и,
можно было бы поставить ему в заслугу  молчаливое  упорство,  с  которым  он
преодолевал  все,  что  в  эту  пору  мучило  его.  И  постоянные   старания
руководиться в своих поступках лишь высокими принципами чести и  великодушия
и не впасть в тот грех, который опыт всей  его  жизни  приучил  его  считать
самым тяжким: достижение эгоистических целей с  помощью  низких  и  мелочных
средств, -  это  тоже  могло  быть  поставлено  ему  в  заслугу.  И  решение
по-прежнему  бывать  в  доме  мистера  Миглза,  чтобы,   эгоистически   щадя
собственные чувства,  не  сделать  дочь  причиной  отчуждения,  быть  может,
досадного отцу, и не навлечь на нее этим хотя бы  тени  недовольства  -  это
тоже могло быть поставлено  ему  в  заслугу.  И  скромность,  с  которой  он
постоянно напоминал  себе  обо  всех  преимуществах  мистера  Гоуэна,  более
молодых годах, привлекательной наружности и манерах - это  тоже  могло  быть
поставлено ему в заслугу. А то, что все это и  еще  многое  другое  делалось
совершенно естественно и просто,  с  сохранением  мужественного  и  твердого
спокойствия,  как  ни  сильна  была  внутренняя  боль,  усугубленная   всеми
обстоятельствами  его  прошлой  и   настоящей   жизни,   -   это,   пожалуй,
свидетельствовало бы о недюжинной силе  характера.  Но  после  принятого  им
решения ставить ему в  заслугу,  разумеется,  было  нечего;  ведь  тревог  и
сомнений, которые мы здесь описывали, не испытывал никто - решительно никто.
   Мистера Гоуэна нимало  не  беспокоило,  испытывает  или  не  испытывает
кто-то подобные сомнения и тревоги.
   При встречах он держался всегда с полной непринужденностью,  как  будто
самая мысль о том, что и для Кленнэма  может  существовать  Великий  вопрос,
показалась бы ему нелепой и смехотворной. Он всегда был с ним мил и любезен,
и этого одного было бы достаточно, чтобы еще  усложнить  душевное  состояние
Кленнэма - если бы, конечно, он не внял в свое время голосу благоразумия.
   - Как жаль, что вас вчера не было в Туикнеме,  -  сказал  мистер  Генри
Гоуэн, заглянув к Артуру  на  следующее  утро.  -  Мы  провели  на  редкость
приятный день.
   Артур ответил, что слыхал об этом.
   - От вашего компаньона? - спросил  Генри  Гоуэн.  -  Милейший  человек,
кстати сказать.
   - Я его чрезвычайно уважаю.
   - Черт возьми, да он просто замечательный человек! -  сказал  Гоуэн.  -
Такой наивный, такой непосредственный, верит в такие бредни!
   Это была одна из тех  мелочей,  которые  при  разговоре  с  ним  всегда
неприятно царапали слух Кленнэма. Ничего не ответив, он только повторил, что
относится к мистеру Дойсу с большим уважением.
   - Чудо что за человек! Дожить до этих лет, ничего не обретя и ничего не
растеряв в жизни, это просто трогательно. Вчуже радуешься,  глядя  на  него.
Такая цельная, чистая, неиспорченная душа! Честное  слово,  мистер  Кленнэм,
рядом с подобной невинностью начинаешь сам себе казаться безнадежно пустым и
развращенным. Впрочем, я, разумеется, говорю только о себе. Вы другое  дело,
вы тоже человек правдивый.
   - Благодарю за комплимент, -  сказал  Кленнэм,  испытывая  все  большую
неловкость. - А вы разве нет?
   - Как вам сказать, -  отвечал  его  собеседник.  -  Если  уж  пошло  на
откровенность, то не вполне. Впрочем, я и не такой уж бессовестный обманщик.
Купите у меня картину - и между нами говоря, вы заплатите за нее больше, чем
она стоит. Но  купите  картину  у  другого  -  у  какого-нибудь  знаменитого
маэстро, перед которым я щенок, и можете быть  уверены:  чем  дороже  с  вас
спросят, тем больше обманут. Все так делают.
   - Все художники?
   - Художники, писатели, произносители патриотических речей, все  вообще,
кто торгует на общественном  рынке.  Дайте  десять  фунтов  любому  из  моих
знакомых - и он вас обманет на десять  фунтов;  дайте  тысячу  -  на  тысячу
обманет; десять тысяч - на десять  тысяч.  По  деньгам  и  товар.  А  хорошо
все-таки жить на этом свете, - с воодушевлением воскликнул Гоуэн. - На  этом
веселом, чудесном, замечательном свете!
