тчас  же
снова опустил глаза  и  понурил  голову.  -  Нет,  Уильям,  нет.  Ничего  не
случилось.
   - Как бы мне уговорить тебя немного приодеться, Фредерик...
   - Да, да, - поспешно отозвался бедняга. - Но я не  могу.  Не  могу.  Не
надо об этом. Что прошло, то прошло.
   Отец Маршалси взглянул на проходившего мимо пансионера из  числа  своих
приятелей, словно желая сказать: не правда ли, жалкий  старик?  Но  это  мой
брат, сэр, мой родной брат; а голос природы  не  заглушить!"  -  и,  потянув
брата  за  ветхий  рукав,  спас  его  от  столкновения  с  колодцем.   Каким
совершенным образцом братской любви, заботы и мудрости был бы Уильям Доррит,
если бы в свое время спас брата от разорения, а не разорил его сам.
   - Знаешь что, Уильям, - сказал предмет его нежных попечений, - пожалуй,
пойду я домой; устал и спать хочется.
   - Мой  милый  Фредерик,  -  отвечал  Отец  Маршалси,  -  не  смею  тебя
задерживать; ты ни в коем случае не должен  жертвовать  своими  желаниями  в
угоду мне.
   - Что-то я стал сдавать, - сказал Фредерик. - Ложусь поздно,  а  может,
это от духоты или годы сказываются.
   - Мой милый Фредерик, - сказал Отец Маршалси,  -  а  достаточно  ли  ты
заботишься о своем здоровье? Так ли ты строг и пунктуален в своих привычках,
как - ну хотя бы как я? Помимо той маленькой странности, о которой я  только
что упомянул, сдается мне, что ты пренебрегаешь моционом и свежим  воздухом.
Фредерик. Вот здесь к твоим услугам отличное место для прогулок.  Ну  почему
бы тебе не пользоваться им почаще?
   - Ох-хо-хо! - вздохнул Фредерик. - Да, да, да, да.
   - Что толку говорить "да, да", мой милый Фредерик, и  потом  продолжать
свое, - мягко, но настойчиво возразил Отец Маршалси. - А ведь тебе не  нужно
далеко ходить за примером. Взгляни на  меня.  Долгий  опыт  и  необходимость
научили меня разумному поведению. Каждый день в одни и те же часы я гуляю  и
отдыхаю, сижу дома или в караульне, читаю газеты, принимаю гостей, ем и пью.
С годами я и Эми приучил  к  порядку,  к  тому,  например,  что  еда  должна
подаваться мне в определенный час. Эми  выросла  в  сознании  важности  этой
системы, и ты знаешь, какая примерная девушка из нее получилась.
   Как во сне продолжая передвигать ноги, брат только вздохнул в ответ:
   - Ох-хо-хо! Да, да, да, да!
   - Друг мой, - сказал  Отец  Маршалси,  положив  ему  руку  на  плечо  и
легонько подтолкнув его  (совсем  легонько,  а  то  ведь  он  такой  слабый,
бедняга!), - ты уже говорил это,  и  возможно,  твои  слова  имеют  глубокий
смысл, но, к сожалению,  они  его  не  выражают.  Хотел  бы  я  помочь  тебе
встряхнуться, мой милый Фредерик. Тебе необходимо встряхнуться.
   - Да, Уильям, да. Ты прав, - ответил старик, подняв на него свой мутный
взгляд. - Только где уж мне до тебя.
   Отец Маршалси пожал плечами в приливе скромности.
   - Ты можешь быть таким же, как я, милый  Фредерик,  тебе  стоит  только
захотеть! - и с великодушием  сильнейшего  он  оставил  своего  поверженного
брата в покое.
   По всему двору шла обычная для воскресного вечера прощальная суета; там
и сям можно было увидеть, как плачет какая-нибудь бедная женщина на груди  у
мужа или сына, только что ставшего обитателем тюрьмы. Было  время,  когда  и
Отец Маршалси плакал так в темных  закоулках  тюремного  двора,  мешая  свои
слезы со слезами жены своей. Но с тех пор прошло уже много лет, и теперь  он
стал подобен морскому путешественнику,  который  за  долгое  плаванье  успел
излечиться от морской болезни и страдания пассажиров,  недавно  принятых  на
борт, только раздражают его. Он искренне возмущался, находя,  что  людям,  у
которых глаза на мокром месте, нечего  здесь  делать,  и  был  бы  не  прочь
высказать  свое  возмущение  вслух.  Впрочем,  он  и  без  слов   умел   так
недвусмысленно выразить протест против подобных  нарушений  общей  гармонии,
что нарушители, завидя его, торопились ретироваться.
