е размышлений. Окончив свои выписки,  мистер  Панкс,
как нельзя лучше подходивший для роли главы заговорщиков, еще раз  перечитал
их, кое-что исправил, спрятал книжку  в  карман,  а  листки  сложил  веером,
наподобие игральных карт, и взял в руку.
   - Так вот, имеется кладбище  в  Бедфордшире,  -  сказал  Панкс.  -  Кто
возьмет?
   - Я возьму, сэр, - откликнулся мистер Рэгг, - если больше нет желающих.
   Мистер Панкс дал ему одну карту и посмотрел  в  оставшиеся  у  него  на
руках.
   - Дальше имеется наведение справки в Йорке, - сказал он. - Кто возьмет?
   - Что касается Йорка - я пас, - сказал мистер Рэгг.
   - Тогда, может быть, вы согласитесь, Джон Чивери? - спросил  Панкс,  и,
получив утвердительный ответ, дал карту Юному  Джону,  и  снова  заглянул  в
оставшиеся па руках.
   - Приходская церковь в Лондоне. Это, пожалуй, я  сам  возьму.  Семейная
библия. Ну, и это тоже. Стало быть, за мной два. За  мной  два,  -  повторил
Панкс, шумно переведя дух. - Клерк в Дургаме, это вам, Джон, и старый  моряк
в Дунстебле - вам, мистер Рэгг. Сколько там за мной, два? Да, за  мной  два.
Вот еще надгробная плита, это будет  три.  И  мертворожденный  ребенок,  это
будет четыре. Вот пока и все.
   Покончив, таким образом, с раздачей карт  -  причем  все  это  делалось
очень тихо и спокойно, - мистер Панкс, пыхтя, забрался во внутренний  карман
своего сюртука и  вытащил  оттуда  холщовый  мешочек,  из  которого  бережно
отсчитал деньги на дорожные расходы и разложил их на две кучки.
   - Деньги просто тают под руками, - с тревогой заметил он, подвигая  обе
кучки к своим собеседникам. - Просто тают под руками.
   - Могу сказать лишь одно, мистер  Панкс,  -  ответил  Юный  Джон.  -  Я
глубоко  скорблю,  что  мои  обстоятельства  не  позволяют  мне  ездить   на
собственный счет, а необходимость торопиться не позволяет  проделывать  весь
путь пешком, хотя для меня не было бы большего счастья, чем шагать,  пока  я
не свалюсь замертво, без всякой платы или вознаграждения.
   Это  проявление  бескорыстия  со  стороны  молодого  человека  до  того
насмешило мисс Рэгг, что она принуждена была спешно выбежать из-за  стола  и
спастись на лестницу, где и  просидела,  пока  хорошенько  не  выхохоталась.
Мистер Панкс между тем, не сводя участливого взгляда с Юного Джона, медленно
и задумчиво закручивал свой мешочек, точно пытаясь свернуть ему шею.  Только
что  он  убрал  его  в  карман,  как  воротилась  хозяйка  дома  и  занялась
приготовлением грога для всего общества  (в  том  числе  и  для  собственной
особы). Когда всем было налито, мистер Рэгг поднялся и  молча  протянул  над
столом руку со стаканом, как бы приглашая остальных заговорщиков сделать  то
же и дружным чоканьем скрепить свой тайный союз. Церемония, начавшаяся столь
торжественно, без сомнения так же и закончилась бы, но на  беду  мисс  Рэгг,
поднеся стакан к губам, ненароком глянула на Юного Джона, и вспомнив  о  его
нелепом бескорыстии, не удержалась и прыснула  со  смеху,  обрызгав  соседей
грогом, после чего ей осталось только со стыдом удалиться.
   Так прошел первый  званый  обед,  данный  Панксом  в  Пентонвилле,  так
проходила его странная, хлопотливая жизнь.  Единственные  минуты,  когда  он
словно отдыхал от своих забот, позволяя себе что-то делать или  говорить  не
по долгу и без особой цели, были те, которые он проводил  у  прихрамывающего
иностранца с клюкой в Подворье Кровоточащего Сердца.
   Иностранец этот - его звали Жан-Батист Кавалетто, а в Подворье называли
мистер  Баптист  -  был  на  диво  жизнерадостный,  шустрый  и   неунывающий
человечек; должно быть, именно эти свойства по контрасту и привлекли к  нему
Панкса.  Одинокий,  беспомощный,  не  знающий  и  десятка  необходимых  слов
единственного языка, на котором он мог бы сговориться с окружающими, он плыл
по течению судьбы с беспечностью, непривычной для Подворья.  Есть  ему  было
почти нечего, пить - и вовсе нечего; все его пожитки, не  считая  того,  что
было на нем, умещались в малюсеньком узелке, который он с  собой  принес;  и
тем не менее с первого же дня он так весело улыбался, ковыляя по Подворью со
своей клюкой, как будто дела его находились в самом блестящем  состоянии,  и
своей белозубой улыбкой словно старался расположить к себе всех.
