Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
74 -
75 -
76 -
77 -
78 -
79 -
80 -
81 -
82 -
83 -
84 -
85 -
86 -
87 -
88 -
89 -
90 -
91 -
92 -
93 -
94 -
95 -
96 -
97 -
98 -
99 -
100 -
101 -
102 -
103 -
себе, - сказал Кленнэм, - не далее как полчаса назад я то
же самое говорил заходившему сюда Панксу. Мы оба сошлись на том, что
увлечение спекуляциями - одно из самых опасных и, к сожалению, самых
распространенных в наше время безумств, чтобы не сказать пороков.
- Панкс? - повторил Дойс, сдвинув шляпу на затылок и задумчиво качая
головой. - Ага, ага! Он человек осмотрительный.
- Очень осмотрительный, - подтвердил Артур. - Можно сказать, образец
осмотрительности.
Оба, видимо, были очень довольны осмотрительностью мистера Панкса, хотя
из содержания их беседы не явствовало, почему.
- А теперь, уважаемый мой компаньон, - сказал Дэниел, взглянув на часы,
- время не ждет, и экипаж уже готов к отъезду, а потому еще одно только
слово на прощанье. У меня есть к вам просьба.
- Охотно все исполню, с одной оговоркой, - поспешил добавить Кленнэм,
увидя по лицу собеседника, что оговорка вполне своевременна. - Не просите
меня оставить хлопоты по делу о вашем изобретении.
- А я именно это и хотел сделать, вы угадали, - сказал Дойс.
- Тогда я вам скажу: нет. Нет, нет и нет. Раз уж я начал, то не
отступлюсь до тех пор, пока не получу какого-нибудь вразумительного ответа
или хотя бы объяснения в официальном порядке.
- Ничего у вас не выйдет, - возразил Дойс, качая головой. - Попомните
мое слово, ничего не выйдет.
- Все равно, нужно пытаться, - сказал Кленнэм. - Попытка не пытка.
- Как сказать, - отозвался Дойс, кладя ему руку на плечо. - Мне эти
попытки дорого обошлись, мой друг. Они меня состарили, извели, вымотали,
обескуражили. Когда не видишь конца несправедливостям, которые приходится
терпеть, характер от этого не улучшается. Мне кажется, кстати, что и на вас
уже оказали свое действие чиновничьи увертки и проволочки; у вас утомленный
вид.
- К тому есть личные причины, - сказал Кленнэм. - Чиновники тут ни при
чем. Они еще не успели умерить меня.
- Так вы не хотите исполнить мою просьбу?
- Ни в коем случае, - отвечал Кленнэм. - Стыдно было бы мне так быстро
бежать с поля битвы, когда человек старше меня и более кровно
заинтересованный мужественно сражался столько лет.
Видя, что его не переубедишь, Дэниел Дойс сердечно пожал ему руку и
вместе с ним спустился вниз, бросив прощальный взгляд на станки и машины. Он
направлялся в Саутгемптон, где должен был присоединиться к своим попутчикам,
и у ворот стояла дорожная карета, полностью оснащенная для этого
путешествия. Вокруг толпились рабочие, вышедшие пожелать счастливого пути
своему хозяину, которым они явно гордились. "В добрый час, мистер Дойс! -
крикнул один из них. - Куда бы вы ни заехали, везде сразу разберут, что за
человек им попался: и машину-то знает, и его машина знает, и до дела охоч, и
на все руки мастер, и уж если это не настоящий человек, так где его и
искать, настоящего-то!" Эта речь, произнесенная хриплым баском из задних
рядов, была встречена троекратным "ура", и оратор, за которым прежде не
знали подобных талантов, прославился на всю жизнь. Не успело последнее "ура"
отгреметь, как Дэниел растроганно воскликнул: "Прощайте, друзья!" И карета
исчезла с такой быстротой, словно сотрясение воздуха выдуло ее из Подворья
Кровоточащего Сердца.
Мистер Баптист, как лицо, облеченное доверием (за которое этот
маленький человечек умел быть благодарным), тоже был среди рабочих и вместе
со всеми кричал "ура" в меру своих скромных способностей иностранца.
