рище...  -  она  пожала  плечами,  -
весьма достойное поприще, не спорю, и есть художники, которые как  художники
ставятся очень высоко; но в нашей семье до сих пор бывали  только  любители,
дальше этого мы не заходили.
   Миссис Гоуэн тяжело вздохнула, а  Кленнэм,  несмотря  на  свое  твердое
намерение быть великодушным, не мог удержаться от  мысли,  что  их  семье  и
сейчас не грозит опасность зайти дальше этого.
   - Генри упрям и своеволен, - продолжала меж тем любящая мать, -  а  так
как эти люди, натурально, не щадят усилий,  чтобы  заполучить  его,  у  меня
почти нет надежды, что дело расстроится.  Боюсь,  что  и  состояние  у  этой
девицы очень невелико;  Генри  мог  бы  сделать  гораздо  лучшую  партию.  Я
решительно не вижу ничего, что могло бы явиться вознаграждением за  подобный
мезальянс; но Генри привык поступать по-своему, и если в ближайшее  время  я
не замечу никаких признаков  утешительной  перемены,  мне  останется  только
покориться и скрепя сердце признать этих людей. Премного обязана вам за все,
что вы мне рассказали.
   Она пожала плечами в знак своего  бессилия  перед  судьбой,  а  Кленнэм
поклонился, все так же натянуто. Затем,  покраснев  и,  видимо,  преодолевая
неловкость, он сказал еще более тихим голосом, чем прежде:
   - Миссис Гоуэн, я почитаю себя обязанным выяснить одно  обстоятельство,
о котором мне весьма нелегко говорить, но тем не менее я попытаюсь  и  прошу
вас оказать мне честь выслушать меня. Происходит  недоразумение  -  осмелюсь
сказать, весьма прискорбное недоразумение, - которое необходимо рассеять. Вы
полагаете, что мистер Миглз и его семья не щадят усилий - так,  кажется,  вы
выразились...
   - Да, не щадят усилий, - с  хладнокровным  упорством  повторила  миссис
Гоуэн, повернув свой зеленый веер так, чтобы он  защищал  ее  лицо  от  жара
камина.
   - Чтобы заполучить мистера Генри Гоуэна?
   Миссис Гоуэн невозмутимо кивнула головой.
   - Так вот, должен вам заметить, что вы очень далеки от истины, - сказал
Артур. - Насколько я знаю, мистер Миглз весьма удручен мыслью об этом  союзе
и делает все возможное, чтобы ему воспрепятствовать.
   Миссис Гоуэн закрыла свой зеленый веер, легонько похлопала им Артура по
плечу и, улыбнувшись, так же легонько похлопала себя по губам.
   - Ну, разумеется. А о чем же я и говорю?
   Артур недоуменно смотрел на нее, ожидая  ответа  на  этот  риторический
вопрос.
   - Вы, верно, шутите, мистер Кленнэм. Неужели вам в самом деле не ясно?
   Артуру в самом деле было не ясно, что он и подтвердил.
   - Поверьте, я знаю своего сына и знаю, что это  самый  надежный  способ
удержать его, - продолжала миссис Гоуэн с презрительной миной. - И поверьте,
эти Миглзы успели его изучить и знают это не  хуже  меня.  Хитро  придумано,
мистер Кленнэм, - сразу чувствуется деловая хватка! Ведь этот Миглз, если не
ошибаюсь, имел отношение к какому-то банку? Должно быть,  недурно  шли  дела
этого банка, если заправлял ими такой ловкий человек. Тонкая игра, ничего не
скажешь.
   - Сударыня, умоляю вас, ради бога... - начал было Артур.
   - Ах, мистер Кленнэм, ну, можно ли быть таким простодушным!
   Возмущенный  до  глубины  души  надменным  тоном  своей  собеседницы  и
презрительным выражением, с которым она продолжала постукивать  себя  веером
по губам, Артур сказал, внушительно и твердо:
   - Сударыня, ваши подозрения несправедливы и лишены  всякого  основания,
ручаюсь вам в этом.
