- Ошибаетесь. Знай вы всю правду обо мне, вы бы  так  не  говорили.  Уж
сколько времени я просыпаюсь по ночам и твержу себе: вот я заболеваю, вот  я
уже заболел, вот теперь я умру, и эти негодяи  воспользуются  моей  смертью,
чтобы оправдать свои предосторожности. Да я предпочел бы, чтобы  меня  сразу
проткнули булавкой и  накололи  на  картон,  точно  какую-нибудь  букашку  в
коллекции насекомых, чем терпеть те муки, которые я здесь терплю.
   - Полно тебе, мистер Миглз, что уж теперь говорить об этом,  когда  все
позади, - послышался жизнерадостный женский голос.
   - Позади! - подхватил мистер Миглз, который (вопреки своему  природному
добродушию) находился, видимо,  в  таком  расположении  духа,  когда  всякая
попытка со стороны прекратить спор лишь подливает масла в огонь. - А хотя бы
даже и позади, почему же мне не говорить об этом?
   Женский голос принадлежал миссис Миглз,  а  миссис  Миглз  походила  на
мистера Миглза - у нее было такое же приветливое, румяное лицо, одно из  тех
славных английских лиц, на которых запечатлелся отблеск камелька и домашнего
уюта, озаряющего их пять или шесть десятков лет.
   - Ну, ну, уймись, папочка,  уймись,  -  сказала  миссис  Миглз.  -  Вот
погляди на Бэби себе в утешение.
   - На Бэби! - все еще ворчливо повторил мистер Миглз,  но  в  это  время
сама Бэби, стоявшая тут же, положила руку на отцовское плечо, и мистер Миглз
немедленно и от глубины души простил Марселю все обиды.
   Бэби можно было дать лет двадцать. Это была красивая девушка с  густыми
каштановыми волосами, самой природой завитыми  в  крупные  локоны.  Особенно
хороши были у нее глаза - такие большие, такие ясные, такие  блестящие,  так
чудесно озарявшие ее открытое доброе лицо.  Пухленькая,  свеженькая,  вся  в
ямочках,  она  была  немилосердно  избалована  и   отличалась   той   робкой
беспомощностью, которая составляет самый очаровательный недостаток на свете;
ей он придавал дополнительную прелесть, без чего,  впрочем,  столь  милая  и
хорошенькая девушка могла бы и обойтись.
   - Прошу вас, скажите  мне,  -  проникновенно  и  доверительно  произнес
мистер Миглз, отступив на шаг назад и подтолкнув  дочь  на  шаг  вперед  для
большей наглядности, - скажите мне откровенно, как  джентльмен  джентльмену,
можно ли было придумать большую нелепицу, нежели посадить Бэби в карантин?
   - Эта нелепица даже карантин сделала приятным.
   -  А  ведь  верно!  -  воскликнул  мистер   Миглз.   -   Обстоятельство
немаловажное! Благодарю вас за то, что вы на него указали. А  теперь,  Бэби,
радость моя, пора вам с мамочкой собираться в  дорогу.  Сейчас  сюда  явится
инспектор врачебного надзора и еще целая ватага бездельников  в  треуголках,
чтобы выпустить  нас,  бедных  арестантов,  из  темницы,  и  прежде  чем  мы
разлетимся кто куда, надо на прощанье еще хоть раз позавтракать всем  вместе
по-христиански. Тэттикорэм, от барышни ни на шаг!
   Последнее относилось к хорошенькой, опрятно одетой девице с  блестящими
черными глазами и волосами, которая шла за миссис Миглз и Бэби и лишь слегка
присела на ходу в ответ на полученное приказание. Все втроем они  прошли  по
сожженной солнцем террасе и исчезли под  сверкающей  белизной  аркой  входа.
Собеседник мистера Миглза, мужчина лет сорока, со смуглым, немного печальным
лицом, смотрел им вслед до  тех  пор,  пока  мистер  Миглз  не  хлопнул  его
легонько по плечу.
   - Ах, простите! - встрепенулся он.
   - Ничего, ничего, - успокоил его мистер Миглз.
   Они молча прошлись взад и  вперед  под  тенью  стены,  наслаждаясь  той
каплей прохлады, которую ветерок с моря еще доносил в этот  ранний  утренний
час к высоко расположенным карантинным баракам.
   Разговор возобновил собеседник мистера Миглза.
   - Скажите, пожалуйста, - начал он, - как зовут...
   -  Тэттикорэм?  -  перебил  мистер  Миглз.  -  Не  имею  ни   малейшего
представления.