Известно, что нет на земле людей, которые бы так умели кричать "ура", как
англичане, когда они всерьез возьмутся за дело; дружный хор многих глоток
воодушевляет и сплачивает их, точно голос всех предков, начиная от Альфреда
Саксонца *, точно шелест исторических боевых знамен. Мистер Баптист,
подхваченный этим могучим вихрем, долго не мог отдышаться и прийти в себя,
даже когда Кленнэм позвал его наверх прибрать книги и бумаги.
Артур стоял за своей конторкой, задумчиво глядя в освещенное солнцем
окно, и на душе у него было грустно, как всегда бывает после проводов; эта
грусть, это щемящее чувство пустоты, сопровождающее любую разлуку, словно
служит предвестием той Великой Разлуки, тень которой нависает над каждым из
нас. Вскоре, однако, его праздно блуждавшие мысли вернулись к предмету,
который больше всего занимал их последнее время, и он в сотый раз стал
перебирать в памяти все подробности того вечера, когда он у матери
встретился с Бландуа. Снова этот загадочный человек обгонял его на кривой
темной улочке, снова Артур следовал за ним и терял его из виду, неожиданно
находил во дворе материнского дома и вместе с ним дожидался у запертых
дверей.
Кто там шагает в поздний час? Кавалер де да Мажолэн.
Кто там шагает в поздний час? Нет его веселей.
Не первый раз вспоминался ему этот куплет детской песенки, который
тогда напевал незнакомец; но, поглощенный своими думами, он не заметил, что
повторил его вслух - и потому вздрогнул от неожиданности, когда чей-то голос
пропел следующий куплет:
Придворных рыцарей краса Кавалер де ла Мажолэн,
Придворных рыцарей краса, Нет его веселей!
Это Кавалетто, думая, что он остановился, не зная, как дальше,
услужливо подсказал ему слова и напев.
- А, вы знаете эту песенку, Кавалетто!
- Per Bacco! {Черт подери (итал.).} Еще бы, сэр! Кто же ее не знает во
Франции! Я сотню раз слышал, как ребятишки поют ее за игрой. В последний
раз, когда ее привелось мне слышать, - добавил мистер Баптист, который,
вспоминая о родине, всегда начинал строить фразы по образцу родной речи, -
ее пел нежный, детский голосок. Такой милый, совсем ангельский голосок.
Altro!
- В последний раз, когда мне привелось ее слышать, - сказал Кленнэм, -
ее пел голос, в котором ничего ангельского не было. Скорей наоборот. - Он
сказал Это больше для себя, чем для собеседника, и так же для себя повторил
сказанные тогда незнакомцем слова: "Громы и молнии, сэр, нетерпение - мое
природное свойство!"
- Ай! - вскричал Кавалетто, ошеломленный, и вся краска сбежала с его
лица.
- Что с вами?
- Сэр, знаете ли вы, где я последний раз слышал эту песенку?
С живостью, свойственной ему от природы, он пальцами стянул глаза к
переносице, очертил в воздухе большой крючковатый нос, растрепал волосы,
надул верхнюю губу, изображая густые усы, и закинул на плечо полу
воображаемого плаща. Разыгрывая эту пантомиму с быстротой, недоступной
представлению тех, кому не случалось наблюдать итальянских крестьян, он еще
ухитрился изобразить на своем лице странную и зловещую улыбку. Но мгновение
спустя он уже опять был самим собой и растерянно глядел на своего
покровителя.
- Ради всего святого, что это должно означать? - спросил Кленнэм. - Вы
знаете человека по фамилии Бландуа?
- Нет! - сказал мистер Баптист, энергично тряся головой.
- Но вы только что изображали кого-то, кто вместе с нами слушал эту
песенку, не так ли?
- Да! - сказал мистер Баптист, столь же энергично кивая головой.
- Так разве этого человека звали не Бландуа?
- Нет! - сказал мистер Баптист. - Altro, altro, altor! - К движению
головы он присоединил движение указательного пальца, и то еще протест
казался ему недостаточно выразительным.
- Погодите! - воскликнул Кленнэм и, достав афишку, разложил ее на
конторке. - Он это или не он? Вы поймете, если я прочитаю вам вслух?
- Пойму, пойму. Все пойму.
- Но вы и глазами следите тоже. Подите сюда и смотрите, что я читаю.
