Снова и снова набегала тень на  его
лицо, которое Кленнэм  всегда  привык  видеть  таким  ясным,  и  всякий  раз
настороженность и беспокойство отражались во внимательном взгляде его  жены.
Когда Бэби порой тянулась приласкать собаку, Кленнэм не  мог  отделаться  от
впечатления, что мистеру Миглзу это неприятно; а однажды, когда  вышло  так,
что и Гоуэн склонился над собакой в одно время с нею, мистер Миглз  поспешно
вышел из комнаты, и Артуру показалось, что на глазах у него блеснули  слезы.
И еще ему показалось - а может быть, и не показалось, - что все  эти  мелочи
не укрылись и от самой Бэби;  что  она  нынче  особенно  старалась  всячески
выказывать отцу свою горячую любовь; что для того именно  она  по  дороге  в
церковь и обратно брала его под руку и шла с ним вместе, поотстав от других.
И положительно Артур мог бы поклясться, что поздней, гуляя один по саду,  он
ненароком видел в окно кабинета, как она нежно обнимала  обоих  родителей  и
плакала, уткнувшись в отцовское плечо.
   Под вечер пошел дождь, и им пришлось  провести  остаток  дня  дома,  за
рассматриванием коллекций мистера Миглза и за дружеской беседой. Этот  Гоуэн
был  бойким  собеседником:  говорил  он  главным  образом  о  себе,   весьма
непринужденно и остроумно. По  роду  занятий  он,  видимо,  был  художник  и
некоторое время  жил  в  Риме;  что-то,  однако,  было  в  нем  несерьезное,
поверхностное, любительское, какой-то изъян чувствовался в его  отношении  к
искусству и к собственной работе - но в чем тут именно дело, Кленнэм не  мог
понять.
   Он решил обратиться за помощью к Дэниелу Дойсу, который стоял и смотрел
в окно.
   - Вы хорошо знаете мистера Гоуэна? - спросил он .вполголоса, подойдя  и
став рядом.
   - Встречал его здесь. Он является каждое воскресенье,  когда  семейство
дома.
   - Насколько я мог понять, он художник?
   - Да, в некотором роде, - угрюмо ответил Дойс.
   - Как это "в некотором роде"? - спросил Кленнэм, улыбнувшись.
   - Он забрел в искусство, как на  Пэлл-Мэлл,  -  гуляючи,  мимоходом,  -
сказал Дойс, - а искусство, мне кажется, не парк для прогулок.
   Из дальнейших расспросов выяснилось, что семейство  Гоуэн  представляет
собой отдаленную ветвь рода Полипов и  что  родитель  мистера  Генри  Гоуэна
некогда состоял при одном из наших посольств за границей, а впоследствии был
возвращен  за  ненадобностью  на  родину  и  пристроен  где-то  в   качестве
инспектора чего-то, на каковом  посту  и  умер,  зажав  в  руке  только  что
полученное жалованье, право на которое он доблестно отстаивал до  последнего
вздоха.  За  столь  выдающиеся  государственные   заслуги   вдове   его   по
представлению  очередного  властвующего  Полипа  определена  была  пенсия  в
размере  двухсот  или  трехсот  фунтов  в  год;  а  преемник  этого   Полипа
присоединил к пенсии тихую и уютную квартирку в Хэмптонкортском дворце,  где
старушка и доживала свой век, сообща с другими старушками обоего пола, сетуя
на дурные времена и порчу нравов. Сына ее, мистера Генри Гоуэна, не имевшего
иного подспорья в жизни, кроме весьма скромных средств, доставшихся  ему  по
наследству от папаши-инспектора, оказалось нелегко пристроить к месту -  тем
более что свободных государственных синекур становилось все меньше, а  ни  к
каким мастерствам молодой человек не проявлял склонности,  кроме  того,  что
был великим мастером мотать деньги.  В  конце  концов  он  объявил  о  своем
намерении стать художником, отчасти потому, что издавна баловался живописью,
отчасти же, чтобы насолить главным Полипам, не позаботившимся о его  судьбе.
Дальше  события  разворачивались  следующим  образом:  сперва  был   нанесен
жестокий удар щепетильности некоторых дам из высшего  круга;  затем  рисунки
мистера Генри Гоуэна  стали  ходить  по  рукам  в  великосветских  гостиных,
вызывая  восторженные  восклицания:  "Настоящий  Клод!  Настоящий  Кейп!   *
Настоящий шедевр!" Наконец лорд Децимус купил одну из его картин, и во время
званого обеда, на который приглашен был весь Совет с Президентом  во  главе,
изрек с высоты своего величия:
   "А знаете, мне и в самом деле кажется, что это очень хорошо  написано".