   - Подозрения? - повторила миссис  Гоуэн.  -  Я  не  подозреваю,  мистер
Кленнэм, я уверена. Все разыграно как по нотам, и вы, видимо, тоже дали себя
провести. - Она рассмеялась, вздернула голову и снова принялась  постукивать
веером по губам, как бы говоря: "Не пытайтесь меня разубедить. Я  знаю,  что
такие люди на все пойдут ради столь лестного для них союза".
   Тут, весьма кстати, партия экарте пришла к концу, и мистер Генри Гоуэн,
поднявшись с дивана, сказал:
   - Матушка, отпустите мистера Кленнэма, нам с ним далеко ехать, а  время
уже позднее.
   Мистеру Кленнэму не оставалось ничего  другого,  как  только  встать  и
откланяться, и миссис Гоуэн проводила его все  тем  же  взглядом  и  тем  же
похлопываньем веера по сложенным в презрительную усмешку губам.
   - Ваша беседа с моей матерью зловеще затянулась, -  сказал  ему  Гоуэн,
когда они вышли за дверь. - Надеюсь, она не нагнала на вас скуку?
   - Нисколько, - сказал Кленнэм.
   Маленький открытый фаэтон дожидался их, и они  тотчас  же  тронулись  в
обратный путь. Гоуэн, правивший лошадью, закурил сигару; Кленнэм  от  сигары
отказался. Он молчал под напором одолевавших его мыслей, и вид  у  него  был
такой рассеянный, что Гоуэн снова сказал ему: - Боюсь, моя  матушка  все  же
нагнала на  вас  скуку.  -  На  это  он,  спохватившись,  ответил  опять:  -
Нисколько! - и тотчас же снова впал в раздумье.
   Если бы он находился в том состоянии духа, которое было  описано  выше,
мысли его то и дело возвращались бы к человеку, сидящему рядом. Он  вспомнил
бы, как этот человек выворачивал каблуком камешки из земли в утро их  первой
встречи, и спросил бы себя: "А не старается ли он и меня убрать с  дороги  с
тою же беззаботной жестокостью?" Он задумался бы над тем, не нарочно ли этот
человек свел его со  своею  матерью,  заранее  зная,  о  чем  у  них  пойдет
разговор, и рассчитывая таким образом  раскрыть  перед  соперником  истинное
положение вещей и предостеречь его, не пускаясь ни в какие откровенности.  А
если не это было у него на уме, быть  может  он  просто  хотел  позабавиться
скрытыми чувствами Кленнэма и помучить его? Порой, прерывая поток  тревожных
догадок, его бы вдруг охватывал стыд; строгий внутренний голос напоминал  бы
ему, что подобным подозрениям, пусть даже мимолетным, не может быть места на
том  пуги  доброжелательства  и  великодушия,  которого  он   положил   себе
держаться. То были бы для него минуты особенно напряженной  борьбы  с  самим
собой; и случись ему в одну из таких минут поднять глаза и встретить  взгляд
Гоуэна, он вздрогнул бы, словно почувствовав себя виноватым перед ним.
   Потом, глядя вдаль, где неясные очертания предметов сливались с  темной
лентой дороги, он задумался бы снова: "Куда ведет нас обоих еще более темная
дорога жизни? Что ждет его, меня и ее тоже в туманной дали?" И при  мысли  о
ней новые болезненные сомнения бередили бы его душу: "Не  обижаю  ли  я  ее,
поддаваясь своей неприязни к нему, и не становлюсь ли  от  этого  еще  менее
достойным ее, чем прежде?"
   - Я замечаю, вы совсем приуныли,  -  сказал  Гоуэн.  -  Видно,  что  ни
говорите, а моя матушка нагнала на вас смертельную скуку.
   - Нет, нет, уверяю вас, - сказал Кленнэм. - Это  пустяки  -  решительно
пустяки.