   Нелегкая это  была  задача  для  иностранца,  все  равно  больного  или
здорового - заслужить благосклонность Кровоточащих  Сердец.  Во-первых,  все
они пребывали в смутной уверенности, что каждый иностранец прячет за пазухой
нож; во-вторых, исповедовали здравый и узаконенный национальным общественным
мнением  принцип:  пусть  иностранцы  убираются  восвояси.  Они  никогда  не
задавались вопросом, скольким их соотечественникам пришлось бы  убраться  из
разных стран, если б этот  принцип  получил  всеобщее  распространение;  они
считали, что он применим  только  к  Англии.  В-третьих,  они  склонны  были
усматривать проявление гнева божия в том обстоятельстве, что человек  рожден
не англичанином; а различные бедствия, постигавшие его отечество,  объясняли
тем, что там живут так, как не принято в Англии,  и  не  живут  так,  как  в
Англии  принято.  В  подобном  убеждении  они  были  воспитаны  Полипами   и
Чваннингами, которые долгое время официально и неофициально вдалбливали  им,
что страна, уклоняющаяся от подчинения этим двум славным фамилиям, не вправе
надеяться на милость провидения, - а вдолбив, сами же за  глаза  насмехались
над  ними,  как  над  народом,  более  всех  других  народов  закоснелым   в
предрассудках.
   Такова  была,  так  сказать,  политическая  сторона   вопроса;   но   у
Кровоточащих Сердец имелись и другие доводы против того, чтобы  допускать  в
Подворье иностранцев. Они утверждали, что иностранцы все нищие; и хотя  сами
они жили в такой нищете,  что  дальше,  кажется,  уж  идти  некуда,  это  не
ослабляло убедительности довода. Они утверждали, что иностранцев всех держат
в подчинении штыками и саблями; и хотя по их собственным головам  немедленно
начинала гулять полицейская дубинка при малейшем выражении недовольства, это
в счет не шло, потому что  дубинка  -  орудие  тупое.  Они  утверждали,  что
иностранцы все  безнравственны;  и  хотя  в  Англии  тоже  кой-когда  бывают
судебные разбирательства и случаются бракоразводные процессы, это совершенно
другое дело. Они  утверждали,  что  иностранцы  лишены  духа  независимости,
поскольку их не водит стадом к избирательным урнам лорд Децимус Тит Полип  с
развевающимися знаменами, под звуки "Правь,  Британия"  *.  Чтоб  больше  не
утомлять читателя, скажем только, что они еще многое утверждали в  таком  же
роде.
   Против всех этих доводов должен был бороться, как умел,  прихрамывающий
иностранец с клюкой. Правда, он был не совсем одинок в этой борьбе -  мистер
Артур Кленнэм рекомендовал его Плорнишам, жившим по той же  лестнице,  -  но
все же шансы складывались далеко не в его пользу. По  счастью,  Кровоточащие
Сердца  были  добрые  сердца,  и  видя,  как  этот  маленький  человечек   с
приветливым лицом весело ковыляет по двору, никому не делая зла, не хватаясь
чуть что за нож, не  совершая  никаких  вопиюще  безнравственных  поступков;
видя, как он живет, перебиваясь с хлеба на молоко, и  по  вечерам  играет  с
ребятишками миссис Плорниш, они мало-помалу склонились к решению, что,  хоть
у него нет надежды когда-либо сделаться англичанином, было  бы  жестоко  еще
наказывать  его  за  это  печальное  для  него  обстоятельство.  Они   стали
снисходительно приноравливаться к  его  уровню,  обходились  с  ним,  как  с
ребенком, хотя и называли его "мистер Баптист",  бесцеремонно  хохотали  над
его привычкой усиленно жестикулировать и его английской речью,  напоминавшей
младенческий лепет, - тем более что он нимало  не  обижался  и  сам  хохотал
громче всех. Обращаясь к нему, они не говорили, а  кричали,  словно  он  был
глухой. Чтобы он лучше усвоил правильный  английский  язык,  они  составляли
фразы, весьма похожие на те, какими дикари объяснялись с капитаном Куком или
Пятница с Робинзоном  Крузо.  Особенных  успехов  достигла  в  этом  трудном
искусстве миссис Плорниш; ее знаменитая сентенция:  "Я  надеяться  ваш  нога
скоро здоров" - считалась в Подворье сказанной почти  по-итальянски.  Миссис
Плорниш и сама уже склонна была думать, что у нее врожденные  способности  к
этому языку. Для расширения словаря иностранца,  популярность  которого  все
росла, употреблялись в качестве наглядных пособий предметы кухонной  утвари;
и стоило ему показаться во дворе, как изо всех дверей выскакивали хозяйки  и
наперебой кричали: "Мистер Баптист - чайник!", "Мистер Баптист  -  скалка!",
"Мистер Баптист -  кочерга!",  "Мистер  Баптист  -  ситечко!"  -  размахивая
поименованными предметами и внушая ему непреодолимый ужас перед  трудностями
англосаксонской речи.