Короче  говоря,  видные  особы  не  щадили  усилий,  чтобы  ввести  молодого
художника  в  моду.  Однако  из  этого  так  ничего  и  не  вышло.  Помешали
предрассудки,  господствовавшие  в  публике.  Люди  с  непонятным  упорством
отказывались  восхищаться  приобретением  лорда   Децимуса,   с   непонятным
упорством считали, что на любом поприще (кроме того,  на  котором  они  сами
подвизались) успех может быть достигнут лишь неустанным  трудом,  неуклонным
рвением и непоколебимой преданностью делу. И теперь  мистер  Гоуэн,  подобно
тому ветхому ящику, который называют гробом Магомета * (хоть в  нем  никогда
не было ни останков пророка,  ни  чьих-либо  еще),  оказался  подвешенным  в
пространстве между двумя сферами, со злобой и завистью взирая и на землю, от
которой он оторвался, и на небо, которого так и не достиг.
   Вот, в общих чертах, то, что  удалось  узнать  о  нем  Кленнэму  в  это
дождливое воскресенье и в последующие дни.
   Спустя примерно час после обеденного времени прибыл  молодой  Полип  со
своим моноклем. Из уважения к родственным связям гостя мистер Миглз  дал  на
этот вечер отставку розовощеким служанкам  и  поручил  их  обязанности  двум
мрачного вида лакеям. При виде Артура  молодой  Полип  до  того  оторопел  и
растерялся,  что  долго  не  мог  прийти  в  себя  и   только   бормотал   в
замешательстве: "Э-э... послушайте! Э-э... знаете ли, доложу я вам!"
   Немного оправившись, он воспользовался первым  удобным  случаем,  чтобы
отвести своего друга в сторону и пропищать тем тонким голоском, который  еще
усиливал создаваемое им впечатление беспомощности:
   - Гоуэн, мне нужно поговорить  с  вами.  Э-э...  послушайте.  Кто  этот
субъект?
   - Какой-то знакомый хозяев дома. Не мой, во всяком случае.
   - Имейте в виду: это ярый радикал, - сказал молодой Полип.
   - Да ну? А вы откуда знаете?
   - Черт побери, сэр, он  недавно  явился  в  наше  министерство  и  стал
приставать ко всем самым нахальным  образом.  Потом  пошел  к  нам  домой  и
приставал к моему отцу до тех пор, пока его не  выставили  за  дверь.  Потом
опять пришел в министерство и стал приставать  ко  мне.  Послушайте,  вы  не
представляете себе, что это за человек.
   - А что ему было нужно?
   - Черт побери, сэр, - ответил молодой Полип, -  он,  знаете,  хотел  бы
узнать! Ворвался в министерство - хотя ему даже не был назначен  прием  -  и
заявил, что хотел бы узнать!
   От  изумления  и  негодования  он  так  таращил  глаза,  что   рисковал
ослепнуть, но тут весьма кстати явился лакей с докладом, что кушать  подано.
Мистер Миглз, проявив живейший интерес к состоянию здоровья его  двоюродного
дедушки и двоюродной бабушки, просил его вести к столу миссис Миглз. И глядя
на гостя, восседающего по правую руку хозяйки дома, мистер Миглз  сиял  так,
словно все семейство Полипов собралось за его обеденным столом.
   От вчерашней милой непринужденности не  осталось  и  следа.  Не  только
обед, но и сами обедающие казались остывшими, безвкусными, пересушенными - и
во всем был виноват этот жалкий, скудоумный маленький Полип.  Он  вообще  не
отличался красноречием, но сейчас, от присутствия Кленнэма, на  него  словно
столбняк нашел. Повинуясь какой-то настойчивой и непреодолимой  потребности,
он беспрестанно поглядывал на упомянутого джентльмена, вследствие  чего  его
монокль попадал то к нему в суп, то в бокал с вином,  то  в  тарелку  миссис
Миглз, то свешивался у него через плечо на манер шнурка от сонетки, так  что
одному из мрачных лакеев несколько  раз  пришлось  водворять  его  на  грудь
посрамленного владельца. Расстройство чувств, порождаемое в  молодом  Полипе
частым  исчезновением  этого  оптического  прибора,  упорно   не   желавшего
держаться в  глазу,  еще  усиливалось  при  каждом  взгляде  на  загадочного
Кленнэма. В своей растерянности он хватал и подносил к глазу ложки, вилки  и
другие предметы обеденной  сервировки,  а  обнаружив  ошибку,  смущался  еще
больше, но все-таки не мог заставить себя не смотреть на Кленнэма. А  стоило
Кленнэму заговорить, как злополучный юнец весь замирал от страха, что он так
или иначе непременно договорится до того, что, знаете, хотел бы узнать.
