отрывистым  и  грозным
"Угу!", что даже медлительный Патриарх вскинул на него глаза  с  непривычной
живостью.  Мистер  Панкс  подкрепил  свой  ответ  столь   же   красноречивым
фырканьем, и добавил:
   - Это все?
   - Пока все, сэр;  пока  все.  Я  сейчас  собираюсь  немножко  пройтись,
немножко пройтись. Пожалуй, я еще застану вас по возвращении. Если  же  нет,
сэр, долг прежде всего, долг прежде всего: в понедельник идите и  нажимайте,
идите и нажимайте!
   Мистер  Панкс  снова  распушил  свои  проволочные  вихры,   и   не   то
нерешительно, не то сердито  поглядел,  как  Патриарх  надевает  широкополую
круглую шляпу. Судя по тому, как  мистер  Панкс  пыхтел  и  отдувался,  ему,
видно, было еще жарче, чем прежде. Но  он  молча  дождался,  когда  Патриарх
выйдет из дома, и только потом осторожно глянул  поверх  зеленой  занавески,
доходившей до половины окна.
   - Так и есть, - пробормотал он. - Я сразу догадался, куда тебя понесло.
Ну хорошо же!
   Спешно разведя пары, он вернулся в свой док, аккуратно прибрал там все,
снял с вешалки шляпу, огляделся по сторонам, сказал: "Счастливо оставаться!"
и, пыхтя, выплыл на улицу. Он сразу  взял  курс  на  Подворье  Кровоточащего
Сердца и вскоре уже стоял на верхней ступеньке  у  лавочки  миссис  Плорниш,
окончательно распарившись от жары.
   Там, на верхней ступеньке, решительно отказываясь от приглашений миссис
Плорниш зайти посидеть с отцом в "Счастливом Уголке" (к  счастью,  не  столь
настойчивых, как обычно, ибо по случаю субботнего вечера в  лавке  толпилась
вся постоянная клиентура, дружески поддерживавшая коммерцию  миссис  Плорниш
всем, кроме денег), - там, на верхней ступеньке, мистер Панкс стоял  до  тех
пор, пока не завидел в дальнем конце Подворья мистера Кэсби, который  всегда
входил именно с той стороны: сияя благостью. Патриарх медленно шествовал  по
тротуару, окруженный почитателями. Тогда мистер Панкс спустился со  ступенек
и полным ходом поспешил ему навстречу.
   Патриарх, приближавшийся с кроткой улыбкой, удивился при  виде  мистера
Панкса,  однако  же  предположил,  что  тот  в  приливе  усердия  решил   не
откладывать  до  понедельника,  а  сегодня  же  приняться  за  дело.  Жители
Подворья, наблюдавшие  их  встречу,  были  удивлены  еще  больше,  ибо  даже
старейшие из них не могли припомнить такого случая, когда бы эти две великие
силы появились в Подворье одновременно. Но им и вовсе  пришлось  остолбенеть
от изумления, когда мистер Панкс,  подойдя  вплотную  к  почтенному  старцу,
остановился прямо напротив бутылочно-зеленого жилета, сложил большой палец с
указательным наподобие ружейной собачки, поднес их к полям круглой  шляпы  и
метким щелчком сбил последнюю с головы, словно камешек в детской игре.
   Допустив эту небольшую  вольность  в  обращении  с  патриаршей  особой,
мистер Панкс, к полному ужасу Кровоточащих Сердец, сказал зычным голосом:
   - А ну-ка, засахаренный плут, поговорим начистоту!
   Мгновенно мистер Панкс и Патриарх оказались внутри плотного кольца глаз
и ушей; все окна распахнулись, на всех ступеньках теснились любопытные.
   - Не довольно ли ломать комедию? - сказал мистер Панкс. - Что вы  такое
разыгрываете из себя? Кем прикидываетесь? Этакою доброй душой,  благодетелем
рода людского! Это вы-то - добрая душа?
   Тут мистер Панкс, по-видимому не питая смертоубийственных  замыслов,  а
лишь для того, чтобы облегчить душу и дать выход накопившемуся избытку  сил,
замахнулся кулаком на сияющую лысину, и  сияющая  лысина  поспешно  вильнула
вбок,  увертываясь  от  удара.  Эта  своеобразная  пантомима  повторялась  в
дальнейшем, ко все возраставшему восторгу зрителей,  после  каждого  периода
ораторских упражнений мистера Панкса.
   - Я у вас больше не служу, - сказал Панкс, - и могу теперь объявить  во
всеуслышание, что вы такое есть. Вы из той породы мошенников,  которая  хуже
всех существующих на земле пород. Если  выбирать  между  вашей  подлостью  и
подлостью Мердла, так  еще  не  знаю,  что  бы  я  предпочел,  хоть  мне  на
собственном горбу пришлось испытать и то и другое. Вы бессердечный истукан с
физиономией святоши, живоглот, кровопийца, душегуб, хватающий людей за горло
чужими руками. Вы гнусный лицемер. Вы волк в овечьей шкуре!
   (На этот раз пантомима была встречена взрывом хохота.)
   - Спросите у этих добрых людей, кто их  главный  мучитель.  Небось  все
ответят: "Панкс!"
   Послышались возгласы: "А то кто же!" и "Слушайте, слушайте!"
   - А я вам скажу,  добрые  люди:  не  Панкс,  а  Кэсби.  Вот  эта  глыба
добродетели, эта олицетворенная кротость, Этот бутылочно-зеленый смиренник с
медоточивой улыбкой, он и есть ваш мучитель. Хотите знать, кто из вас  тянет
все соки - вот, можете полюбоваться. Не  я  за  свои  тридцать  шиллингов  в
неделю измываюсь над вами, а он, Кэсби, наживающий не знаю сколько в год.
   - Правильно! - закричало несколько голосов. - Слушайте мистера Панкса.
   - Слушайте мистера Панкса! -  подхватил  упомянутый  джентльмен,  вновь
повторив заслужившую успех пантомиму. - Еще бы!  Давно  пора  вам  послушать
мистера Панкса. Мистер Панкс для того и явился сейчас  сюда,  чтобы  вы  его
послушали. Панкс только машина, а мастер - вот кто!
   Слушатели - мужчины, женщины, дети - давно бы все, как один, перешли на
сторону мистера Панкса, если бы не длинные белоснежные шелковые кудри  и  не
круглая шляпа.
   - Вот ручка, которой заводится шарманка, - сказал  Панкс.  -  А  музыка
всегда одна и та же: давай, давай,