резрением, разве мой гнев  подсказывал
мне слова, заставлявшие ее содрогаться  и  корчиться?  Нет,  тут  совершался
иной, высший суд; иная, высшая сила требовала искупления.
   Уже много лет миссис Кленнэм с трудом шевелила  даже  пальцами;  но  во
время этой речи она несколько раз стукнула кулаком по столу, а при последних
словах простерла руку вверх свободным и словно бы привычным движением.
   - Чем же должна была искупить  свою  вину  эта  закоснелая  в  грехе  и
распутстве женщина? Я мстительна и непримирима, я? Да, в глазах  таких,  как
вы, не ведающих иной справедливости и иных велений, кроме тех,  что  исходят
от сатаны! Смейтесь, но я-то знаю, какова я, и Флинтвинч знает,  и  такою  я
хочу предстать перед другими, хотя бы перед вами и перед  этой  выжившей  из
ума старухой.
   - Добавьте: и перед самой собой, - вставил  Риго.  -  Сдается  мне,  вы
весьма не прочь оправдаться в собственных глазах, сударыня.
   - Ложь! Неправда! Мне не в чем оправдываться! - гневно воскликнула она.
   - Ой ли? - возразил Риго.
   - Какова же, повторяю, была искупительная жертва, потребованная от нее?
"У вас есть ребенок; у меня нет. Вы любите вашего ребенка. Отдайте его  мне.
Он будет считать себя моим сыном, и все будут считать его моим сыном.  Чтобы
спасти вас от позора, его отец даст клятву никогда больше не видеть вас и не
писать к вам; а чтобы дядя не лишил его наследства и ваш ребенок не  остался
нищим, вы дадите клятву никогда не искать встречи ни с отцом, ни с сыном. Вы
также откажетесь от той денежной помощи, которую вам  сейчас  оказывает  мой
муж. На этих условиях я возьму на себя заботу о  вас.  Вы  можете  переехать
куда-либо, но так, чтобы никто, кроме меня, не знал, куда именно, и там,  на
новом месте, пользоваться репутацией порядочной женщины;  я  обещаю  вам  не
разоблачать эту ложь". Вот и все. Ей  только  пришлось  пожертвовать  своими
грешными и позорными привязанностями, ничего больше. А затем она вольна была
нести втайне бремя своей вины и втайне  горевать  о  свершившемся;  и  этими
временными страданиями (не столь уж тяжкими для нее, я  полагаю!)  заслужить
спасение от вечных мук. Стало быть, наказывая ее в этой жизни,  я  открывала
ей путь  в  жизнь  иную  и  лучшую.  Если  она  чувствовала  себя  опаленной
неукротимым пламенем ненависти и мести, я ли  разожгла  это  пламя?  Если  я
постоянно держала ее под угрозой заслуженной ею кары, в моей ли власти  было
карать ее?
   Она перевернула часы крышкой вверх, открыла  их  и  с  тем  же  суровым
выражением взглянула на вышитые буквы.
   - Они не забыли. Грешникам не дано забывать о своих грехах. Присутствие
Артура постоянно бередило совесть  его  отца,  отсутствие  Артура  постоянно
терзало сердце его матери - так судил  Иегова.  Я  ли  виновата,  если  муки
запоздалого раскаяния помутили ее разум, а провидению угодно было, чтобы она
жила еще долгие годы после  того?  Я  посвятила  себя  спасению  ребенка,  с
колыбели обреченного на погибель: дала ему незапятнанное имя, воспитала  его
в страхе и трепете, как и надлежит  тому,  кто  всю  жизнь  должен  искупать
проклятье греха, тяготевшее над ним еще до его появления на этот погрязший в
пороках свет. Разве это - жестокость? Разве мне самой не  пришлось  страдать
за грех, в котором я была не повинна?  Когда  половина  земного  шара  легла
между мной и отцом Артура, мы не стали дальше друг от друга, чем были,  живя
под одной крышей. Умирая, он послал мне эти часы с девизом "Не  забывай".  Я
не забыла и никогда не забуду, хотя вижу в этих словах не то, что видел  он.
Я вижу в них свое предназначение, данное мне свыше.  Таков  для  меня  смысл
букв Н. З. сейчас, когда они у меня перед глазами, таков  был  он  и  тогда,
когда тысячи миль отделяли их от меня.