   - Мне казалось, - продолжал собеседник, - что...
   - Тэттикорэм? - снова подсказал мистер Миглз.
   - Благодарю вас... что ее так и зовут - Тэттикорэм, и я не раз  дивился
этому странному имени.
   - Видите ли, - ответил мистер Миглз, - все дело в том, что мы с  миссис
Миглз - люди практические.
   - Это я уже не раз слыхал во время тех  приятных  и  интересных  бесед,
которые мы с вами вели, прогуливаясь по этим каменным  плитам,  -  отозвался
собеседник, и легкая улыбка пробилась сквозь тень печали,  лежавшую  на  его
лице.
   - Да, мы люди практические. Однажды, тому лет пять или шесть, мы повели
Бэби  в  церковь  при  Воспитательном  доме  -  слыхали  вы   о   лондонском
Воспитательном доме? Такое же заведение, как приют для найденышей в Париже.
   - Я бывал там.
   - Так вот, однажды мы повели Бэби в эту церковь послушать музыку -  как
люди практические, мы считаем одним из главных дел своей жизни знакомить  ее
со всем, что на наш взгляд могло бы ей понравиться; и вдруг во время  музыки
мамочка (так я обычно зову миссис Миглз) расплакалась, и до того безудержно,
что пришлось вывести ее из церкви. "Что с тобой, мамочка? - спрашиваю я  ее,
когда она немного пришла в себя. - Посмотри, ведь ты же  Бэби  напугала".  -
"Да, ты прав, папочка, - говорит она, - но ведь не люби я так нашу Бэби, мне
наверно не пришла бы в голову эта мысль". - "Какая такая мысль, мамочка?"  -
"Ах, господи, господи! - воскликнула она, и снова в слезы. - Как  увидела  я
этих детишек, выстроенных тут ряд над рядом, да услышала, как  они,  никогда
не знавшие земных отцов, взывают ко всеобщему нашему отцу небесному,  так  и
подумала: а ведь может статься, какая-нибудь несчастная мать  тоже  приходит
сюда, глядит на детские личики и гадает - где же тут то бедное дитя, которое
ей обязано своим появлением на этот  грешный  свет  и  которому  никогда  не
суждено узнать ни ласки ее, ни любви, ни лица, ни голоса,  ни  даже  имени".
Вот что значит женщина практическая! Я так  ей  тогда  и  сказал:  "Мамочка,
говорю, в тебе сразу видно женщину практическую".
   Слушатель мистера Миглза, невольно растроганный, кивнул головой.
   - А назавтра я сказал ей: "Мамочка, я кое-что надумал, что тебе, должно
быть, придется по душе. Давай возьмем одну из вчерашних девочек к нам в  дом
и пусть она ходит за нашей Бэби. Мы с тобой люди  практические,  и  если  бы
потом оказалось, что у нашей маленькой служанки не слишком кроткий нрав и не
во всем она поступает по-нашему, мы будем помнить те обстоятельства, которые
тут надобно принять во внимание. Будем помнить, что в отличие от нас девочка
с колыбели была лишена всего, что так  благотворно  влияет  на  человеческую
душу - не было у нее ни отца  с  матерью,  ни  братишек  или  сестренок,  ни
домашнего очага, ни хрустальных башмачков, ни крестной-волшебницы". Вот  так
и появилась у нас в доме Тэттикорэм.
   - Но самое имя?..
   - Ах ты господи! - вскричал мистер Миглз. - Об имени-то  я  и  позабыл.
Видите ли, в Воспитательном она звалась  Гарриэт  Бидл  -  имя,  разумеется,
случайное. Мы и сделали из Гарриэт Гэтти, а из Гэтти - Тэтти. Понимаете, как
люди практические, мы решили, что ей  приятнее  будет  отзываться  на  такое
славное веселенькое имя, и что это даже может  способствовать  смягчению  ее
нрава. Ну, а уж о фамилии Бидл понятно не могло быть и речи *. Зло с которым
нельзя мириться ни при каких  условиях,  воплощение  чиновничьей  тупости  и
наглости,  допотопная  фигура,  чей   сюртук,   жилет   и   длинная   трость
символизируют упрямство, с которым мы, англичане, держимся  за  бессмыслицу,
когда все уже поняли, что это бессмыслица - вот что такое бидл. Давно вы  не
встречали живого бидла?
   - Давно - ведь я двадцать с лишком лет провел в Китае.