 ГЛАВА ХХVII - Двадцать пять

   В эту тревожную для Артура Кленнэма пору его все чаще беспокоила мысль,
что неожиданный интерес  мистера  Панкса  к  семейству  Доррит  может  иметь
какое-то отношение к тем смутным догадкам, о которых шел разговор у Артура с
матерью в первый вечер его возвращения под  отчий  кров.  Что  знает  мистер
Панкс об этом семействе, что еще хотел бы он  узнать,  и  зачем  вообще  ему
понадобилось ломать над всем этим свою забитую делами голову - вот  вопросы,
которые снова и снова задавал себе Кленнэм. Такой человек, как мистер Панкс,
не стал бы из одного лишь праздного любопытства тратить на розыски  время  и
труд. И если его  усердие  поможет  ему  достигнуть  цели,  неужели  попутно
вскроются  тайные  причины,  побудившие  миссис  Кленнэм  взять   под   свое
покровительство Крошку Доррит?
   Не следует думать, что Артур хоть на миг заколебался в своем желании  и
решимости исправить зло, совершенное при жизни отца - если это зло откроется
и  если  оно  исправимо.  Слишком  смутной  и  зыбкой  была  тень  возможной
несправедливости,  нависшая  над  ним  после  смерти  отца,  и  легко  могло
оказаться, что истина весьма и весьма далека от его предположений. Но  когда
бы его опасения в самом деле подтвердились, он  готов  был  в  любую  минуту
отдать все, что имел, и начать жизнь сначала. Его  душа  так  и  не  приняла
жестокого и мрачного учения, которое ему навязывали в детстве, и его  личный
нравственный кодекс начинался с того, что,  когда  ходишь  по  земле,  нужно
глядеть под ноги и что нельзя вознестись на небо  на  крыльях  слов.  Земной
долг, земное воздаяние, земные дела - вот  первые  крутые  ступени  подъема.
Узки врата, и тесен путь;  куда  тесней  и  уже,  нежели  столбовая  дорога,
вымощенная пустыми повторениями пустых заученных прописей, поисками сучков в
чужом глазу и угрозами божьего суда, щедро расточаемыми  ближним  -  даровым
материалом, который не жаль тратить.
   Нет, не страх за себя  и  не  личные  сомнения  смущали  его,  но  лишь
беспокойство, как бы Панкс не пренебрег их взаимным уговором и,  доискавшись
до чего-нибудь, не стал действовать сам, не посоветовавшись с ним. С  другой
стороны, перебирая в памяти подробности своего разговора с  Панксом,  он  не
находил среди них доказательств, что этот странный  маленький  человечек  на
верном следу, и подчас даже удивлялся, зачем  он  сам  придает  этому  такое
значение. Волны сомнений бросали его туда и сюда, как бросают волны лодку  в
бурном море, и причала нигде не было видно.
   А тут еще Крошка Доррит совсем исчезла с его горизонта. Ее то  не  было
дома, то она сидела у себя в комнате и не  показывалась,  и  мало-помалу  он
обнаружил, что  ему  без  нее  словно  чего-то  недостает.  Он  ей  написал,
справляясь о ее здоровье, и получил ответ, в котором она горячо  благодарила
его и просила не беспокоиться, так как она чувствует себя совсем хорошо;  но
он не видел ее уже несколько недель - срок, который с  непривычки  показался
ему очень долгим.
   Однажды, просидев целый вечер с ее отцом, который сказал ему,  что  она
ушла в гости - обычная его отговорка,  когда  она  трудилась  где-то,  чтобы
заработать ему на ужин, - Кленнэм вернулся домой и  застал  у  себя  мистера
Миглза, в большом волнении расхаживавшего взад и вперед по комнате.  Услышав
скрип  отворяющейся  двери,  мистер  Миглз  круто  повернулся  на   ходу   и
воскликнул:
   - Кленнэм! Тэттикорэм!
