заеду утром, по дороге в контору.
   Этот короткий разговор слышали Цвет Адвокатуры и Столп Церкви, стоявшие
неподалеку, и когда мистер Мердл, допив свой чай, исчез в толпе, они подошли
и заговорили с врачом.
   Цвет Адвокатуры заметил, что  есть  предел  напряжению  умственных  сил
человека, и попытка его перешагнуть никому даром не проходит; предел этот не
для всех одинаков, будучи зависим от  устройства  мозга  и  от  особенностей
телосложения - как ему не раз случалось наблюдать на  примере  своих  ученых
коллег; но так или  иначе,  за  малейшее  усилие  сверх  предела  приходится
расплачиваться меланхолией и расстройством пищеварения. Он не смеет посягать
на священные тайны врачебной науки, но (лорнет и вкрадчивый поклон)  не  это
ли именно произошло с мистером Мердлом? Столп Церкви рассказал, что  в  свои
молодые годы он одно  время  завел  обыкновение  писать  каждую  субботу  по
проповеди - обыкновение, коего  молодым  особам  духовного  звания  надлежит
избегать старательнейшим образом,  -  и  вот  тогда  ему  нередко  случалось
испытывать приступы меланхолии, должно быть вследствие чрезмерного утомления
мыслей; в таких случаях поистине чудотворное воздействие оказывало  на  него
питье, которое ему  приготовляла  его  добрая  квартирная  хозяйка:  взбитый
желток, мускатный орех и немного сахарной пудры, и все это  размешивалось  в
стакане крепкого хересу. Не  отваживаясь  предлагать  это  простое  домашнее
средство вниманию  столь  ученого  мужа,  искушенного  в  славном  искусстве
врачевания недугов, он желал бы, однако,  спросить,  не  представляется  ли,
по-человечески  рассуждая,  вероятным,  что  легкий,  но  в  то   же   время
горячительный  напиток  поможет  воспрянуть  разуму,  изнуренному   сложными
расчетами?
   - Да, - сказал врач. - Да, оба вы нравы. Но скажу вам по совести, я  не
нахожу у мистера Мердла  никакой  болезни.  У  него  телосложение  носорога,
пищеварение страуса и сон устрицы. Что касается нервов, то мистер  Мердл  не
отличается чувствительностью и нелегко приходит в волнение; одним словом, на
мой взгляд, он неуязвим, как Ахилл *. Казалось бы, трудно ожидать, что такой
человек вдруг ни с того ни с сего вообразит себя  больным.  И  однако  я  не
нахожу у него никакой болезни. Быть может, в нем гнездится какой-то  глубоко
сидящий, трудно распознаваемый недуг. Не знаю. Могу сказать только, что пока
я этого не обнаружил.
   Если недуг мистера Мердла и существовал в действительности, то его тень
нельзя  было  заметить  на  бюсте,  который   успешно   соперничал   блеском
выставленных  на  нем  драгоценностей  с  другими  столь  же   великолепными
ювелирными витринами; нельзя  было  заметить  ее  и  на  молодом  Спарклере,
который с упорством маниака  слонялся  из  гостиной  в  гостиную  в  поисках
достаточно приемлемой девицы без так называемых фиглей-миглей:  нельзя  было
заметить ее и на многочисленных Полипах и Чваннингах, которых тут были целые
колонии, и ни на ком другом из присутствующих. Даже на нем  самом  почти  не
была заметна  эта  тень,  когда  он  передвигался  среди  гостей,  наперебой
спешивших выразить ему свое уважение.
   Недуг мистера Мердла! Так неразрывно были связаны между собой  во  всем
мистер Мердл и Общество, что трудно было представить себе этот недуг -  если
он существовал - только его личным делом. Что ж, существовал ли этот глубоко
сидящий, трудно распознаваемый недуг, и нашелся ли  врач,  которому  удалось
его  обнаружить?  Терпение!  Пока  что  мы  знаем   одно:   стены   Маршалси
существовали, и тень их, густая и черная, была заметна на  членах  семейства
Доррит в любое время ночи и дня.



 ГЛАВА XXII - Загадка

   Нельзя сказать, чтобы расположение Отца  Маршалси  к  мистеру  Кленнэму
увеличивалось по мере  того,  как  учащались  визиты  последнего  в  тюрьму.
Недогадливость, проявляемая гостем в важнейшем вопросе  о  знаках  внимания,
едва ли должна была вызвать бурю восторга в груди хозяина: скорей она  могла
задеть его чувствительность, весьма обостренную во всем, что касалось  этого
пункта, и быть сочтена за доказательство недостаточного благородства натуры.