   - Мне казалось, -  сказал  Кленнэм,  -  что  принципом,  о  котором  вы
говорите, руководствуются главным образом...
   - Полипы? - перебил Гоуэн со смехом.
   - Политические деятели, которые снизошли  до  управления  Министерством
Волокиты.
   - Ах, не будьте суровы к Полипам! - сказал Гоуэн, снова засмеявшись.  -
Они  все  славные  люди.  Даже  бедняжка  Клэренс,  который  родился,  чтобы
восполнить недостаток идиотов в семье, - хоть и болван,  но  очень  милый  и
симпатичный болван. И черт побери,  вы  не  поверите,  до  чего  он  толково
разбирается в некоторых вещах.
   - Да, пожалуй, не поверю, - сухо ответил Кленнэм.
   - И, наконец, - воскликнул Гоуэн с характерным для него стремлением все
на свете мерить одной, очень коротенькой меркой, - я, право, не  спорю,  что
Министерство Волокиты рано или поздно пустит корабль ко дну, но,  во-первых,
за наш век это еще не успеет случиться, а во-вторых, оно все-таки - отличная
школа для джентльменов.
   - Очень дурная и опасная школа, которая чересчур дорого обходится  тем,
кто платит за содержание учеников, - сказал Кленнэм, покачивая головой.
   - Вы просто страшный человек! - весело ответил Гоуэн. - Немудрено,  что
вы чуть не насмерть запугали этого осленка Клэренса (он, право же, не худший
из дурачков, и я в самом деле люблю его). Но бог с ним и со  всеми  прочими.
Поговорим о другом. Мне очень хотелось бы познакомить вас  с  моей  матерью,
мистер Кленнэм. Позвольте мне осуществить это желание.
   Если бы Кленнэм испытывал уже упоминавшиеся тревоги и сомнения, он  бы,
вероятно, больше всего хотел уклониться от предложенного знакомства и меньше
всего знал, как это сделать.
   - Моя  мать  живет  весьма  скромно,  в  кирпичном  узилище,  именуемом
Хэмптон-Корт, - сказал Гоуэн. - Выберите удобный для вас день, и мы  с  вами
отправимся туда обедать. Вы поскучаете, а старушка порадуется, вот и все.
   Что можно было ответить на  это?  Не  слишком  общительный  по  натуре,
Кленнэм был прост в лучшем смысле слова и не научился увиливать  и  хитрить.
По простоте своей и скромности он мог сказать только  одно:  что  будет  рад
предоставить себя с распоряжение мистера Гоуэна. Так он и сказал, и день был
тут же назначен. Со страхом ожидал он  этого  дня  и  с  невеселым  чувством
встретил его, когда он наступил и нужно было в обществе Гоуэна  отправляться
в Хэмптон-Корт.
   Почтенное население этой почтенной резиденции напоминало в  те  времена
табор цивилизованных цыган. Домашний уклад его обитателей отличался каким-то
временным, неустроенным характером, словно они собирались сняться  с  места,
как только им представится что-нибудь получше, а сами они  отличались  вечно
надутым, недовольным видом, словно были весьма обижены, что им до сих пор не
представилось что-нибудь получше. За любой дверью нетрудно  было  на  каждом
шагу распознать  усилия  что-то  скрыть,  что-то  приукрасить.  Недостаточно
высокие ширмы тщетно пытались превратить  сводчатый  коридор  в  столовую  и
замаскировать темный угол, где по вечерам укладывались спать среди  ножей  и
вилок юные лакеи; складки портьер просили вас поверить, что за  ними  ничего
не  прячется;  надставленные  стекла  умоляли  не  замечать   их;   какая-то
неопределенного вида мебель старалась, упаси боже, не выдать своей  позорной
тайны - что по ночам она служит постелью; задрапированные ниши в стенах явно
служили хранилищами запасов угля, а  в  глубине  альковов  прятались  двери,
ведущие в крохотную кухоньку. На этой почве пышным цветом расцветала  фальшь
и светское лицедейство. Гости, мило улыбаясь хозяевам, делали вид, будто  их
ноздри не щекочет запах стряпни, происходящей где-то рядом;  наткнувшись  на
шкаф,  впопыхах  оставленный  раскрытым,  притворялись,   будто   не   видят
выстроившихся в нем бутылок; а сидя  у  тоненькой  перегородки,  за  которой
шумно выясняли свои отношения поваренок и  судомойка,  глядели  так,  словно
наслаждались райской тишиной. Можно  было  бы  продолжить  до  бесконечности
опись мелких векселей подобного рода,  которые  беспрестанно  выдавали  друг
другу, индоссировали и принимали к уплате эти цыгане большого света.