   - Что случилось?
   - Пропала!
   - Милосердный боже! - воскликнул Кленнэм с испугом.  -  Что  вы  хотите
сказать?
   - Не пожелала сосчитать до двадцати пяти, сэр; отказалась  наотрез.  До
восьми сосчитала, бросила и ушла.
   - Ушла из вашего дома?
   - И больше не вернется, -  отозвался  мистер  Миглз,  сокрушенно  качая
головой. - Вы не знаете, сэр, до чего эта девушка горда и упряма. Все  замки
и запоры Бастилии * не удержали бы ее, раз она решила уйти; упряжка  лошадей
не приволокла бы ее обратно.
   - Но как это вышло? Прощу вас, сядьте и расскажите мне.
   - Не так-то оно просто;  нужно  самому  обладать  бешеным,  неукротимым
нравом этой несчастной девушки, чтобы понять, как  это  произошло.  Началось
вот с чего. Нам за последнее  время  часто  приходилось  беседовать  втроем,
мамочке, Бэби и мне. Не скрою от  вас,  Кленнэм,  что  эти  беседы  были  не
слишком  приятного  свойства.  Речь  шла  о  новом  путешествии,  которое  я
предложил, имея в виду, признаться, особую цель.
   Хорошо, что ничье сердце не  должно  было  забиться  быстрее  при  этих
словах.
   - Какова эта цель, - после короткой паузы продолжал мистер Миглз,  -  я
также от вас не скрою,  Кленнэм.  У  моей  дорогой  дочурки  есть  сердечная
привязанность, которая очень огорчает меня. Вы, верно, догадываетесь, о  ком
я говорю. Генри Гоуэн.
   - Я ожидал, что услышу это имя.
   - Ох, лучше бы мне самому никогда  его  не  слыхать,  -  сказал  мистер
Миглз, тяжело вздохнув. - Но от правды не уйдешь. Мы с мамочкой делали  все,
чтобы это переломить, Кленнэм. Уговоры, время, разлука  -  все  пробовали  и
ничего  не  помогло.  И  вот  у  нас  явилась  мысль  отправиться  в  долгое
путешествие, на год, не меньше; может быть, если  они  так  долго  не  будут
видеться, то окончательно отвыкнут друг от друга. Но Бэби очень огорчена,  а
стало быть, и мы с мамочкой тоже.
   Кленнэм сказал, что этому нетрудно поверить.
   - Видите ли, - продолжал мистер Миглз, словно бы оправдываясь, - я, как
человек практический, признаю, и мамочка,  как  женщина  практическая,  тоже
признала бы, что мы, семейные люди, склонны преувеличивать свои огорчения  и
делать слонов из наших домашних мух, и это может  раздражать  посторонних  -
тех, кого это не касается близко. Но ведь счастье или  несчастье  Бэби,  это
для нас вопрос жизни и смерти, Кленнэм, и я думаю, нам простительно, если мы
принимаем близко к сердцу все, что с ним связано. Уж кто-кто,  а  Тэттикорэм
могла бы простить нам это. Как, по-вашему, прав я или нет?
   - Совершенно  правы,  -  ответил  Кленнэм,  от  всей  души  подтверждая
справедливость этого скромного требования.
   - Так нет же, - сказал мистер Миглз, грустно качая головой,  -  она  не
захотела прощать. Видно было, как она беснуется, эта девушка, как все в  ней
кипит и клокочет. Желая ей добра, я не раз говорил вполголоса, проходя  мимо
нее: "Двадцать пять, Тэттикорэм; двадцать пять!" Надо было ей  день  и  ночь
считать до двадцати пяти, тогда ничего бы и не случилось.
   Мистер Миглз провел рукой по лицу  и  снова  покачал  головой  с  таким
сокрушенным видом, который говорил о его доброте  красноречивей,  чем  самые
ласковые и приветливые улыбки.