После того как обнаружилось, что мистер Кленнэм не обладает теми деликатными
свойствами, которые почтенный старец по своей природной  доверчивости  готов
был  заранее  предположить  в  новом  знакомом,  в  его  отеческие   чувства
постепенно вкрался оттенок  разочарования.  Дошло  до  того,  что  в  тесном
семейном кругу им было высказано сомнение, можно ли считать мистера Кленнэма
человеком высокой души. В своем официальном качестве представителя и даже  в
некотором роде главы заведения (так закончилась его речь) он  рад  принимать
мистера Кленнэма, когда бы тот ни  пожелал  нанести  ему  визит;  но  должен
признать, что личного взаимопонимания между ними  не  установилось;  чего-то
тут недостает (он сам затрудняется  сказать,  чего  именно).  Впрочем,  Отец
Маршалси  никак  не  давал  это  почувствовать   самому   виновнику   своего
недовольства; напротив, при свиданиях был с ним  вежлив,  может  быть  лелея
надежду, что,  если  отсутствие  сообразительности  и  гибкости  ума  мешает
Кленнэму по собственному почину выразить внимание так, как это  уже  однажды
было сделано, он все же достаточно джентльмен, чтобы при случае откликнуться
на письменное обращение в этом смысле.
   Очень  скоро  Кленнэм  завоевал  среди  тюремных   обитателей   тройную
известность: как гость с воли, которому  в  первое  его  посещение  пришлось
заночевать в тюрьме; как гость с  воли,  который  интересуется  делами  Отца
Маршалси и забрал себе в голову невероятную мысль добиться его освобождения,
и, наконец, как гость с воли, который принимает близкое участие в той,  кого
звали дитя Маршалси. Мистер Чивери особенно ласково приветствовал его в  дни
своих дежурств; однако это не удивляло Кленнэма, так как для него любезность
мистера Чивери ничем не отличалась от любезности других сторожей. Но в  один
прекрасный вечер мистер Чивери все же сумел удивить его и резко выделиться в
его глазах из среды своих собратьев.
   Каким-то ловким маневром мистеру Чивери удалось в этот вечер отделаться
от пансионеров, обычно околачивавшихся в караульне, так что Кленнэм,  выходя
из тюрьмы, застал его одного.
   - (Конфиденциально.) Прошу прошенья, сэр,  -  сказал  мистер  Чивери  с
таинственным видом, - вы в какую сторону держите путь?
   - Я иду через Мост.
   Мистер Чивери приложил к  губам  ключ  и  на  глазах  у  недоумевающего
Кленнэма превратился на миг в живую Аллегорию Молчания.
   - (Конфиденциально.) Еще раз  прошу  прошения,  сэр,  -  сказал  мистер
Чивери, - но не сочтете  ли  вы  возможным  пройти  по  Хорсмонгер-лейн.  Не
найдется ли у вас немного времени, чтобы заглянуть вот по этому адресу? -  И
он  протянул  Кленнэму  небольшую  печатную  карточку,  предназначенную  для
рассылки клиентам фирмы Чивери  и  Ко,  Табак  и  Табачные  Изделия,  Сигары
Гаванские,  Бенгальские,  Кубинские,  с  Гарантией   Качества   и   Аромата,
Нюхательный табак Особых Любительских Сортов и пр. и пр.
   - (Конфиденциально.) Только табак тут  ни  при  чем,  -  сказал  мистер
Чивери. -  По  совести  говоря,  это  все  моя  жена,  сэр.  Втемяшилось  ей
потолковать с вами насчет  -  вот  именно,  сэр,  -  сказал  мистер  Чивери,
утвердительно кивая головой в ответ  на  встревоженный  взгляд  Кленнэма,  -
насчет нее.
   - Я тотчас же отправлюсь к вашей жене.
   - Благодарю вас, сэр. Премного обяжете. Это вам не больше как на десять
минут  выйдет  лишку.  Спросите,  пожалуйста,  миссис  Чивери!  -  Последнее
наставление мистер Чивери уже послал ему вдогонку через  окошечко  и  двери,
открывавшееся изнутри, чтобы сторож мог по желанию  рассмотреть  посетителя,
прежде чем впустить его.
   Артур Кленнэм, держа карточку в руках, поспешил  по  указанному  в  ней
адресу и очень скоро очутился  у  цели.  Он  увидел  перед  собой  крохотную
лавчонку, где у прилавка сидела за шитьем женщина почтенного вида. Несколько
маленьких баночек  табаку,  несколько  маленьких  ящичков  сигар,  несколько
курительных трубок, две-три маленьких  коробочки  с  нюхательным  табаком  и
похожая на обувной рожок штучка для его насыпания составляли  весь  наличный
запас товаров.