   В это воскресенье он был настроен благодушно  и  милостиво  не  замечал
ничьих слез, когда с терпеливым  и  снисходительным  видом  шел  к  воротам,
провожая Фредерика. В караульне, ярко освещенной  пламенем  газа,  толпились
пансионеры - прощались с гостями, а если не с  кем  было  прощаться,  просто
глазели, как  отворяются  и  затворяются  двери,  болтали  между  собой  или
обменивались замечаниями с мистером Чивери. Появление  Отца  Маршалси  было,
разумеется, тотчас же замечено всеми; мистер  Чивери  дотронулся  ключом  до
своей шляпы и выразил надежду  (правда,  несколько  лаконично),  что  мистер
Доррит чувствует себя хорошо.
   - Спасибо, Чивери, я вполне здоров. А вы?
   Мистер Чивери проворчал вполголоса: "Я всегда здоров!"  -  обычная  его
манера отвечать на подобные вопросы, когда он был не в духе.
   - Юный Джон навестил меня сегодня, Чивери. Явился таким франтом,  прямо
хоть куда.
   Это для мистера Чивери не новость. И если  кому  интересно  знать  его,
мистера Чивери, мнение, так мальчик только зря  деньги  тратит  на  все  эти
финтифлюшки. Что ему проку от них? Одно расстройство. А этого  и  даром  где
угодно наберешься.
   - Почему расстройство, Чивери? - ласково спросил Отец Маршалси.
   - А так, нипочему, - ответил мистер Чивери. - Просто к слову  пришлось.
Что, мистер Фредерик уходит?
   - Да, Чивери, мой брат идет домой, спать. Он устал и немного  нездоров.
Береги себя, Фредерик, береги себя. Спокойной ночи, дорогой Фредерик.
   Пожав руку брату и прикосновением  к  засаленной  шляпе  простившись  с
остальными, старик поплелся к выходу. Отец Маршалси с высоты своего  величия
следил за ним с нежнейшей заботой.
   - Будьте добры, Чивери, не запирайте еще минутку,  я  хочу  посмотреть,
как он спустится со ступенек. Осторожнее, Фредерик! (Он такой  дряхлый!)  Не
забудь про ступеньки! (Он  такой  рассеянный!)  Смотри  по  сторонам,  когда
станешь переходить мостовую. (Никак не могу смириться с мыслью, что  он  вот
так один ходит по улицам, - ну долго ли угодить под колеса!)
   Сказав это, он повернулся лицом к обществу, собравшемуся в караульне, и
такая печать братских забот и тревог лежала на этом лице - так ясно читалась
на нем скорбь о том, что бедный Фредерик лишен  всех  преимуществ  тюремного
заключения, что кое-кто из присутствующих тут же выразил эту мысль словами.
   Но  Отец  Маршалси  не   удовлетворился   произведенным   впечатлением.
Напротив, он сказал: нет, нет, джентльмены; пусть его не  поймут  превратно.
Спору нет, бедный Фредерик сломлен духом и  телом,  и  для  него  (для  Отца
Маршалси) было бы куда спокойнее, если бы он знал, что брат его находится  в
безопасности под надежной зашитой тюремных стен. Но не следует забывать, что
длительное пребывание в этих стенах требует от человека соединения известных
качеств - он не хотел бы говорить высоких качеств,  но,  во  всяком  случае,
качеств, - нравственных качеств. А может ли его  брат  похвалиться  наличием
этих особых качеств? Джентльмены, это превосходнейший человек,  на  редкость
добрый, мягкий, простодушный, как дитя, и достойный всяческого уважения;  но
подходящий ли  это  человек  для  Маршалси?  Со  всей  решительностью  нужно
сказать: нет! И не дай ему бог, джентльмены, когда-либо попасть сюда не так,
как сейчас - не по своей доброй воле. Всякому, кто переступает  порог  этого
заведения, джентльмены, чтобы провести здесь  длительное  время,  необходимо
обладать недюжинной силой характера,  ибо  он  должен  пройти  через  многие
испытания и уметь с честью из них выйти. А есть ли такая сила у  его  горячо
любимого брата Фредерика? Нет.  Каждому  видно:  это  человек,  придавленный
обстоятельствами. Несчастное стечение обстоятельств придавило его. В нем нет
упругости, нет гибкости, потребной для того, чтобы много лет прожить в таком
месте и сохранить свое достоинство, продолжая сознавать  себя  джентльменом.