Мистер Баптист стал подле Артура и, быстро водя глазами по строчкам, с
нетерпением выслушал все от начала до конца, после чего с силой прихлопнул
афишку обеими ладонями, точно хотел раздавить какое-то ядовитое насекомое,
и, повернувшись к Артуру, крикнул:
- Он! Он самый!
- Кавалетто! - с большим волнением сказал Кленнэм. - Вы не знаете, как
это для меня важно! Скажите, где вы повстречались с этим человеком?
Мистер Баптист, явно смущенный вопросом, медленно снял руки с афишки,
попятился на несколько шагов, сделал вид, будто стряхивает с рук пыль, и,
наконец, через силу ответил:
- A Marsiglia - в Марселе.
- Что он делал там?
- Сидел в тюрьме. Он - altro! - Мистер Баптист снова приблизился и
договорил шепотом: - Он убийца!
Кленнэм отшатнулся, как от удара - слишком страшным было это слово в
применении к человеку, с которым имела дела его мать. А Кавалетто между тем
упал на одно колено и, отчаянно жестикулируя, умолял, чтобы ему позволили
объяснить, каким образом он очутился в такой чудовищной компании.
Он чистосердечно рассказал Кленнэму о том, как он угодил в тюрьму за
контрабандные делишки, но, выйдя на волю, твердо решил больше ничем подобным
не заниматься. Как однажды в харчевне "Утренняя Заря", в городе Шалоне на
Соне, он был среди ночи разбужен человеком, который оказался тем самым
убийцей, его сотоварищем по марсельской тюрьме; как этот убийца предложил
ему продолжать путь вместе; как ужас и отвращение заставили его тайком
убежать из харчевни на рассвете и как с той поры он живет в постоянном
страхе, что убийца разыщет его и опять станет навязывать ему свою дружбу. В
течение всего рассказа он с особенным выражением упирал на слово "убийца",
каждый раз заставляя Кленнэма содрогаться; а дойдя до конца, вдруг вскочил,
вцепился снова в печатный листок с горячностью, которая у любого уроженца
северных широт служила бы несомненным признаком умопомешательства, и
завопил: "Это он! Это он, убийца!"
В своем неистовстве он чуть было не позабыл, что не так давно видел
убийцу в Лондоне. Кленнэм ухватился за это сообщение в надежде, что, может
быть, встреча про изошла после того вечера, когда Бландуа, или Ланье, или
Риго приходил к его матери; но точность, с которой Кавалетто припомнил время
и место, не оставляла простора для сомнений: случилось это раньше.
- Послушайте, - с глубочайшей серьезностью сказал Артур. - Здесь
написано, что этот человек пропал без вести.
- Тем лучше! - воскликнул Кавалетто, набожно возводя глаза к небу. -
Слава пресвятой деве! Проклятый убийца!
- Не так уж это хорошо, - возразил Артур, - потому что я не буду знать
покоя, пока не раскроется тайна его исчезновения.
- Тысяча извинений, благодетель мой! Это совсем меняет дело.
- Вот что, Кавалетто, - сказал Кленнэм, взяв его за плечо и слегка
повернув к себе, так, чтобы их взгляды встретились. - Я знаю, что вы мне
благодарны всем своим добрым сердцем за то немногое, что я мог для вас
сделать.
- Клянусь в этом! - вскричал Кавалетто.
- Не нужно. Так вот, если бы вам удалось найти этого человека, или
узнать, что с ним сталось, или вообще добыть какие-нибудь сведения о нем, вы
бы мне оказали неоценимую услугу, за которую я был бы вам так же благодарен,
как вы мне, причем с большим основанием.
- Я не знаю, где его искать, - воскликнул маленький итальянец, с жаром
целуя руку Кленнэма. - Не знаю, с чего начинать. Не знаю, кого
расспрашивать. Но все это пустяки. Не будем унывать! Сейчас же за дело!
- Только помните, Кавалетто, никому ни слова.
- Altro! - вскричал Кавалетто - и был таков.
ГЛАВА XXIII - Миссис Эффери даст условное обещание касательно своих
снов
Нелегкий день выдался для младшего компаньона фирмы Кленнэм и Дойс.