   Она взяла часы  со  стола,  словно  и  не  замечая  того  удивительного
обстоятельства, что к ней вдруг  вернулась  способность  владеть  руками,  и
устремила на них  пристальный,  вызывающий  взгляд.  Но  Риго,  презрительно
щелкнув пальцами, воскликнул:
   -  Довольно,  сударыня!  Время  не   терпит!   Довольно   благочестивых
разговоров! Все это мне известно и  без  вас.  Рассказывайте  об  украденных
деньгах, не то я расскажу сам. Громы и молнии, мне  надоело  слушать  всякую
чепуху. Украденные деньги - вот о чем я хочу услышать!
   - Негодяй! - воскликнула она,  схватившись  за  голову.  -  Я  не  могу
понять, какая ошибка, какое роковое упущение Иеремии (ведь он один был  моим
помощником и доверенным в этом деле) отдало в ваши руки сожженную и,  должно
быть, чудом восстановленную бумагу. Я не могу понять, как это произошло...
   - Неважно, как, - возразил Риго. - Важно, что по счастливой случайности
эта бумага находится у меня и припрятана в надежном месте.  Мы  с  вами  оба
знаем, что это за бумага: приписка к завещанию  мистера  Гилберта  Кленнэма,
сделанная рукой присутствующей здесь дамы и засвидетельствованная  подписями
той же дамы и некоего старого каверзника! А, старый каверзник, марионетка со
свернутой шеей! Но будем продолжать,  сударыня.  Время  идет!  Кто  доскажет
остальное, вы или я?
   - Я! - воскликнула она еще решительней. - Я,  потому  что  я  не  желаю
видеть себя и не желаю, чтобы другие меня видели  в  кривом  зеркале  вашего
рассказа! Ведь вы, растленный питомец тюрьмы  и  каторги,  представите  дело
так, будто я сделала это ради денег. А я о деньгах и не думала!
   - Ба, ба, ба! Придется мне отступить от своей привычки к галантности  и
сказать вам: ложь, ложь, ложь!  Вы  отлично  знаете,  что  утаили  бумагу  и
прибрали деньги к рукам.
   - Не в деньгах  было  дело,  негодяй!  -  Она  вся  напряглась,  словно
порываясь встать на свои немощные ноги, и такова была сила  ее  исступления,
что казалось, еще немного, и это ей удастся. - Если Гилберт Кленнэм, впав  в
детство перед смертью, вообразил себя обязанным загладить  обиду,  будто  бы
причиненную девушке, которою был увлечен когда-то его  племянник  и  которая
зачахла от тоски и одиночества после того, как этому  преступному  увлечению
был положен конец; и если он в своем старческом слабоумии продиктовал мне  -
мне, чья жизнь была отравлена ее грехом, в котором по  воле  провидения  она
сама мне призналась, - приписку к завещанию, имевшую целью  вознаградить  ее
за якобы незаслуженные страдания, что же,  по-вашему,  нет  никакой  разницы
между исправлением этой заведомой несправедливости  и  обыкновенной  кражей,
какими занимаетесь вы и ваши тюремные дружки?
   - Время идет, сударыня! Берегитесь!
   - Даже если пожар охватит этот дом с крыши до фундамента,  -  возразила
она, - я погибну в пламени, но не допущу, чтобы мои благочестивые побуждения
смешивали с жадностью и корыстью убийц!
   Риго издевательски щелкнул пальцами прямо ей в лицо.
   - Тысяча гиней злополучной красотке, которую вы, не торопясь,  свели  в
могилу. Тысяча гиней младшей  дочери  покровителя  этой  красотки,  если  до
пятидесяти лет у него родится дочь, а если не родится, то младшей дочери его
брата  по  достижении  ею  совершеннолетия   -   "в   память   бескорыстного
покровительства, оказанного им некогда одинокой сироте". Две  тысячи  гиней!
А? Дойдете вы наконец, до них или нет?
   - Этот покровитель... - исступленно начала было она, но он перебил ее.
   -  Называйте  имена!  Говорите  прямо:  мистер  Фредерик  Доррит!   Без
обиняков!
   - Этот Фредерик Доррит был всему причиной. Не занимайся он музыкой и не
будь его дом, в дни его молодости и достатка, постоянным прибежищем  певцов,
музыкантов и других подобных им  детей  Тьмы,  привыкших  отворачиваться  от
Света, эта девушка осталась бы тем, чем была, и не стремилась  бы  подняться
на высоту, с которой все равно сорвалась. Так нет  же.  Тот  самый  бес,  по
наущению которого Фредерик Доррит возомнил себя человеком невинных и  благих
побуждений, уверил его, что он сделает  доброе  дело,  если  поможет  бедной
девушке, которую природа наделила хорошим голосом. Он стал давать ей  уроки.