   Кое-кто из них  отличался  природной  раздражительностью,  которую  еще
усиливали две неотступные мучительные мысли: во-первых, что им  недостаточно
удается  выжать  из  публики,   и   во-вторых,   что   публике   разрешается
беспрепятственно посещать Хэмптон-Корт. Некоторым  последнее  обстоятельство
доставляло неслыханные страдания - особенно по воскресеньям. Одно время  они
надеялись, что в этот день земля разверзнется и поглотит посетителей дворца;
но это желанное событие пока еще не  совершилось,  должно  быть  по  причине
досадной нерадивости  тех,  на  ком  лежит  ответственность  за  порядки  во
вселенной.
   Гостям миссис Гоуэн отворял дверь слуга, который уже несколько лет  жил
в доме и у которого были свои счеты с публикой; дело в том, что он уже давно
дожидался и никак не мог дождаться места в почтовом  ведомстве.  Он  отлично
знал, что публика не  может  помочь  ему  получить  это  место,  но  находил
какую-то мрачную утеху в предположении, что публика ему мешает его получить.
Под влиянием испытанной несправедливости (а быть может,  также  и  кое-каких
непорядков в уплате жалованья) у него появилось равнодушие к своему внешнему
виду и  испортился  характер.  Заподозрив  в  Кленнэме  лицо,  причастное  к
презренному  сообществу  его   угнетателей,   он   встретил   его   довольно
недружелюбно.
   Миссис  Гоуэн,  напротив,  встретила  его  довольно  благосклонно.  Это
оказалась элегантная старая дама, которая в молодости была красавицей и  еще
настолько сохранилась, что вполне могла бы обойтись  без  пудры  на  носу  и
неестественно жаркого румянца на щеках. Держалась  она  несколько  надменно.
Также  держались  и  два  других  ее  гостя:  седовласый  старый  джентльмен
величественного, хотя несколько  хмурого  вида,  и  старая  дама  с  густыми
черными бровями и орлиным носом,  у  которой,  если  и  было  что-нибудь  не
поддельное, - а что-нибудь, верно, было, иначе она не могла бы существовать,
- то, во всяком случае, не зубы,  не  фигура  и  не  цвет  лица.  Поскольку,
впрочем, все трое в свое время состояли при английских посольствах в  разных
странах, а главным достоинством  всякого  английского  посольства  в  глазах
Министерства Волокиты является уменье с уничтожающим презрением относиться к
своим соотечественникам (иначе оно  бы  ничем  не  отличалось  от  посольств
других стран), то Кленнэм решил, что он еще дешево отделался.
   Величественный  седовласый  джентльмен  оказался   лордом   Ланкастером
Чваннингом, которого Министерство Волокиты много лет держало за  границей  в
качестве представителя британской короны. Сей аристократический  холодильник
переморозил в свое время несколько европейских дворов;  и  делал  это  столь
успешно,  что  у  иностранцев,  четверть  века  назад  удостоившихся   чести
знакомства с ним, и теперь еще при одном упоминании об  англичанах  леденела
кровь в жилах.
   Сейчас он находился в  отставке  и  потому,  надев  внушительный  белый
галстук, похожий на снежный  сугроб,  мог  осчастливить  званый  обед  своим
расхолаживающим  присутствием.   Таборный   дух,   присущий   Хэмптон-Корту,
накладывал отпечаток на обеденную церемонию; что-то бродячее, кочевое было в
сервировке  стола,  в  стремительном  появлении  и  исчезновении  блюд;   но
аристократический холодильник придавал трапезе больше великолепия,  чем  мог
бы придать самый лучший  фарфор  или  серебро.  Он  расхолаживал  обедающих,
охлаждал вино, студил подливки и замораживал овощи.
   Кроме уже описанных, в  комнате  находилось  еще  только  одно  лицо  -
микроскопический юный лакей, помогавший  мизантропу,  отвергнутому  почтовым
ведомством. Если бы удалось расстегнуть ливрею этого юнца и посмотреть,  что
делается в его сердце, выяснилось бы,  что  даже  он,  всего  лишь  скромный
челядинец семейства Полипов, уже лелеет мечту о казенном местечке.