Даже оставшись один, он не мог позабыть выразительные жесты и гримасы
мистера Баптиста, иначе Джованни-Батиста Кавалетто, и как ни старался
сосредоточиться на делах фирмы - мысли его упорно возвращались к тому же
мучительному вопросу. Вообразите себе преступника, осужденного вечно
качаться в лодке, прикованной на середине реки, над тем местом, где он
утопил свою жертву; волны бегут и бегут мимо, а перед ним все время маячит
на дне неподвижное тело и лишь слегка изменяет свои жуткие очертания, то
растягиваясь, то съеживаясь под рябью воды. Так и Артур в водовороте
сменявших друг друга дум и забот все время видел один зловещий, навязчивый
образ, и не мог уйти от него, как ни старался.
Он теперь был уверен, что Бландуа (или как там его на самом деле звали)
не просто негодяй, а нечто похуже, и эта мысль положительно угнетала его.
Если бы даже завтра тайна загадочного исчезновения разъяснилась, это не
могло изменить того факта, что его мать поддерживала отношения с таким
человеком. Пусть никто, кроме него, не знает об этих отношениях и о том, что
мать почему-то слушалась и боялась своего странного гостя; но как ему самому
отделить то, что он знал, от своих старых опасений, как поверить, что за
этими отношениями не крылось ничего дурного?
Она решительно не желала вступать ни в какие объяснения, и, зная ее
непреклонный характер, он мог только сокрушаться о своем бессилии. Это было
похоже на ночной кошмар: чувствовать, что над матерью и над памятью отца
нависла угроза разоблачения и позора, и словно упираться в глухую стену,
которая преграждает ему путь и мешает прийти к ним на помощь. Он вернулся на
родину, имея перед собой твердую цель, о которой с тех пор никогда не
забывал; и вот сейчас, когда осуществить эту цель было особенно важно, все
разбивалось о непоколебимое упорство его матери. Его воля, энергия, деньги,
кредит, все доступные ему средства оказывались бесполезны. Обладай она,
подобно сказочному чудовищу, властью обращать в камень каждого, кто
осмелится на нее посмотреть, она не могла бы парализовать его больше, чем
теперь, когда в полутьме мрачной комнаты устремляла на него свой суровый
взгляд - так по крайней мере казалось ему в его душевном смятении.
Но рассказ Кавалетто, пролив новый зловещий свет на все, пробудил его к
действию. Убежденный в правоте своей цели, подгоняемый ощущением грозящей
опасности, он решил, если мать и дальше будет упорствовать, попытать счастья
с Эффери. Может быть, удастся заставить ее разговориться и приподнять завесу
тайны, окутавшей дом, и это поможет ему выйти из состояния столбняка, с
каждым часом становящегося мучительней. Таков был итог целого дня тяжелых
раздумий, и таково было решение, исполнять которое он отправился на исходе
этого дня.
Первая неудача ожидала его, как только он подошел к дому: дверь дома
оказалась открытой, и на крыльце стоял мистер Флинтвинч, попыхивая трубкой.
Если бы судьба благоприятствовала его планам, дверь по обыкновению была бы
заперта, и отворить вышла бы миссис Эффери. Но судьба явно не
благоприятствовала, и потому дверь против обыкновения оказалась открытой, а
на крыльце стоял мистер Флинтвинч, попыхивая трубкой.
- Добрый вечер, - сказал Артур.
- Добрый вечер, - отозвался мистер Флинтвинч.
Дым выходил изо рта мистера Флинтвинча кривой струйкой, словно
пропутешествовал по всей его скособоченной фигуре, прежде чем вырваться
наружу и смешаться с дымом кривых труб и туманом, клубившимся над кривыми
излучинами реки.
- Какие новости? - спросил Артур.
- Никаких новостей, - отвечал Иеремия.
- Я имею в виду иностранца, - пояснил Артур.
- И я имею в виду иностранца, - сказал Иеремия.
Скривленная набок голова и концы галстука, торчавшие под самым ухом,
придавали ему такой зловещий вид, что у Кленнэма не в первый раз
шевельнулась мысль: уж не Флинтвинч ли покончил с Бландуа, сведя какие-то
старые счеты? Уж не его ли тайна оберегалась здесь, не его ли благополучие
было под угрозой? Малорослый и скрюченный, он едва ли обладал большой силой;
но при этом был крепок, как старый дуб, и хитер, как сорока. Такому ничего
не стоило при желании разделаться с врагом, даже если враг был много моложе
и сильнее; он мог, зайдя сзади, нанести роковой удар, и никто в этой глуши,
в ночной час не помешал бы ему это сделать.