И тут ее встретил отец Артура,  который,  идя  суровой  стезей  добродетели,
давно уже втайне тянулся к дьявольской приманке, именуемой  искусством.  Вот
как случилось, что по вине  Фредерика  Доррита  безвестная  сирота,  будущая
певичка, одержала надо мной победу, и я была обманута и унижена! - то  есть,
нет, не я, - спохватилась она, и краска бросилась ей в лицо, -  а  тот,  кто
много выше меня! Не обо мне, грешной, речь!
   Иеремия Флинтвинч, который незаметно подвинчивался все ближе  к  ней  и
теперь стоял совсем  рядом,  скорчил  при  этих  словах  особенно  противную
гримасу и поочередно поджал обе ноги, как будто от услышанного  у  него  под
гетрами забегали мурашки.
   - Наконец, - продолжала миссис Кленнэм, -  ибо  я  подхожу  к  концу  и
больше ничего ни говорить, ни слушать об этом не намерена  (осталось  только
оговорить условия сохранения тайны между нами четверыми), - наконец, когда я
утаила эту приписку, что было сделано с ведома отца Артура...
   - Но не с его согласия, как вам известно, - вставил мистер Флинтвинч.
   - А разве я сказала, что с его согласия? - Она  вздрогнула,  неожиданно
увидев  Флинтвинча  так  близко,  и,  слегка  отстранившись,   смерила   его
подозрительным взглядом. - Вы столько  раз  были  свидетелем  наших  споров,
когда отец Артура требовал, чтобы я предъявила приписку, а я не соглашалась,
что, скажи я так, вам бы ничего не стоило уличить меня  во  лжи.  Но,  утаив
бумагу, я ее не уничтожила, а много лет хранила здесь, у себя. Поскольку все
состояние Гилберта перешло к отцу Артура, я в  любую  минуту  могла  сделать
вид, будто только что нашла ее, и передать эти две тысячи по назначению. Но,
во-первых, это значило бы пойти  на  прямую  ложь  (и  тем  обременить  свою
совесть), а во-вторых, за все время, что  я  томлюсь  здесь,  мысли  мои  не
изменились, и я не видела причин для такого поступка. Это  была  награда  за
то, что заслуживало кары, - ошибка старческого слабоумия. Я  лишь  исполнила
долг, предписанный мне свыше, и с тех пор несу ниспосланный мне свыше крест.
В конце концов бумага была уничтожена у меня на глазах (так по крайней  мере
я думала), но в то время мать  Артура  давно  уже  лежала  в  могиле,  а  ее
покровитель, Фредерик Доррит, по воле провидения стал нищим  и  полубезумным
стариком. Дочери у него не было. Я разыскала его племянницу,  и  то,  что  я
сделала для нее, лучше денег, которые все равно не  пошли  бы  ей  впрок.  -
Помедлив с минуту, она добавила, как бы обращаясь к часам: - Эта девушка  ни
в чем не виновата, и, может быть, я не забыла бы принять меры,  чтобы  после
моей смерти деньги достались ей. - Затем  она  умолкла,  не  сводя  с  часов
задумчивого взгляда.
   - Позвольте напомнить вам одну маленькую подробность, дражайшая  миссис
Кленнэм, - сказал Риго. - В тот вечер, когда наш милый арестант - мой друг и
собрат - вернулся из чужих краев, эта интересная бумажка  еще  находилась  в
вашем доме. Позвольте напомнить и еще кое-что.  Певчая  птичка,  которой  вы
подрезали крылья, долгое время сидела в  клетке  под  присмотром  выбранного
вами  стража,  личности,  хорошо  известной  этому  старому  каверзнику.  Не
попросим ли мы, чтобы старый каверзник рассказал, когда он в  последний  раз
видел упомянутую личность.
   - Об этом я вам скажу! - воскликнула Эффери, откупорив свой рот. - Я  и
это видела во сне, в самом первом моем сне. Иеремия, если ты  сделаешь  хоть
шаг, я так закричу, что у собора святого Павла услышат! Личность, о  которой
говорит этот человек, - родной брат Иеремии, его близнец; он  приходил  сюда
после приезда Артура, глубокой ночью, и Иеремия своими руками отдал ему  эту
бумагу, вместе с другими, в железной шкатулке, которую он унес с собой... На
помощь! Убивают! Спаси-и-те!
   Мистер Флинтвинч бросился было  на  нее,  но  Риго  перехватил  его  по
дороге. После короткой борьбы Флинтвинч  сдался  и  мрачно  заложил  руки  в
карманы.