   - Ну так мой вам совет, - с большим воодушевлением сказал мистер Миглз,
приставив указательный палец к груди собеседника, - старайтесь не  встречать
и впредь. Если мне в воскресный день попадается на улице процессия приютских
ребятишек, во главе которой шествует бидл в полном параде, я тотчас же спешу
свернуть с дороги - уж очень хочется накостылять ему шею.  Одним  словом,  о
фамилии Бидл не могло быть и речи, и, вспомнив,  что  основателем  заведения
для бедных  найденышей  был  некий  Корэм,  мы  решили  присвоить  маленькой
служанке Бэби фамилию этого добросердечного  джентльмена.  Так  ее  и  стали
звать - то Тэтти, то Корэм, в конце же концов оба имени слились  в  одно,  и
теперь уж ее всегда Зовут Тэттикорэм.
   Они еще раз молча прошлись взад и вперед, а затем  постояли  немного  у
парапета, глядя на море.
   - Насколько мне известно, - вернулся  к  разговору  собеседник  мистера
Миглза, когда они вновь зашагали по террасе, - ваша дочь - единственный  ваш
ребенок. Позвольте спросить вас - не сочтите  это  нескромным  любопытством,
мой вопрос вызван лишь тем, что  я  испытал  много  удовольствия  от  вашего
общества и, опасаясь, что в сутолоке  этого  мира  нам,  может  быть,  и  не
придется продлить знакомство,  желал  бы  сохранить  возможно  более  полное
представление о вас и о вашей семье - позвольте  спросить,  правильно  ли  я
заключил из слов вашей достойной супруги, что у вас были еще дети?
   - Нет, нет, - сказал мистер Миглз. - Это не совсем точно.  Не  дети,  а
ребенок.
   - Простите, я, кажется, невзначай затронул больное место.
   - Ничего, не смущайтесь, - сказал мистер Миглз. - Хоть это  и  грустное
воспоминание, но не тяжелое. Оно заставляет меня  на  мгновенье  притихнуть,
однако не причиняет мне боли. У Бэби была сестра-близнец; она умерла,  когда
ее глазки, - точно такие же, как у Бэби, - только-только стали виднеться над
столом, если она привставала, на цыпочки.
   - О-о!
   - А поскольку мы с миссис Миглз люди практические, то мало-помалу у нас
сложилась привычка, которая вам может быть покажется странной - а может быть
и нет. Бэби и ее сестра были  настолько  похожи  друг  на  друга,  настолько
словно бы составляли одно целое, что у нас в мыслях  они  навсегда  остались
нераздельными. Напрасно было бы напоминать нам о том, что наша вторая  дочка
умерла совсем малюткой. Для нас она  росла  и  развивалась  наравне  с  той,
которую богу угодно было сохранить нам и с  которой  мы  всегда  неразлучны.
Бэби становилась старше, и сестра ее тоже становилась старше; Бэби умнела  и
хорошела, и сестра ее умнела и хорошела вместе с нею. Я  убежден,  что  если
завтра мне суждено перейти в лучший мир, я найду там дочку, в точности такую
же, как Бэби сейчас, и разуверить меня в этом так же трудно, как в том,  что
живая Бэби здесь, рядом со мною.
   - Я понимаю вас, - тихо молвил его слушатель.
   - Что до самой Бэби, - продолжал мистер Миглз, -  то  внезапная  потеря
сестры, бывшей ее живым портретом и  подружкою  всех  ее  игр,  а  с  другой
стороны, преждевременное приобщение к великому таинству,  которое  всех  нас
ожидает, но которое не так уж часто поражает нежное детское  воображение,  -
все это не могло, разумеется, пройти для нее бесследно. К тому же  мы  с  ее
матерью поженились, будучи уже  в  годах,  и  сколько  бы  мы  ни  старались
приноровиться к возрасту Бэби, ей всегда приходилось вести при нас чересчур,
так сказать, взрослое существование. Случалось ей прихворнуть,  и  врачи  не
раз говорили нам, что для нее весьма полезна как можно более частая перемена
климата и воздуха, особенно в нынешнюю пору ее жизни -  а  также  советовали
заботиться о том, чтобы она не скучала. Вот мы и  колесим  по  всему  свету,
благо я уже теперь не должен с утра до вечера стоять за  конторкой  в  банке
(хотя молодые мои годы прошли в бедности, иначе, смею вас уверить, я женился
бы на миссис Миглз гораздо раньше). По этой  причине  вы  имели  возможность
встретить нас в Египте,  где  мы  исправно  обозревали  пирамиды,  сфинксов,
пустыню и все, что еще полагается; и по этой же причине  Тэттикорэм  суждено
со временем превзойти по части путешествий самого капитана Кука *.