   Миссис Гоуэн с легкой грустью (вполне понятной  у  дамы,  сын  которой,
низведя себя до положения служителя муз, вынужден угождать этому животному -
публике, вместо того, чтобы,  но  праву  чистокровного  Полипа,  продеть  ей
кольцо в нос) завела разговор о невзгодах наших дней. И тут Кленнэму впервые
пришлось узнать, вокруг каких крошечных осей вертится наш огромный мир.
   - Если бы Джон Полип, - сказала  миссис  Гоуэн  после  того,  как  было
неопровержимо установлено, что мы переживаем  эпоху  величайшего  упадка,  -
если бы Джон Полип отказался от  своего  нелепого  стремления  ублаготворить
чернь, все бы обошлось, и, по моему мнению, страна была бы спасена.
   Дама с орлиным носом согласилась; но  прибавила,  что  если  бы  Август
Чваннинг не разменивался на мелочи, а двинул бы в дело кавалерию, то, по  ее
мнению, страна была бы спасена.
   Аристократический холодильник согласился;  но  прибавил,  что  если  бы
Уильям Полип и Тюдор Чваннинг при заключении своей  знаменательной  коалиции
не  побоялись  бы  надеть  намордник  на  прессу  и  под  страхом  уголовной
ответственности  запретили  бы  газетчикам   подвергать   критике   действия
представителей власти как внутри страны, так  и  за  границей,  то,  по  его
мнению, страна была бы спасена.
   Все  были  согласны,  что  страну  (понимай:  Полипов   и   Чваннингов)
необходимо  спасать;  правда,  оставалось  неясным,  отчего  это  она  стала
нуждаться в спасении. Но зато совершенно ясно было, что все дело тут в Джоне
и Полипе, Августе Чваннинге, Уильяме Полипе и  Тюдоре  Чваннинге,  и  разных
других Полипах и Чваннингах, ибо, кроме них, существует только чернь.  Такое
направление беседы с непривычки весьма неприятно действовало на Кленнэма; он
даже подумал о том, что, пожалуй, нехорошо сидеть  и  молчать,  слушая,  как
великую нацию сводят к такому тесному кружку. Однако ему тут же вспомнилось,
что и в любых парламентских дебатах, чего бы ни касались они,  материального
благосостояния нации или ее духовной жизни, речь идет всегда только о  Джоне
Полипе, Августе Чваннинге, Уильяме Полипе и Тюдоре Чваннинге и разных других
Полипах и Чваннингах, и только сами они и ведут эти дебаты;  и  он  не  стал
поднимать голос в защиту черни, решив, что чернь привыкла к такому положению
вещей.
   Мистеру Генри Гоуэну, как видно,  доставляло  удовольствие  стравливать
троих собеседников и видеть, как их разговоры  шокируют  Кленнэма.  Сам  он,
однако, презирал и тот класс, который его изгнал,  и  тот,  который  его  не
признал, а потому оставался к этим разговорам равнодушен.  В  силу  приятных
свойств  своей  натуры  он   даже   забавлялся   замешательством   Кленнэма,
чувствовавшего себя чужим и одиноким  в  этой  милой  компании;  и  если  бы
Кленнэм не вышел победителем из той внутренней борьбы, которой,  собственно,
никто не вел, ему бы не миновать заподозрить мистера Гоуэна в злом умысле, а
заподозрив - тут же постараться подавить в себе это недостойное подозрение.
   За два часа застольной  беседы  аристократический  холодильник,  обычно
отстававший от своего времени лет на сто, отстал примерно на  пять  веков  и
тоном оракула изрекал политические истины, имевшие хождение в ту  отдаленную
эпоху. Наконец он выпил чашку чаю,  которую  заморозил  лично  для  себя  и,
достигнув самой низкой температуры, отбыл восвояси.
   Тогда миссис Гоуэн, в дни своей былой славы привыкшая к тому, что рядом
с нею всегда стояло наготове кресло, в котором сменяли друг друга ее  верные
рабы,  в  знак  особой  милости  удостаиваемые  короткой  аудиенции,  веером
поманила к себе  Артура  Кленнэма.  Он  повиновался  и  занял  треножник,  с
которого только что поднялся лорд Ланкастер Чваннинг.
   - Мистер Кленнэм,  -  сказала  миссис  Гоуэн,  -  помимо  удовольствия,
которое мне доставило знакомство с вами (хоть я и вынуждена принимать вас  в
столь безобразной,  неподобающей  обстановке  -  в  этой  казарме),  я  горю
нетерпением побеседовать с вами об одном предмете. Если  не  ошибаюсь,  этот
предмет имеет непосредственное  отношение  к  обстоятельствам,  при  которых
моему сыну выпала честь стать вашим другом.