И, наконец,  Фредерику  недостает  (если  позволено  будет  так  выразиться)
истинного величия души,  которое  помогло  бы  ему  в  деликатных  небольших
одолжениях и - кхм - знаках внимания, получаемых иногда,  видеть  проявление
природной   человеческой   доброты   и   высокого   чувства    товарищества,
свойственного  обитателям  этих  стен,  отнюдь  не  усматривая  тут  чего-то
унизительного и несовместимого с достоинством джентльмена.  Спокойной  ночи,
господа!
   Закончив эту тираду, предназначенную разъяснить слушателям то,  что  им
могло быть не ясно, он вышел из караульни, и со всей своей убогой  и  жалкой
важностью вновь прошествовал по двору, мимо пансионера, ходившего в шлафроке
за  неимением  сюртука,  и  пансионера,  ходившего  в  купальных  туфлях  за
неимением башмаков, и толстого пансионера-зеленщика, которому не о чем  было
заботиться,  и  тощего  пансионера-приказчика,  которому  не  на  что   было
надеяться, и, наконец, поднявшись по своей убогой и жалкой лестнице, вошел в
свою убогую и жалкую комнатенку.
   Там уже ему был накрыт стол к ужину и приготовлен на  спинке  кресла  у
огня его старый серый халат. Дочь торопливо встала ему навстречу, спрятав  в
карман молитвенник, - не за всех ли, кто в плену и заточении, молилась она?
   - Дядя, стало быть, ушел домой? - спросила она, подав отцу  его  черную
бархатную ермолку и помогая надеть халат. Да, он ушел домой. Доволен ли отец
прогулкой? Нет, не слишком. Нет? Уж не заболел ли он?
   Она с заботливой нежностью склонилась над ним из-за спинки кресла, а он
сидел и молчал, сумрачно глядя в огонь. Какое-то неприятное чувство, похожее
на проблески стыда, одолевало его, и когда  он,  наконец,  заговорил,  слова
туго шли у него с языка.
   - Не знаю - кхм! - не знаю, что такое случилось с Чивери. Он сегодня  -
кха! - далеко не так вежлив и обходителен,  как  обыкновенно.  Разумеется  -
кхм! -  разумеется,  это  пустяк,  душа  моя,  но  даже  такой  пустяк  меня
расстраивает. Ведь нельзя забывать, что - кхм! - (он посмотрел на свои руки,
беспокойно потирая их), что та жизнь, которую я вынужден вести, к  несчастью
делает меня постоянно, ежечасно зависимым от этих людей.
   Ее рука лежала у него на плече, но она не смотрела ему в лицо.  Опустив
голову, она смотрела в сторону.
   - Я - кхм! - я просто ума не приложу, на что мог обидеться  Чивери.  Он
всегда так - так внимателен и вежлив.  А  сегодня  обошелся  со  мной  почти
грубо. Да еще при людях! Боже мой, Эми! Ведь если Чивери и другие  служители
перестанут уважать и поддерживать меня, я - я могу умереть тут с  голоду.  -
Он то сжимал, то разжимал руки наподобие мехов; чувство,  похожее  на  стыд,
было так упорно, что он даже самому себе не решался  признаться  в  истинном
смысле своих слов.
   - Я - кха! - ума не приложу, в чем тут дело. Даже  вообразить  себе  не
могу повода для такой перемены. Когда-то в Маршалси был  сторож  по  фамилии
Джексон (ты его, верно, не помнишь, милочка, ты была еще совсем  маленькой);
так вот у этого Джексона был - кхм! - брат - да, младший брат,  и  он,  этот
брат, ухаживал - то есть нет, тут не могло быть речи об  ухаживании,  просто
он - оказывал внимание - самое почтительное внимание доч... нет, не  дочери,
а сестре одного из нас, личности довольно уважаемой к нашем заведении - я бы
даже сказал, весьма уважаемой. Это  был  некий  капитан  Мартин;  помню,  он
советовался со мной насчет того, есть ли надобность, чтобы  его  дочь  -  то
есть сестра -  рисковала  обидеть  Джексона-старшего,  чересчур!  -  кха!  -
чересчур ясно выказывая Джексону-младшему свое  отношение  к  нему.  Капитан
Мартин был истинным  джентльменом,  крайне  щепетильным  в  вопросах  чести,
поэтому я прежде всего спросил, что он сам об этом  думает.  Капитан  Мартин
(весьма, кстати сказать, заслуженный офицер) ответил мне без колебаний, что,
как ему кажется, его -  кхм!  -  сестре  незачем  вникать  в  чувства  этого
молодого человека и что она могла бы относиться к нему благосклонно  -  нет,
словно бы капитан Мартин  не  говорил  "благосклонно";  кажется,  он  сказал
"терпимо" - да, да: относиться к нему терпимо ради своего отца - то  есть  я
хотел сказать брата. Да, к чему бишь я вдруг вспомнил эту историю? Не к тому
ли, что искал причину поведению Чивери; хотя, собственно, какая связь...