   - Как! - с издевкой в голосе  воскликнул  Риго,  локтями  оттесняя  его
назад. - Нападать на даму, наделенную подобным даром сновидицы! Ха-ха-ха! Да
вы на ней состояние можете нажить,  показывая  ее  за  деньги!  Все  ее  сны
немедленно сбываются. Ха-ха-ха! А вы и в самом деле похожи на своего братца,
Флинтвинчик! Я словно вижу перед собой этого достойного джентльмена, каким я
его встретил в антверпенском  кабачке  "Трех  бильярдов",  в  переулке  близ
гавани, где все дома такие  высокие  и  узкие,  -  я  еще  помог  ему  тогда
столковаться с хозяином, не знавшим по-английски. Ну и мастер же  был  пить!
Ну и курильщик же! Ну и квартирка же у  него  была  -  этакий  меблированный
холостяцкий приют в пятом этаже,  над  торговцем  дровами  и  углем,  швеей,
столяром и жестянщиком. Там он и наслаждался жизнью  среди  винных  паров  и
табачного дыма, деля  свой  досуг  между  пьянством  и  сном,  пока  в  один
прекрасный день не напился так крепко, что прямехонько отправился на небеса.
Ха-ха-ха! Не все ли равно, как попали ко мне бумаги, хранившиеся в  железной
шкатулке? Может быть, он сам отдал их мне для передачи вам; может быть,  вид
запертой шкатулки возбудил мое любопытство, и я взломал замок. Ха-ха-ха!  Не
все ли равно? Важно, что они у меня в руках. Мы ведь никакими средствами  не
брезгуем, а, Флинтвинч? Никакими средствами не  брезгуем,  верно  я  говорю,
сударыня? Пятясь перед ним и злобно отталкивая  локтями  его  локти,  мистер
Флинтвинч дошел до угла за диваном, куда и забился, по-прежнему держа руки в
карманах и сумрачно переводя дух под испытующим взглядом миссис Кленнэм.
   - Ха-ха-ха! Это что же такое? -  вскричал  Риго.  -  Вы  как  будто  не
знакомы?  Позвольте  мне  представить  вас  друг  другу:   миссис   Кленнэм,
укрывательница завещаний - мистер Флинтвинч, похититель таковых.
   Мистер  Флинтвинч  вынул  одну  руку  из   кармана,   чтобы   поскрести
подбородок, шагнул вперед и, глядя прямо в глаза миссис Кленнэм, обратился к
ней с такой речью:
   - Да, да, я знаю, что означает ваш пронзительный  взгляд;  но  напрасно
стараетесь, меня этим не запугаешь. Уж сколько лет  я  твержу  вам,  что  вы
самая упрямая и своевольная женщина на свете. Вот что  вы  такое.  Называете
себя смиренной грешницей, а на самом деле вы - воплощенное высокомерие.  Вот
что вы такое. При каждой нашей стычке я вам говорил: вы хотите, чтобы все  и
вся подчинялось вам, ну а я не  подчинюсь  -  вы  готовы  проглотить  живьем
каждого, с кем имеете дело, ну а я не дамся. Почему вы не уничтожили бумагу,
как только она очутилась у вас в руках? Я вам советовал сжечь ее  -  но  где
там! Разве вы слушаетесь чьих-либо советов? Вам, видите ли, предпочтительней
было сберечь ее. Вы, видите ли, еще, может, надумали бы дать ей силу. Как бы
не так! Будто я не знаю, что вы никогда не рискнули бы сделать то, что могло
навлечь на вас оскорбительное для вашей гордости подозрение.  Но  вы  любите
обманывать себя подобными  выдумками.  Ведь  и  сейчас  вы  стараетесь  себя
обмануть, представляя все так, будто  вы  сделали  это  не  потому,  что  вы
мстительная, жестокосердая женщина, страшная в гневе, не знающая ни  пощады,
ни жалости, но потому, что господь бог избрал вас  своим  орудием  наказания
виновных. Да кто вы такая, чтобы господь  бог  избирал  вас  своим  орудием?