   - А мамочке я сказал (впрочем, она и без моих  слов  думала  точно  так
же): мы с тобой люди практические, душа моя, и мы знаем историю этой  бедной
девушки. Ведь это в ней бушуют те  самые  страсти,  которые  бушевали  в  ее
матери еще до того, как она, бедняжка, на свет  родилась.  Будем  же  к  ней
снисходительны, мамочка, не станем сейчас ничего замечать, душа моя;  мы  ей
сделаем внушение когда-нибудь потом, когда она успокоится. И мы молчали. Но,
видно, суждено было стрястись беде: вот она и стряслась вчера вечером.
   - Но как и почему?
   - Если вы хотите  знать,  почему,  -  сказал  мистер  Миглз,  несколько
смущенный  этим  вопросом,  ибо  он  больше  заботился  о   смягчении   вины
Тэттикорэм, нежели об интересах своего семейства, - я  лишь  могу  повторить
еще раз то, что я говорил мамочке и что  вы  уже  слышали.  Если  вы  хотите
знать, как - попробую рассказать: мы простились с Бэби на ночь (очень  нежно
простились, не отрицаю), и Тэттикорэм, которая была при этом, отправилась за
ней наверх - вы ведь помните, что она приставлена к Бэби  для  услуг.  Может
быть, Бэби, у которой сейчас нелегко  на  душе,  была  чуть  более  обычного
требовательна к ней; впрочем, не знаю даже, вправе ли я предполагать  это  -
она всегда так деликатна, так добра.
   - Более добрую госпожу трудно себе представить.
   - Благодарю вас, Кленнэм, - сказал мистер Миглз, пожимая ему руку, -  и
самом деле: ведь вы часто видели их вместе. Но  вернусь  к  рассказу.  Итак,
вдруг мы слышим голос этой несчастной Тэттикорэм, очень громкий и  сердитый.
Мы уже хотели пойти посмотреть, в чем  дело,  но  тут  прибегает  Бэби,  вся
дрожа, и жалуется, что Тэттикорэм ее напугала. А следом  за  ней  в  комнату
врывается Тэттикорэм, сама не своя от бешенства. "Я  вас  всех  ненавижу!  -
кричит она, топая ногами. - Весь ваш проклятый дом ненавижу!"
   - И что же вы на это?
   - Я? - переспросил мистер Миглз с  такой  непосредственностью,  которая
могла бы сокрушить недоверие самой миссис Гоуэн. - Я ей сказал: "Тэттикорэм,
сосчитай до двадцати пяти!"
   Мистер Миглз опять провел рукой  по  лицу  и  покачал  головой,  видимо
глубоко огорченный.
   - Это уже настолько вошло у нее в привычку, Кленнэм, что  даже  сейчас,
находясь в совершенном исступлении (вы даже вообразить себе не можете, что с
ней было), она сразу умолкла, посмотрела на меня широко раскрытыми глазами и
начала считать. Досчитала до восьми (я слышал), но на большее ее не хватило.
Ярость снова захлестнула бедняжку и потопила остальные семнадцать. И уж  тут
пошло! Она нас ненавидит, она у нас несчастна, она так больше не может,  она
решила уйти и уйдет! Она моложе своей барышни, и ей надоело слушать, как все
ахают и  охают  вокруг  той,  как  будто  на  свете  нет  больше  молодых  и
привлекательных девушек, которые заслуживают ласки и любви! Довольно с  нее,
да, да, да, довольно! Уж не  воображаем  ли  мы,  что,  если  бы  с  нею,  с
Тэттикорэм, всю жизнь так носились и нянчились, как с нашей Бэби,  она  была
бы чем-нибудь хуже? Лучше! В пятьдесят раз  лучше!  Ведь  это  мы  назло  ей
постоянно выставляем напоказ свои нежные чувства друг  к  другу  -  да,  да,
назло и в насмешку! И не мы одни, но и все в доме. Только  завидят  ее,  так
сейчас же и пускаются в  разговоры  о  своих  отцах  и  матерях,  братьях  и
сестрах. Вот еще вчера маленький внучек миссис Тикит пытался назвать ее  (то
есть Тэттикорэм) дурацким прозвищем, которое мы ей дали, но никак не мог его
выговорить, а сама миссис Тикит слушала и хохотала. И всех оно  потешает!  И
кто вообще дал нам право придумывать ей кличку, точно собаке или  кошке?  Но
теперь - конец! Не нужны ей больше наши благодеяния, она бросит нам  в  лицо
эту кличку и уйдет. Сейчас же уйдет, сию минуту,  никто  ее  не  удержит,  и
больше мы ее никогда не увидим.