   Голос его прервался, как будто ей стало невмоготу слушать дальше, и она
незаметно прикрыла ему рот рукой. Несколько минут в комнате  стояла  мертвая
тишина; оба молчали и не шевелились; он - съежившись в своем кресле,  она  -
обняв его за шею и положив голову к нему на плечо.
   Но вот она встрепенулась и отошла, чтобы подать ему ужин, варившийся  в
кастрюльке на огне. Он сел на свое место  за  столом,  она  на  свое,  и  он
принялся за еду. По-прежнему они не смотрели друг на друга. Вскоре,  однако,
он стал проявлять непонятное раздражение; с шумом бросал  на  стол  вилку  и
нож, сердито хватался то за солонку, то за перечницу, откусывал хлеб с такой
яростью, точно именно хлеб был виной всему. Наконец  он  оттолкнул  от  себя
тарелку и заговорил со странной непоследовательностью:
   - А не все ли равно,  сыт  я  или  голоден?  Не  все  ли  равно,  когда
оборвется мое безотрадное существование, сейчас, или через неделю, или через
год? Кому я нужен - жалкий арестант, живущий милостыней и чужими  объедками;
нищий, опустившийся старик!
   - Отец, отец! - Видя, что он встал, она бросилась перед ним на  колени,
протягивая к нему руки.
   - Эми! - продолжал он сдавленным голосом, весь дрожа и устремив на  нее
дикий, как у безумца, взгляд. - Послушай, Эми, если б ты могла увидеть  меня
таким, каким  меня  видела  твоя  мать,  ты  бы  не  признала  во  мне  того
несчастного, на которого ты всю жизнь смотришь  только  сквозь  прутья  этой
клетки. Я был молод, красив, образован, я  был  независим  -  клянусь  тебе,
дитя! - и люди искали моего общества и завидовали мне. Завидовали мне!
   - Отец, дорогой! - Она пыталась остановить трясущуюся руку, которою  он
размахивал в воздухе; но он отталкивал ее.
   - Если б здесь, в комнате, висел мой портрет, написанный в ту пору,  ты
бы гордилась им, гордилась, хотя б он был лишь слабым подобием оригинала. Но
у меня нет даже портрета. Пусть будет это наукой для других. Пусть каждый, -
вскричал он, дико озираясь по сторонам,  -  хоть  эту  малость  сбережет  на
память о днях благоденствия и славы.  Пусть  дети  его  получат  возможность
судить о том, каков он был. Мои дети никогда не видели меня - и  никогда  не
увидят; разве только на смертном одре я  вновь  приму  свой  прежний,  давно
утраченный облик - не знаю, говорят, так бывает иногда.
   - Отец, отец!
   - О, презирай меня, презирай! Отвернись от меня - не  слушай  меня,  не
давай мне говорить - красней за меня, плачь от стыда, что у тебя такой  отец
- и ты, и ты, Эми! Кори меня, кори - я сам помогу тебе! Я уже  очерствел;  я
пал так низко, что даже это не проймет меня!
   - Отец, родной, любимый, самый дорогой на свете!  -  Она  цеплялась  за
него до тех пор, пока ей не удалось усадить его снова в кресло; она  поймала
его простертую руку и обвила ею свои плечи.
   - Не отнимайте у меня своей руки, отец. Взгляните  на  меня,  поцелуйте
меня. Подумайте обо мне хоть немножко, хоть одно мгновенье!
   Он все не умолкал, но мало-помалу его исступленные выкрики переходили в
жалобное причитание.
   - И все-таки меня уважают здесь. Я сумел устоять под ударами судьбы.  Я
не превратился в жалкую тряпку. Спроси, кто тут в Маршалси первое лицо? Тебе
скажут: твой отец. Спроси, с  кем  никто  не  позволяет  себе  шуток  и  все
стараются обходиться деликатнее. Тебе скажут: с твоим  отцом.  Спроси,  кого
будут дольше всех вспоминать и, быть может,  больше  всех  оплакивать  после
того, как гроб с его телом  вынесут  из  ворот  Марша  леи  (ибо  я  умру  в
Маршалси, я знаю, что иначе не может быть). Тебе скажут:  твоего  отца.  Так
что же, Эми, Эми? Неужели твой отец достоин только  презрения?  Неужели  нет
ничего, что можно бы поставить ему в  заслугу?  Неужели  тебе  нечего  будет
вспомнить о нем, кроме его позора и падения? Неужели ты о нем не  пожалеешь,
когда он уйдет из жизни, бедный отверженец, уйдет навсегда?