   Артур назвал свое имя и объяснил, что явился по просьбе мистера Чивери.
Если он верно понял, с ним как будто  хотели  поговорить  по  делу,  которое
касается мисс Доррит. Миссис Чивери тотчас же отложила свое шитье, встала  и
сокрушенно покачала головой.
   - Можете увидеть его хоть сейчас, - сказала  она,  -  если  потрудитесь
заглянуть во двор.
   Произнеся эти таинственные слова, она повела гостя в маленькую комнатку
за лавкой, маленькое оконце которой выходило на маленький голый  дворик.  Во
дворике были протянуты две или три веревки, и  на  них  сушилось  белье  без
всякой надежды когда-либо просохнуть ввиду  полного  отсутствия  воздуха;  а
среди простынь и скатертей, точно последний матрос  на  палубе  потерпевшего
крушение судна, который еще жив, но уже не  в  силах  убрать  паруса,  сидел
маленький человечек печального вида.
   - Наш Джон, - сказала миссис Чивери. Чтобы не  показаться  равнодушным,
Кленнэм осведомился, что он здесь делает.
   - Это единственное место, куда он выходит подышать воздухом, -  сказала
миссис Чивери, снова качая головой. - А то и вовсе не выйдет, если на  дворе
не развешено белье; но когда висящее белье загораживает его от глаз соседей,
он может тут сидеть часами. Да, часами. Он говорит, ему тогда кажется, будто
он сидит в роще! - Миссис Чивери еще раз покачала головой,  вытерла  уголком
фартука материнскую слезу и повела гостя обратно и храмину коммерции.
   - Присядьте, пожалуйста, сэр, - сказала миссис Чивери. - Хотите  знать,
что такое с нашим Джоном? Мисс Доррит - вот что с ним такое. У  него  сердце
разрывается от тоски по ней, и я хотела бы взять на себя смелость  спросить,
что за это будет родителям, если оно совсем разорвется?
   Миссис  Чивери,  благообразная   пожилая   особа,   пользовавшаяся   на
Хорсмонгер-лейн всеобщим уважением за свои возвышенные чувства и  изысканные
обороты речи, произнесла эти слова с жестоким спокойствием и  тут  же  снова
принялась качать головой и вытирать глаза.
   - Сэр, - продолжала она, - вы знакомы  с  этой  семьей,  вы  принимаете
участие в этой семье, вы пользуетесь влиянием у этой семьи. Если вы способны
направить свои усилия на то, чтобы содействовать счастью двух молодых людей,
умоляю вас, ради нашего Джона, ради них обоих, сделайте это.
   - Я настолько не привык, - растерянно ответил  Артур,  -  рассматривать
Крошку... я за наше короткое знакомство настолько  не  привык  рассматривать
мисс Доррит в том свете, в котором вы мне ее сейчас представляете,  что  мне
положительно трудно собраться с мыслями. Знает ли она вашего сына?
   - Вместе выросли, сэр, - сказала миссис Чивери. - Играли вместе.
   - А знает ли она, что ваш сын питает к ней нежные чувства?
   - Помилуй бог, сэр, -  сказала  миссис  Чивери,  и  даже  голос  у  нее
задрожал, - да ей довольно было хоть раз увидеть его в воскресенье,  чтоб  в
этом не сомневаться. Довольно было взглянуть на его трость, уж не говоря обо
всем прочем. Молодые люди вроде нашего Джона не заводят  попусту  тростей  с
набалдашниками из слоновой кости. Я-то сама как узнала про это?  Вот  так  и
узнала.
   - Но, может быть, мисс Доррит менее проницательна, нежели вы?
   - Все равно она знает, сэр, - возразила миссис Чивери, - потому что  ей
так прямо и сказано.
   - Вы уверены?
   - Сэр, - сказала миссис Чивери, - уверена так же,  как  в  том,  что  я
сейчас нахожусь перед вами. Собственными глазами я видела, как мой сын вышел
из этого дома, где я сейчас нахожусь перед вами, и  собственными  глазами  я
видела, как мой сын снова вошел в этот дом,  где  я  сейчас  нахожусь  перед
вами, и я поняла, что он говорил с нею.  -  Обстоятельность  и  многократные
повторения придавали речи миссис Чивери необыкновенную убедительную силу.