   Все  это,  видимо,  было  так  живо  в  памяти  мистера  Миглза,   что,
рассказывая, он даже покраснел  и  разгорячился  не  меньше  героини  своего
рассказа.
   - Что уж тут! - сказал он, вытирая пот с лица. - Было ясно, что никаких
доводов рассудка эта несчастная слушать  не  станет  (один  бог  знает,  что
только пришлось пережить ее матери!), и я  лишь  спокойно  заметил  ей,  что
сейчас уже ночь, и если она решила уйти, то пусть подождет  до  утра;  потом
взял ее за руку и отвел в ее комнату, а наружную дверь  запер  на  ключ.  Но
утром, когда мы встали, ее уже не было.
   - И больше вам ничего о ней не известно?
   - Ничего решительно, - ответил мистер Миглз. - Я  весь  день  провел  в
поисках. Вероятно, она ушла совсем рано, и так тихо, что никто не услышал. В
Туикнеме мне так и не удалось напасть на ее след.
   - Погодите! - сказал  Кленнэм,  подумав  немного.  -  Вы,  насколько  я
понимаю, хотели бы свидеться с ней?
   - Непременно. И сказать, что я ничуть на нее не сержусь. Мамочка и Бэби
тоже на нее не сердятся. Да и вы сами,  Кленнэм,  -  прибавил  мистер  Миглз
убедительным тоном,  словно  лично  у  него  не  было  никаких  поводов  для
недовольства, - я знаю, что и вы не стали бы сердиться на  бедняжку  за  то,
что она не в силах совладать с собою.
   - Раз все вы готовы простить ей, было бы странно и жестоко, если  бы  я
не согласился с вами, - ответил Кленнэм. - Но вот о  чем  я  хотел  спросить
вас: подумали ли вы про мисс Уэйд?
   - Подумал. Правда, лишь после того, как обшарил всю округу, и то самому
мне это, верно, не пришло бы в голову, но когда я вернулся, мамочка  и  Бэби
объявили мне, что для них  все  ясно:  Тэттикорэм  у  мисс  Уэйд.  И  тут  я
вспомнил, что она говорила за обедом в тот день, когда  вы  впервые  были  у
нас.
   - Известно ли вам, где можно разыскать мисс Уэйд?
   - Правду сказать, вы потому и  видите  меня  здесь,  -  ответил  мистер
Миглз, - что какое-то смутное представление на этот  счет  у  меня  имеется.
Почему-то у нас в доме  создалось  впечатление  -  знаете,  как  это  иногда
происходит, совершенно необъяснимым образом: вроде бы никто ничего твердо не
знает, и в то же время все что-то такое краем уха слышали, - так вот  у  нас
создалось впечатление, что она живет или жила где-то здесь. -  Мистер  Миглз
протянул листок бумаги, на котором значилось название одного из самых унылых
переулков в районе Гровенор-сквер, близ Парк-лейн.
   - Но здесь нет номера, - сказал Артур, глянув на листок.
   - Только номера, мой милый Кленнэм?  -  отозвался  его  друг.  -  Здесь
ничего нет! Даже название улицы, можно сказать, взято с воздуха; ведь  я  же
вам говорю, никто из моих  дома