   Слезы хлынули у него из глаз, бессильные слезы жалости к самому себе, и
тут он разрешил ей, наконец, обнять его,  усадить  поудобнее,  припал  седой
головой к ее щеке и скорбно сетовал на  свою  горькую  участь.  Потом  вдруг
предмет его сетований изменился, он крепко прижал ее к  себе,  восклицая:  О
Эми, его бедное, не знавшее матери  дитя!  О,  как  она  всегда  преданно  и
усердно заботилась о своем отце! Но очень скоро он снова заговорил о себе  и
расслабленным голосом стал рассказывать, как бы она любила его, если  бы  он
был таким, как прежде; и как бы он ее выдал замуж за настоящего джентльмена,
который гордился бы ею - дочерью такого отца; и как бы они  вместе  катались
верхом, отец с дочерью, а толпа (подразумевались те самые люди,  от  которых
он получил двенадцать шиллингов, лежавших в его кармане) тащилась бы  пешком
по пыльной дороге, почтительно приветствуя издали их обоих.
   Так,  переходя  от  хвастовства  к  отчаянию,  но  при  этом  неизменно
оставаясь арестантом,  отравленным  нездоровым  воздухом  тюрьмы,  с  душой,
насквозь пропитавшейся гнилью тюремной жизни, раскрывал он перед  беззаветно
преданной ему дочерью неприглядные глубины своего  существа.  Никому,  кроме
нее, не случалось видеть  его  и  такой  откровенной  наготе.  Его  недавние
слушатели, которые, разойдясь  по  своим  углам,  беззлобно  потешались  над
произнесенной им речью, не могли и вообразить себе,  какая  мрачная  картина
пополнила в этот воскресный вечер невеселую коллекцию Маршалси.
   История - или легенда - сохранила классический пример  дочерней  любви:
дочь, которая кормила в тюрьме умирающего с голоду отца так, как ее когда-то
кормила мать. Крошка Доррит,  хотя  не  римлянка,  а  англичанка,  и  притом
нынешнего, отнюдь не героического поколения, сделала для своего  отца  много
больше: в ее  невинной  груди  находил  он  неиссякаемый  источник  любви  и
верности, который все эти долгие годы питал его изголодавшуюся душу.
   Она утешала его, умоляла простить, если в чем-нибудь была или  казалась
недостаточно верной своему долгу; уверяла  его  -  и  видит  бог,  это  была
правда! - что любит и почитает  его  не  меньше,  нежели  будь  он  баловнем
фортуны,  всеми  признанным  и  уважаемым.  Когда  его  слезы   высохли,   и
всхлипывания утихли, и проблески стыда перестали беспокоить его,  и  к  нему
вернулись его обычные повадки, - она разогрела остатки ужина, села  рядом  и
радовалась, глядя, как он ест и пьет. В своей  черной  бархатной  ермолке  и
старом сером халате он снова был величественным, как всегда, и приди к  нему
сейчас кто из пансионеров посоветоваться о собственных делах, он  держал  бы
себя с ним как лорд Честерфилд * - великий авторитет в вопросах морали,  как
верховный блюститель нравственного этикета Маршалси.
   Чтобы развлечь его, она завела беседу о его гардеробе, и  он  соизволил
сказать, что сорочки, которые она хочет ему сшить, придутся  весьма  кстати,
так как старые совсем истрепались, да к тому же,  будучи  куплены  готовыми,
всегда прескверно сидели. Войдя во вкус предмета, он обратил ее внимание  на
свой сюртук, висевший за дверью, и рассудительно  заметил,  что  когда  Отец
ходит с продранными локтями, это едва ли может служить хорошим примером  для
детей, тем более  если  они  и  без  того  склонны  к  неряшеству.  О  своих
стоптанных башмаках он упомянул в добродушно шутливом  тоне,  но,  дойдя  до
галстука, вновь сделался серьезен и пообещал ей, что она  купит  ему  новый,
как только сумеет выкроить для этого деньги.
   Потом он не спеша выкурил сигару, а она в это время стелила ему постель
и прибирала комнату на ночь. Наконец, чувствуя усталость, так  как  час  был
поздний, да и недавнее волнение  давало  себя  знать,  он  встал  с  кресла.
благословил ее на прощанье и пожелал ей покойной ночи. Ни разу  за