   Так  обстояли  его  дела,  когда  -  примерно  на  третьей  неделе  его
проживания в Подворье - он имел счастье возбудить симпатии мистера Панкса. С
миссис Плорниш в качестве переводчицы последний явился в  упоминавшуюся  уже
мансарду и застал ее жильца с увлечением вырезывающим что-то по  дереву  при
помощи самых нехитрых инструментов. Скудость обстановки, состоящей из стола,
стула и жиденького тюфячка  на  полу,  заменявшего  кровать,  совершенно  не
мешала ему обретаться в самом жизнерадостном расположении духа.
   - Ну-с, приятель, - сказал мистер Панкс. - Платите за квартиру.
   Жилец тотчас же достал деньги,  завернутые  в  бумажку,  и  подал  ему,
улыбаясь во весь рот; затем выставил вперед  столько  пальцев  правой  руки,
сколько было шиллингов, и еще провел поперек одного пальца рукой,  изображая
полшиллинга.
   - Ишь ты, - сказал мистер Панкс, глядя на него  с  удивлением.  -  Вот,
значит, как? Платим в срок и сполна? Что ж, тем лучше.  Но,  признаться,  не
ожидал.
   Тут  миссис  Плорниш  соблаговолила   вступить   в   свои   обязанности
переводчицы и объяснила мистеру Баптисту:
   - Его довольный. Его получал деньги очень хорошо.
   Маленький человечек снова улыбнулся и  закивал  головой.  Мистер  Панкс
вдруг  почувствовал  что-то  неотразимо  привлекательное  в   этой   сияющей
физиономии.
   - Как его больная нога? - спросил он у миссис Плорниш.
   - Лучше, сэр, гораздо лучше, - сказала миссис  Плорниш.  -  Мы  думаем,
дней через пять-шесть он уже сможет ходить без палки. (Такой удобный случай,
конечно, нельзя было упустить, и миссис Плорниш блеснула  своим  искусством,
объяснив мистеру Баптисту не без законной гордости: "Его надеяться ваш  нога
скоро здоров".)
   - Веселый малый, как я погляжу, -  сказал  мистер  Панкс,  с  интересом
рассматривая его, точно заводную игрушку. - На что он живет?
   - А он, видите, цветы вырезает по дереву, - сказала миссис Плорниш, - и
такой оказался искусник, просто  на  диво.  (Мистер  Баптист,  следивший  за
выражением их лиц, тотчас же протянул свое изделие. Миссис Плорниш поспешила
перевести еще невысказанную мысль Панкса: "Его довольный. Еще раз хорошо!")
   - И на это можно прожить?
   - Ему очень немного надо,  сэр,  а  со  временем  он,  думается,  будет
зарабатывать неплохо. Это занятие ему приискал мистер Кленнэм; он и  у  себя
на заводе находит ему всякие поделки - попросту  говоря,  придумывает,  чтоб
дать ему заработать.
   - А в свободное от работы время что он делает?
   - Да почитай что ничего не  делает,  сэр,  -  ходить-то  ведь  ему  еще
трудно. Бродит по двору, болтает  с  кем  придется,  хоть  не  очень-то  они
понимают друг друга; то с детишками поиграет, то просто  посидит,  погреется
на солнышке - он где угодно расположится, точно в кресле - и всегда веселый,
поет, смеется.
   - Смеяться он, видно, мастер, - отозвался Панкс. - У него каждый зуб во
рту смеется.
   - А иногда дойдет до выхода на улицу, - продолжала  миссис  Плорниш,  -
поднимется по ступенькам, стоит и смотрит. И так чудно смотрит! Кто говорит,
это он родину свою высматривает  вдалеке,  кто  говорит  -  ждет  кого-то  с
опаской, а кто и вовсе не знает, что сказать. Мистер  Баптист,  по-видимому,
уловил общий смысл ее слов - быть может, сумел подметить и истолковать мину,
с которой она изображала, как он "стоит и смотрит".  Во  всяком  случае,  он
вдруг закрыл глаза и, тряхнув головой с видом человека, который  знает,  что
делает, произнес на своем родном языке: "Ладно уж!" - "Altro".