   - Я вам от души признателен за доверие, которое вы  мне  оказали  своим
рассказом, - сказал его слушатель.
   - Не стоит благодарности, - возразил мистер Миглз, - мне это  и  самому
было приятно. А теперь, мистер Кленнэм, позвольте в свою очередь задать  вам
вопрос: решили вы, наконец, куда направитесь отсюда?
   - Правду сказать, нет. Такому перекати-поле, как я, все равно  куда  ни
понесет его ветер.
   - Не взыщите за непрошеное вмешательство, но почему бы вам  не  поехать
прямо в Лондон, - сказал мистер Миглз тоном доверенного советчика.
   - Возможно, так оно и случится.
   - Вы говорите, словно это не зависит от вашей воли.
   - А у меня нет воли - точней сказать, -  он  слегка  покраснел,  -  нет
того, что могло бы сейчас  определять  мои  поступки.  Я  с  детства  привык
чувствовать над собою деспотическую власть; получил воспитание,  которое  не
сделало меня гибким, а попросту сломило; потом меня заковали в  цепи  долга,
который был навязан мне извне и  который  навсегда  остался  мне  чуждым;  в
двадцать лет, прежде чем я получил право располагать собой, меня  услали  на
другой конец света и держали там в изгнании вплоть до  кончины  моего  отца,
что произошло год тому назад; всю жизнь я  тянул  лямку,  которая  мне  была
ненавистна - так чего же от меня ждать теперь, когда молодость уже  осталась
позади? Воля, надежда, цель... Все эти огни погасли для меня раньше,  нежели
я научился произносить их названия.
   - Так зажгите их снова, - сказал мистер Миглз.
   - А! Легко сказать! Мои родители,  мистер  Миглз,  были  очень  суровые
люди. Отец и мать, чьим единственным сыном я был, привыкли  все  взвешивать,
измерять и оценивать на деньги; и то, что нельзя было взвесить,  измерить  и
оценить, для них попросту не существовало.  Таких  людей  принято  именовать
благочестивыми, но мрачная религия, ими исповедуемая, сводится, в  сущности,
к угрюмой сделке с небом: они приносят в жертву вкусы и склонности, которыми
никогда не обладали, и рассчитывают  получить  взамен  гарантию  сохранности
своих земных благ. Строгие лица, железные правила, наказания в этом  мире  и
угроза возмездия в будущем, ничего светлого,  радостного  вокруг  и  щемящая
пустота внутри - вот мое детство, если можно злоупотребить этим  словом  для
обозначения столь унылого начала жизни.
   - Неужто в самом деле? - отозвался мистер Миглз, чье воображение весьма
тягостно поразила развернутая перед ним картина.  -  Начало  неутешительное,
что и говорить. Но полно об  этом.  Будьте  человеком  практическим,  мистер
Кленнэм, и постарайтесь воспользоваться всем тем  хорошим,  что  еще  у  вас
впереди.
   -  Если  бы  те,   кого   принято   именовать   людьми   практическими,
соответствовали вашему представлению о них...
   - А они и соответствуют, - сказал мистер Миглз.
   - Вы в этом уверены?
   - А разве может  быть  иначе?  -  возразил  мистер  Миглз  в  некотором
раздумье. - Люди практические - это люди практические, и мы с  миссис  Миглз
именно таковы.
   - В таком случае, - сказал Кленнэм с обычной своей печальной улыбкой, -
мое будущее обещает сложиться легче и приятнее, чем я  мог  бы  ожидать.  Но
кончим этот разговор. Вон и катер подходит.
   Катер был битком набит теми самыми треуголками *,  к  которым,  в  силу
национального предубеждения,  столь  неприязненно  относился  мистер  Миглз.
Обладатели голов, на которых сидели упомянутые треуголки, сошли на  берег  и
по крутым ступеням  поднялись  к  бараку,  где  уже  толпились  истомившиеся
ожиданием пленники.  Началось  хлопотливое  выправление  бумаг,  выкликались
имена, скрипели перья, стучали  печати,  шелестели  марки,  лились  чернила,
шуршал песок, и в качестве плода всей этой  деятельности  являлось  на  свет
нечто размазанное, шероховатое и неудобочитаемое. В конце концов  положенные
формальности были исполнены  и  путешественников  отпустили  на  все  четыре
стороны.