   Кленнэм  слегка  наклонил  голову,  не  зная,  как  еще  выразить  свое
отношение к словам, смысл которых пока оставался для него скрытым.
   - Прежде всего скажите мне, - продолжала миссис Гоуэн, -  она  в  самом
деле хорошенькая?
   В том затруднительном  положении,  в  котором,  по  счастью,  никто  не
находился, очень нелегко было бы ответить на этот вопрос; очень нелегко было
бы улыбнуться и выговорить: "Кто?".
   - Ах, вы отлично знаете, о ком я говорю, - возразила его собеседница. -
Об этой пассии Генри.  Об  этом  его  злополучном  увлечении.  Если  уж  вам
непременно нужно, чтобы я произнесла ее  имя,  -  извольте!  Мисс  Пикльс...
Микльс...
   - Мисс Миглз, - сказал Кленнэм, - очень хороша собой.
   - Мужчины часто плохие судьи в этом вопросе, - возразила миссис  Гоуэн,
качая головой, - так что,  признаюсь  вам  откровенно,  вы  меня  не  вполне
убедили;  но  все-таки  приятно  услышать   столь   веское   и   решительное
подтверждение восторженных отзывов Генри. Он, кажется, в  Риме  откопал  эту
семейку?
   При других обстоятельствах такая фраза могла бы  показаться  неслыханно
оскорбительной. Кленнэм ответил:
   - Простите, мне не совсем понятно употребленное вами выражение.
   - Откопал эту семейку, - повторила миссис Гоуэн,  постукивая  по  столу
сложенным веером (в развернутом виде этот большой зеленый веер иногда служил
ей ручным экраном). - Ну, нашел, встретил, подобрал.
   - Эту семейку?
   - Ну да, этих Микльсов.
   - Я, право, не знаю, - сказал Кленнэм, - где  именно  мой  друг  мистер
Миглз представил мистера Гоуэна своей дочери.
   - Почему-то мне кажется, что Генри откопал ее в Риме; впрочем,  это  не
так уж важно; где-нибудь да откопал. Теперь скажите (это сугубо между нами):
у нее очень плебейские манеры?
   - Прошу извинить, сударыня, - ответил Кленнэм, - но мне  трудно  судить
об этом, поскольку я сам - плебей.
   - Прелестно! - сказала миссис Гоуэн, хладнокровно раскрывая свой  веер.
- Очень мило! Иными словами, на ваш взгляд, ее манеры так же хороши,  как  и
ее наружность?
   Кленнэм с несколько натянутым видом наклонил голову.
   - Что ж, тем лучше, если только вы не преувеличиваете.  Генри  мне  как
будто говорил, что вы путешествовали вместе с ними?
   - Да, я несколько месяцев путешествовал имеете с моим  другом  мистером
Мнглзом, его женой и дочерью. (Хорошо,  что  ничье  сердце  не  должно  было
дрогнуть при воспоминании об этом.)
   - Тем лучше, тем лучше, вы, стало быть, имели возможность хорошо узнать
их. Видите ли, мистер Кленнэм, это увлечение у Генри уже давно, и я пока  не
замечаю каких-либо признаков утешительной перемены. Вот почему я рада случаю
побеседовать с человеком, который хорошо обо всем  осведомлен.  Это  большая
удача для меня. Необыкновенная удача.
   - Простите, сударыня, - возразил Кленнэм, - но  вы  ошибаетесь.  Мистер
Генри Гоуэн не поверяет мне своих тайн, и я вовсе не так осведомлен, как вам
представляется. Ваша ошибка ставит меня в чрезвычайно неловкое положение. Мы
с мистером Гоуэном никогда ни словом не касались этого предмета.
   Миссис Гоуэн бросила взгляд в дальний угол комнаты, где ее сын, сидя на
диване, играл в экарте * со старой дамой, настаивавшей на том, чтобы в  дело
была двинута кавалерия.
   - Ну, разумеется, он вам не поверяет тайн, - сказала  миссис  Гоуэн.  -
Разумеется, вы ни словом не касались этого предмета.  Я  так  и  думала.  Но
иногда тайны поверяются без слов, мистер Кленнэм; а так как вы с ним  вместе
часто бываете в обществе этих людей, то я не сомневаюсь, что в данном случае
происходит нечто подобное. Вам, быть может, известно, что для  меня  явилось
тяжелым ударом решение Генри избрать поп