   - Что значит Altro? - спросил Панкс.
   - Гм! Это может значить все что угодно, сэр, - сказала миссис Плорниш.
   - Да ну? - сказал Панкс. - Тогда - altro вам,  приятель.  До  свидания.
Altro!
   Мистер Баптист с обычной  для  него  живостью  подхватил  это  слово  и
повторил несколько раз подряд; мистер Панкс с обычной для него  степенностью
повторил его только раз. Но с  этого  дня  у  Панкса-цыгана  завелась  новая
привычка: возвращаясь домой после утомительного  дня,  он  часто  заходил  в
Подворье  Кровоточащего  Сердца,  поднимался,  не  торопясь,  по   лестнице,
приотворял дверь мансарды мистера Баптиста,  и  если  тот  оказывался  дома,
говорил ему с порога: "Здорово, приятель!  Altro!"  А  мистер  Баптист  весь
расплывался в улыбке и, радостно кивая головой,  отвечал:  "Altro,  signore,
altro, altro, altro!" После каковой сжатой и лаконической беседы  Панкс  шел
домой довольный, как человек, которому удалось передохнуть и освежиться.



 ГЛАВА XXVI - Ничьи сомнения и тревоги

   Не приди Артур Кленнэм к благоразумному решению ни  в  коем  случае  не
влюбляться в Бэби, он бы теперь переживал черные дни, будучи вынужден  вести
нелегкую борьбу с собственными чувствами. Прежде всего  в  нем  бы  пыталось
одержать верх если  не  враждебное,  то,  во  всяком  случае,  неприязненное
отношение к мистеру Генри Гоуэну, а тайный голос твердил  бы  ему,  что  это
недостойно джентльмена. Благородной душе несвойственны резкие  антипатии,  и
она с трудом поддается им, даже когда они  вполне  беспристрастны;  но  если
раздумье покажет, что в основе недоброго чувства лежит пристрастие -  уныние
овладевает такой душой.
   Вот почему, если бы не упомянутое выше мудрое  решение,  образ  мистера
Генри Гоуэна постоянно омрачал бы мысли Кленнэма, отвлекая их от несравненно
более приятных лиц и предметов. А так этот образ  значительно  больше  места
занимал в мыслях Дэниела Дойса; во всяком случае, не Кленнэм, а Дойс  обычно
первым называл его имя в дружеских беседах компаньонов между  собой.  Беседы
эти происходили теперь довольно часто,  с  тех  пор  как  компаньоны  наняли
сообща часть  просторного  дома  в  одной  из  угрюмых,  старых  улиц  Сити,
неподалеку от Английского банка, у самой Лондон-Уолл.
   Мистер Дойс провел день  в  Туикнеме.  Артур  Кленнэм  не  захотел  ему
сопутствовать. Мистер Дойс только что воротился домой. Он просунул голову  в
дверь к Артуру Кленнэму, чтобы пожелать ему доброй ночи.
   - Входите, входите! - сказал Кленнэм.
   - Я увидел, что вы читаете, - ответил Дойс, входя в  комнату,  -  и  не
захотел мешать.
   Если бы не пресловутое решение, Кленнэм, пожалуй, не  смог  бы  назвать
книгу, которую читал - пожалуй, даже и не заглянул бы в нее за целый час  ни
разу, хотя она лежала раскрытой перед его глазами. Сейчас он поторопился  ее
захлопнуть.
   - Ну как там, все здоровы? - спросил он.
   - Да, - сказал Дойс, - все здоровы; все совершенно здоровы.
   По старой привычке мастерового Дэниел прятал носовой платок в шляпу. Он
достал его и принялся вытирать лоб. медленно повторяя:
   - Все здоровы; а мисс Минни просто цветет.
   - Были какие-нибудь гости?
   - Нет, гостей не было.
   - Как же вы развлекались вчетвером? - спросил Кленнэм весело.
   - Не вчетвером, а впятером, - поправил его компаньон. - Этот тоже  был.
Ну, этот.
   - Кто?
   - Мистер Генри Гоуэн.
   - Ах, да, разумеется! - воскликнул Кленнэм с необычайной живостью. -  Я
и забыл о нем.
   - Как же, я ведь говорил вам, - сказал Дэниел Дойс.  -  Он  там  бывает
каждое воскресенье.