   В своем наслаждении вновь обретенной свободой они не обращали  внимания
на сверкающий зной. Разноцветные шлюпки помчали их по водам гавани, и вскоре
они вновь  собрались  все  вместе  в  большом  отеле,  где  закрытые  жалюзи
преграждали доступ солнцу, а каменные плиты, которыми  были  вымощены  полы,
высокие потолочные своды и длинные гулкие коридоры умеряли нестерпимую жару.
Там в парадной зале накрыт был парадный стол, поражавший  глаз  изобилием  и
великолепием; и все  невзгоды  карантина  показались  вскорости  далекими  и
ничтожными среди изысканных закусок, прохладных напитков, заморских фруктов,
цветов из Генуи,  снега  с  горных  вершин  и  радужных  переливов  света  в
зеркалах.
   - Я, кажется, уже без всякой злобы вспоминаю эти унылые стены, - заявил
мистер Миглз. - Когда уезжаешь, всегда начинаешь относиться снисходительно к
местам, которые ты покинул. Подозреваю, что даже арестант, освободившись  из
заключения, перестает ненавидеть тюремную камеру.
   За столом сидело человек тридцать и все  оживленно  беседовали,  причем
естественно, что разговор шел по  преимуществу  между  ближайшими  соседями.
Супруги Миглз и их дочь, сидевшая между ними, занимали крайние места по одну
сторону стола; их визави были мистер Кленнэм, высокий француз  с  бородой  и
волосами  цвета  воронова  крыла,  в  чьем  облике  было  нечто  мрачное   и
устрашающее, даже демоническое (впрочем, на поверку он  оказался  кротчайшим
из людей), и  красивая  молодая  дама,  англичанка,  от  надменного  взгляда
которой, казалось, ничто не могло укрыться; она путешествовала в одиночестве
и то ли намеренно сторонилась других  пассажиров,  то  ли  другие  пассажиры
сторонились ее - никто не мог бы сказать  с  уверенностью,  кроме  разве  ее
самой.  Прочее  общество  являло  собой  обычную  в  таких  случаях   смесь.
Путешествующие по деловым надобностям  и  путешествующие  для  удовольствия;
военные  из  Индии,  едущие  в  отпуск;  негоцианты  из  Греции  и   Турции;
англиканский  священник  в  одежде,   похожей   на   смирительную   рубашку,
совершающий свадебное путешествие  с  молодой  женой;  семейство  английских
патрициев,  состоящее  из  величественных  папеньки  с  маменькой   и   трех
недозрелых дочек, которые ведут путевой дневник на пагубу ближним; еще  одна
английская мамаша, старая и тугоухая, но неутомимая путешественница,  а  при
ней вполне, даже чересчур зрелая дочка, прилежно срисовывающая в свой альбом
пейзажи всех пяти  частей  света  в  надежде  когда-нибудь  дорисоваться  до
замужества.
   Замкнутая англичанка подхватила последнее замечание мистера Миглза.
   - Так, по-вашему, для арестанта возможно забыть свою тюрьму? - спросила
она веско и с расстановкой.
   - Это лишь мое предположение, мисс Уэйд. Не могу утверждать, что мне во
всех тонкостях знакомы чувства арестанта. Я,  признаться,  попал  под  арест
впервые в жизни.
   - Мадемуазель сомневается, что забывать так легко? - вставил француз на
своем родном языке.
   - Сомневаюсь.
   Бэби пришлось перевести сказанное мистеру Миглзу, который никогда и  ни
при каких обстоятельствах не усваивал ни единого слова из языка  страны,  по
которой путешествовал.
   - Вот как! - сказал он. - Ай-я-яй! Это очень жаль!
   - Что я не легковерна? - спросила мисс Уэйд.
   - Нет, не то. Вы меня неправильно поняли. Жаль, когда человек не верит,
что зло можно забыть.
   - Жизненный опыт, - спокойно возразила мисс Уэйд, - поправил  некоторые
мои представления, основанные на вере. Говорят, это в природе человека  -  с
годами становиться умнее.
   - Ну, ну! А быть злопамятным - тоже в природе  человека?  -  добродушно
осведомился мистер Миглз.
   - Я знаю одно: если бы мне пришлось томиться и страдать в неволе, я  на
всю жизнь возненавидела бы место своего заточения,  мне  хотелось  бы  сжечь
его, снести с лица земли.
   - Крепко сказано, сэр? - заметил мистер  Миглз  французу;  кроме  всего
прочего,  мистер  Миглз  имел   обыкновение   обращаться   к   лицам   любой
национальности на английском языке, в блаженной  уверенности,  что  все  они
обязаны каким-то  таинственным  образом  поним