   - Но могу ли я узнать, почему же все-таки ваш сын  пришел  в  состояние
уныния, которое заставляет вас тревожиться о нем?
   - Это, - сказала миссис Чивери, - началось в тот самый день,  когда  на
моих глазах Джон в этот дом вернулся. Сам на себя он стал с тех пор непохож.
Таким не бывал он ни разу за все семь лет, что мы с его отцом в  этом  доме,
арендную плату по четвертям года внося, проживаем. - Благодаря своеобразному
построению  фраз,  рассказ  миссис  Чивери  приобретал  почти  ораториальную
торжественность.
   - Могу ли я спросить, как вы сами это объясняете?
   - Можете, - сказала миссис Чивери, - и получите ответ, который  так  же
верен будет, как то, что сейчас здесь я стою. О нашем Джоне  никогда  худого
слова не сказал никто. Детьми с ней вместе в этом самом  дворе  они  играли.
Знакомство это тянется с тех пор. И вот однажды в воскресенье, вот здесь, за
этим самым столом пообедав, он пошел и встретился с ней, по уговору или  без
уговора, сказать вам не берусь. Тогда он и сделал ей предложение. Ее брат  и
сестра много о себе понимают, и они против нашего Джона. Ее  отец  только  о
себе думает, и он против того, чтобы делить ее с кем-нибудь. В силу  каковых
причин она и ответила нашему Джону: "Нет, Джон, я не могу быть вашей  женой,
и ничьей женой я не могу быть, я  вообще  не  собираюсь  выходить  замуж,  а
собираюсь всю жизнь  оставаться  жертвой,  прощайте,  найдите  себе  другую,
достойную вас, а меня забудьте!" Вот так она и осуждена быть вечной рабой  у
них, хотя они вовсе того не стоят, чтобы она была у них вечной рабой. И  вот
так нашему Джону теперь нет другой радости, кроме как наживать себе  насморк
среди мокрого белья, надрывая материнское сердце печальным зрелищем, которое
вы только что видели. - Тут добрая женщина кивнула на маленькое  оконце,  за
которым ее сын сидел все в той же  позе  неутешного  горя  под  сенью  своих
полотняных  древес;  и  снова,  качая  головой  и  утирая  глаза,  принялась
упрашивать Кленнэма ради общего блага молодых людей  поспособствовать  тому,
чтобы эти грустные события приняли счастливый оборот.
   Она говорила с такой уверенностью и так правильно изобразила  все,  что
касалось отношений Крошки Доррит с родными, что Кленнэм не находил оснований
сомневаться в ее словах. Но глубокое и своеобразное участие, которое внушала
ему Крошка Доррит, возникнув из жалости к ней, обреченной жить  в  грубой  и
вульгарной среде, в то же время заставляло его всегда мысленно  отделять  ее
от этой среды, и ему было обидно, неприятно, даже  больно  думать,  что  она
может быть влюблена в молодого Чивери, тоскующего на  заднем  дворе,  или  в
кого-нибудь похожего на него. С  другой  стороны,  он  доказывал  себе,  что
влюблена она или не влюблена, она остается той же Крошкой Доррит, преданной,
доброй и чистой; делать же  из  нее  какую-то  фею  в  человеческом  образе,
отказывая ей в праве на сердечную близость с теми немногими, кого она знает,
- это просто прихоть его фантазии, и прихоть довольно жестокая.  И  все-таки
ее полудетская, воздушная фигурка, застенчивые манеры,  в  душу  проникающий
голос и взгляд, те многие и многие  черты  ее  внутреннего  облика,  которые
привлекли его к ней и которые так резко отличали ее от окружающих - все  это
не вязалось, упорно не желало вязаться с только что услышанной новостью.
   Взвесив в уме все эти соображения (покуда миссис Чивери продолжала свою
речь), он заверил достойную женщину, что готов сделать все, что в его силах,
для счастья мисс Доррит и для осуществления ее сердечных желаний - если  ему
удастся их узнать. При этом он предостерег ее от чересчур поспешных  выводов
и заключений, просил держать все в  строжайшей  тайне,  чтобы  не  причинить
неприятностей мисс Доррит, и настойчиво  советовал  ей  расположить  сына  к
откровенности и еще раз  проверить  положение  вещей.  Миссис  Чивери  сочла
последнее излишним, но сказала, что попытается.  Затем  она  снова  покачала
головой, словно состоявшаяся беседа не оправдала всех ее надежд и  ожиданий,
но все же поблагодарила  мистера  Клеинэма  за  любезность.  Расстались  они
добрыми друзьями, и Артур пошел домой.