   - Да, да, - сказал Кленнэм. - Теперь я вспомнил.
   Дэниел Дойс, все еще вытирая лоб, повторял с натугой:
   - Да, он тоже был, тоже был. И собака его - она тоже была.
   - Мисс Миглз питает большую симпатию к  -  к  этой  собаке,  -  заметил
Кленнэм.
   - Правильно, - подтвердил его компаньон. - Гораздо большую, нежели к  -
к хозяину собаки.
   - Вы хотите сказать - к мистеру...
   - К мистеру Гоуэну. Именно это я и хочу сказать.
   Последовала пауза в разговоре, которую Кленнэм употребил на  то,  чтобы
завести свои часы.
   - Не слишком ли вы торопливы в своих суждениях, -  заметил  он  немного
погодя. - Наши суждения - я говорю вообще...
   - Я так и понимаю, - сказал Дойс.
   - ...зависят от множества соображений, которые  подчас  неожиданно  для
нас самих могут оказаться  несправедливыми,  и  потому  следует  быть  очень
осмотрительным, когда судишь о людях. Вот хотя бы мистер...
   - Гоуэн, - спокойно подсказал Дойс,  привыкший  уже  к  тому,  что  ему
всегда выпадает обязанность произносить это имя.
   - Он молод, талантлив, хорош собой, у него  легкий,  веселый  нрав,  он
повидал жизнь. Трудно, пожалуй, не  будучи  предубежденным,  найти  что-либо
говорящее не в его пользу.
   - Для меня вовсе не трудно, - ответил Дэниел Дойс. -  Я  вижу,  что  он
причиняет беспокойство, а в будущем  может  причинить  и  горе  семье  моего
старого друга. Я вижу, что из-за него становятся глубже морщины на лбу моего
старого друга, -  должно  быть  оттого,  что  он  все  чаще  и  все  упорнее
заглядывается на дочь этого друга. Короче говоря, я вижу, что он завлекает в
свои сети милую и очаровательную девочку, которая никогда  не  будет  с  ним
счастлива.
   - Мы не можем утверждать, что она не будет с ним  счастлива,  -  сказал
Кленнэм сдавленным, точно от боли, голосом.
   - Мы не можем утверждать, что наша планета просуществует еще сто лет, -
возразил его компаньон, - однако нам это представляется весьма вероятным.
   - Полно, полно, -  сказал  Кленнэм.  -  Будем  надеяться  на  лучшее  и
постараемся проявить если не великодушие (о котором в данном случае не может
быть речи), то  хотя  бы  справедливость.  Нельзя  порочить  этого  молодого
человека только потому,  что  он  сумел  понравиться  прелестной  избраннице
своего сердца, и нельзя отказать ей самой в  праве  любить  того,  кого  она
считает достойным любви.
   - Согласен, друг мой, - сказал Дойс. - Но согласитесь  и  вы,  что  она
слишком молода и избалована, слишком  доверчива  и  неопытна,  чтобы  хорошо
разбираться в людях.
   - Если так, - сказал Кленнэм, - то тут уж мы ничем помочь не можем.
   Дэниел Дойс печально покачал головой и ответил:
   - Боюсь, что вы правы.
   - Словом, так или иначе, - сказал Кленнэм, - мы  должны  признать,  что
нам не к лицу осуждать  мистера  Гоуэна.  Потворствовать  своим  безотчетным
антипатиям - удовольствие сомнительное. И я по крайней мере твердо решил  не
говорить о мистере Гоуэне ни одного худого слова.
   - Ну, я в себе  не  так  уверен,  и  потому  оставляю  за  собой  право
отзываться о нем неодобрительно, - сказал Дойс. - Но  если  я  не  уверен  в
себе, то в вас я уверен, Кленнэм, я знаю вашу прямую натуру  и  глубоко  вас
уважаю за эту прямоту. Спокойной ночи, мой добрый друг и компаньон! -  Он  с
чувством пожал ему руку, словно  за  этим  разговором  крылось  нечто  более
серьезное, чем могло показаться, и вышел из комнаты.
   Компаньонам уже не раз случалось вместе навешать семейство Миглз, и они
оба замечали, что даже при мимолетном упоминании имени мистера Генри  Гоуэна
в его отсутствие на сияющее лицо мистера Миглза  набегала  тень,  как  в  то
утро, когда произошла памятная встреча у переправы. Если бы Кленнэм допустил
в свое  сердце  запретную  любовь,  все  это  могло  причинить  ему  немалые
страдания; но при существующих  обстоятельствах  это  не  значило  для  него
ничего - решительно ничего.
   Равным образом, если бы эта непрошеная гостья нашла приют в его  груд