Покуда все эти мысли проносились у Кленнэма в голове, не затемняя той
главной, которая его никогда не покидала, мистер Флинтвинч курил, закрыв
один глаз, а другим поглядывая на стену противоположного дома, и при этом у
него было такое зверское выражение лица, словно он не наслаждался курением,
а силился перегрызть мундштук трубки. Но на самом деле он наслаждался -
по-своему.
- Следующий раз вы легко сможете нарисовать мой портрет, Артур, - сухо
заметил мистер Флинтвинч, наклоняясь, чтобы выколотить из трубки пепел.
Артур смутился и попросил извинить его, если он чересчур пристально
смотрел на мистера Флинтвинча.
- Я до того взволнован всей этой историей, - сказал он, - что просто
себя не помню.
- Хм! А собственно говоря, - сказал мистер Флинтвинч невозмутимо, - что
вам-то за дело до этого?
- Мне?
- Вам, - ответил мистер Флинтвинч так коротко и отрывисто, словно
принадлежал к собачьей породе и цапнул Артура за руку.
- А эти объявления, расклеенные на всех углах? А то, что имя и адрес
моей матери связывается со столь подозрительным происшествием - это все для
меня ничего не значит, по-вашему!
- Не вижу, - возразил мистер Флинтвинч, принимаясь скрести свою колючую
щеку, - не вижу, почему это должно для вас значить особенно много. Но я вижу
другое, Артур, - он поднял глаза, - я вижу свет в окнах у вашей матери.
- Что же из этого?
- А то, сэр, - отвечал Иеремия, ввинчиваясь в него, - что при свете
думать виднее; вот я и думаю, что если по пословице не стоит трогать спящую
собаку, то и ловить бежавшую собаку, пожалуй, тоже не стоит. Пусть бегает.
Придет время, сама объявится.
С последней сентенцией мистер Флинтвич повернулся на каблуках и вошел в
темные сени. Кленнэм, следуя за ним взглядом, видел, как он прошел в
маленькую комнатку направо от двери, долго чиркал там спичками и, наконец,
засветил тусклую лампу, висевшую на стене. И все что время Кленнэм рисовал
себе - верней, чья-то невидимая рука словно бы рисовала ему - различные
способы, которыми мистер Флинтвинч мог совершить свое черное дело и скрыть
потом следы под покровом царившего вокруг мрака.
- Ну, сэр, - нетерпеливо сказал Иеремия, - что же вы не подниметесь
наверх?
- Матушка одна, я полагаю?
- Нет, не одна, - сказал мистер Флинтвинч. - У нее мистер Кэсби с
дочерью. Я тут курил, когда они пришли, и остался, чтобы докурить трубку.
Вторая неудача. Артур отметил это про себя, но вслух ничего не сказал и
пошел наверх, в комнату матери, где мистер Кэсби и Флора только что кончили
пить чай и кушать горячие гренки с маринованными анчоусами. Следы этого
пиршества еще видны были на столе и на раскрасневшейся от огня физиономии
Эффери, которая, стоя с длинной вилкой в руке, напоминала собой
аллегорическую фигуру, только, в отличие от большинства подобных фигур,
смысл аллегории был здесь совершенно понятен.
Шляпка и шаль Флоры, аккуратно разложенные на кровати,
свидетельствовали о ее намерении не торопиться с уходом. Мистер Кэсби
благодушествовал в кресле у камина, выпуклости его лба блестели, как будто
сквозь патриарший череп просачивалось масло гренков, а лицо было кирпичного
цвета, словно патриаршие щеки окрасились маринадом. Видя по всему, что визит
угрожает затянуться, Артур решил не откладывать разговора с матерью.
Так как миссис Кленнэм никогда не покидала своей комнаты, в доме было
заведено, что, если кто-нибудь желал поговорить с нею с глазу на глаз, он
подкатывал ее кресло к стоявшему у стены бюро и поворачивал спинкой ко всем
остальным, а сам садился рядом на табурет, нарочно поставленный здесь для
такого случая. Гости миссис Кленнэм привыкли и не удивлялись, е