   Уличная сумятица усиливала сумятицу в  его  мыслях,  и  чтобы  избежать
полного хаоса, он решил не идти через Лондонский мост, а вернуться  к  более
тихому Железному мосту. Не успел он  взойти  на  него,  как  увидел  немного
впереди Крошку Доррит. День был погожий, дул легкий ветерок, и, должно быть,
она только что пришла сюда подышать свежим воздухом. Он оставил ее в комнате
Отца Маршалси какой-нибудь час назад.
   Случай давал ему возможность исполнить свое желание  -  понаблюдать  за
ней, когда она одна. Он ускорил шаг; но прежде чем он поравнялся с нею,  она
оглянулась.
   - Я вас испугал? - спросил он.
   - Мне показалось, что я узнала шаги, - с запинкой ответила она.
   - Но это было не так, Крошка Доррит? Ведь вы не ожидали встретить здесь
меня.
   - Я никого  не  ожидала  встретить.  Но  когда  я  услышала  шаги,  мне
показалось, что - что они похожи на ваши.
   - Вы куда-нибудь торопитесь?
   - Нет, сэр, я просто вышла немного погулять. Они пошли рядом, и  вскоре
она сказала, уже с прежней доверчивостью глядя ему в лицо:
   - Как странно. Вам, может быть, даже покажется непонятным, но  когда  я
тут гуляю, мне иногда приходит в голову: а не  бессердечно  ли  это  с  моей
стороны?
   - Бессердечно?
   - Я вижу реку и так много неба, и столько  всего  -  разных  предметов,
суеты, движения. Потом возвращаюсь, а он все сидит там в четырех стенах.
   - Пусть так! Но не забывайте, что, возвращаясь, вы  приносите  с  собой
частицу всего, что видели, и ему легче от этого.
   - Вы думаете? Ах, если бы так! Но боюсь, что вам это только  кажется  и
вы приписываете мне то, что на самом деле  не  в  моей  власти.  Представьте
себе, что вы сидели бы  в  тюрьме:  неужели  я  могла  бы  служить  для  вас
утешением?
   - О да. Крошка Доррит, уверен, что могли бы.
   По тому, как дрогнули ее  губы,  как  лицо  на  миг  омрачилось  тенью,
выдававшей  глубокое  внутреннее  волнение,  он  понял,  что  всеми   своими
помыслами она там, с отцом. Та Крошка Доррит, что, дрожа, опиралась  на  его
руку, никак не  подходила  под  теорию  миссис  Чивери;  но  фантазия  вдруг
подсказала ему новое, менее невероятное предположение: а не: мечтает ли  она
о ком-нибудь другом, далеком, и - фантазия продолжала работать -  безнадежно
недосягаемом?
   Когда они повернули обратно, Кленнэм вдруг воскликнул: "А  вот  Мэгги!"
Крошка Доррит с удивлением подняла глаза и прямо перед собой увидела  Мэгги,
которая, признав их, остановилась как вкопанная.  Она  куда-то  спешила  так
деловито и сосредоточенно, что не заметила их, покуда не столкнулась с  ними
лицом  к  лицу.  По-видимому,  неожиданная  встреча  привела  ее  в  крайнее
замешательство, и даже ее корзина разделяла это чувство.
   - Мэгги, ты ведь обещала мне, что посидишь с отцом.
   - А я, и хотела посидеть, маменька, а он мне не дал. Если он мне  велит
сходить куда-то, должна же я идти! Если он мне говорит: "Ну-ка, Мэгги,  живо
снеси это письмо и принеси ответ, а если ответ будет хорош,  получишь  шесть
пенсов", должна же я снести!  Господи  боже,  ведь  мне,  бедненькой,  всего
десять лет, что же с меня спрашивать, маменька? А если мистер Тип - если  он
мне попадается по дороге н спрашивает: "Куда идешь, Мэгги?" -  а  я  говорю:
"Иду кой-куда", а он говорит: "А не попытать ли и мне удачи?" -  и  если  он
тоже пишет письмо и дает его мне и говорит : "Неси туда  же,  а  если  ответ
будет хорош, получишь шиллинг", - так я, что ли, виновата, маменька?
   Потупленный взор Крошки Доррит достаточно ясно сказал Артуру,  что  она
поняла, кому были адресованы письма.
   - Вот я и иду кой-куда.  Понятно?  Куда  мне  велело,  туда  и  иду,  -
продолжала Мэгги. - Иду кой-куда. Вам до этого и дела нет, маменьк