Может, на ваш взгляд, это религия, а на мой - одно притворство. И давайте уж
говорить начистоту, - сказал мистер Флинтвинч,  скрестив  на  груди  руки  и
превратясь в олицетворение запальчивого упорства. - Сорок  лет  вы  допекали
меня (хоть я видел вас насквозь) этой  игрой  в  возвышенные  чувства,  весь
смысл которой был в том, чтобы дать  мне  почувствовать  свое  превосходство
надо мной. Я вам отдаю должное - вы женщина  недюжинного  ума  и  недюжинных
способностей; но ни при каком уме и ни при каких способностях  нельзя  сорок
лет безнаказанно допекать человека. Так что ваши пронзительные взгляды  меня
не запугают. А теперь перехожу к истории с завещанием и советую слушать меня
внимательно. Вы спрятали бумагу в укромное место, о котором знали только  вы
сами. Тогда вы еще были здоровы и в случае надобности легко могли достать ее
из тайника. Что же происходит дальше? В один прекрасный день  вас  разбивает
паралич, и вы уже не можете достать бумагу в случае надобности. Долгие  годы
она лежит,  спрятанная  в  этом,  только  вам  известном,  тайнике.  Но  вот
наступает срок возвращения Артура, со дня на день он может появиться в доме,
и кто знает, в какие углы и закоулки ему вздумается заглянуть. Я говорю  вам
сто раз, тысячу раз: не можете достать бумагу сами, скажите мне, я  достану,
и мы бросим ее в огонь. Так нет  же  -  одной  владеть  секретом,  это  дает
приятное ощущение могущества, а уж по этой  части  вы  настоящий  Люцифер  в
женском роде, какой бы смиренницей ни прикидывались  на  словах.  Наконец  в
один воскресный вечер приезжает Артур. Не успев и  десяти  минут  пробыть  в
вашей комнате, он заводит разговор об отцовских часах. Вы прекрасно  знаете,
что в ту пору, когда  его  отец  посылал  вам  эти  часы,  вся  история  уже
давным-давно отошла в прошлое и "Не забывай" могло означать только одно:  не
забывай о своем преступлении.  Отдай  деньги  тому,  кому  они  принадлежат!
Встревоженная настойчивостью Артура, вы решаете, что бумагу и в  самом  деле
пора уничтожить. И вот,  перед  тем  как  лечь  в  постель  с  помощью  этой
бесноватой, этой Иезавели, - мистер Флинтвинч ощерился на свою  благоверную,
- вы, наконец, признаетесь мне, что спрятали бумагу в подвале, среди  старых
книг и счетов -  признание,  надо  сказать,  весьма  своевременное,  ибо  на
следующее же утро Артур отправился в  этот  самый  подвал.  Но  нельзя  жечь
бумагу в воскресенье! Нет, ваша набожность вам  этого  не  позволяет;  нужно
ждать до полуночи, когда наступит понедельник. Это ли не называется допекать
человека! Ну что ж, я не так набожен, как вы,  а  потому,  будучи  нисколько
раздосадован, не стал дожидаться понедельника и, взглянув на  бумагу,  чтобы
напомнить себе ее вид, отыскал другой такой же пожелтелый от старости листок
- в подвале их много валяется, - сложил  его  по  образцу  вашего,  и  после
двенадцатого удара часов, подойдя к камину, сделал при свете лампы маленький
фокус-покус и сжег не ту бумагу, а другую. Мой брат ЭФраим  с  вашей  легкой
руки избрал своим промыслом надзор за сумасшедшими (жаль, он не догадался на
самого себя надеть смирительную рубашку!), но ему не везло. Умерла его  жена
(это, впрочем, еще невелика беда; я  бы  на  его  месте  только  радовался);
нажиться на сумасшедших не удавалось; а тут  еще  вышла  неприятность  из-за
одного пациента, которого он чуть было не изжарил заживо, стараясь прояснить
его разум; и в довершение всего он запутался в долгах.  В  конце  концов  он
решил бежать из Англии с теми деньгами, которые  ему  удалось  наскрести,  и
небольшим пособием, полученным от меня. В ту  ночь  на  понедельник  он  был
здесь - дожидался погоды, чтобы ехать пакетботом  в  Антверпен  (вы,  верно,
возмутитесь, если я скажу: жаль, что не к черту!) -  в  Антверпен,  где  ему
суждено было повстречаться с этим джентльменом.  Он  проделал  длинный  путь
пешком, и я думал, что его клонит ко сну от усталости; теперь я понимаю, что
он был пьян. В то время, когда мать Артура жила под  присмотром  его  и  его
жены, она без конца писала письма, огромное количество писем, большей частью
адресованных вам и содержавших в себе признания и мольбы о пощаде. Мой  брат
время от времени передавал мне целые  пачки  этих  писем,  Я  рассудил,  что
отдавать их вам все равно что сразу бросать в огонь, так  уж  лучше  я  буду
складывать их в шкатулку и  перечитывать  на  досуге.  А  после  возвращения
Артура, решив, что пресловутый документ теперь  держать  в  доме  опасно,  я
спрятал его вместе с письмами, запер шкатулку на два замка и отдал брату,  с
тем что он будет хранить ее у себя, пока я не напишу ему, как быть дальше. Я