   Таким образом, едва ли  кто-нибудь,  кроме  мистера  Миглза,  испытывал
приятные чувства во время  этого  обеда.  Но  уж  мистер  Миглз  наслаждался
присутствием молодого Полипа в полной  мере.  Как  склянка  золотой  воды  в
сказке, разлившись, превратилась в целый фонтан золота, так и ему  казалось,
что с появлением этого крошечного Полипчика, над столом  словно  простерлась
тень всего генеалогического древа Полипов. И в этой тени как  бы  потускнели
неоценимые душевные качества самого мистера Миглза. Исчезла его искренность,
его непринужденность, он будто гнался за чем-то совсем ему чужим и ненужным;
он перестал быть самим  собой.  Какое  редкое,  исключительное  явление!  Не
правда ли, случай мистера Миглза - единственный в своем роде?
   Наконец сырой промозглый вечер завершился  сырой  промозглой  ночью,  и
молодой Полип уехал в кабриолете, вяло попыхивая сигарой, а противный  Гоуэн
ушел пешком вместе со своей противной собакой. Весь день Бэби старалась быть
особенно приветливой с Кленнэмом; но  Кленнэм  с  самого  завтрака  держался
несколько замкнуто - верней, держался бы, будь он и правда влюблен в Бэби.
   Только что он поднялся к себе в комнату и снова бросился в кресло перед
камином, как в дверь постучали и вошел Дойс со свечой в  руке,  спросить,  в
котором часу и как он намерен  возвращаться  завтра  в  Лондон?  Когда  этот
вопрос был выяснен, Кленнэм невзначай упомянул о  Гоуэне  -  этот  Гоуэн  не
давал бы ему покоя, будь он его соперником.
   - Не верится, чтобы из него вышел большой художник, - сказал он.
   - Не верится, - отозвался Дойс.
   Засунув одну руку в карман и уставясь на пламя свечи, которую он держал
в другой руке, мидтер Дойс не трогался с места, как будто  был  уверен,  что
разговор на этом не кончится.
   - Мне кажется, наш добрый друг как-то переменился и  даже  помрачнел  с
приходом мистера Гоуэна, - заметил Кленнэм.
   - Да, - промолвил Дойс.
   - Но о его дочери нельзя сказать того же.
   - Нет, - промолвил Дойс.
   Оба помолчали. Затем мистер Дойс, не отрывая  глаз  от  пламени  свечи,
медленно заговорил снова:
   - Дело в том, что он уже два раза увозил дочку  за  границу  в  надежде
отвлечь ее  мысли  от  мистера  Гоуэна.  Ему  кажется,  что  она  не  совсем
равнодушна к этому молодому человеку, а на его взгляд (как и на  мой,  да  и
вы, верно, с этим согласитесь) такой брак едва ли принес бы ей счастье.
   - Я... - Кленнэм поперхнулся, закашлялся и умолк.
   - Да вы простудились, - сказал Дэниел Дойс,  по-прежнему  не  глядя  на
Кленнэма.
   - Я полагаю, они помолвлены? - небрежно спросил Кленнэм.
   - Нет, нет, это мне  доподлинно  известно.  Молодой  человек  добивался
этого, но не добился. С тех пор как  они  вернулись  из  путешествия,  он  с
позволения нашего друга является в  гости  по  воскресеньям,  но  и  только.
Обманывать отца и мать Минни не станет. Вы путешествовали вместе с ними и не
могли не видеть, какими тесными узами, нерасторжимыми даже в смерти, связаны
члены этой семьи. Ничего более того, что все мы видим, между  мисс  Минни  и
мистером Гоуэном нет, я в этом не сомневаюсь.
   - Ах! Довольно и этого! - воскликнул Кленнэм.
   Мистер Дойс пожелал ему доброй ночи тоном человека, услышавшего если не
вопль отчаяния, то стон боли,  и  стремящегося  хоть  немного  подбодрить  и
утешить того, у кого этот стон или вопль вырвался.  Должно  быть,  это  было
просто очередное чудачество с его стороны; не мог же  он  услышать  что-либо
подобное без того, чтобы и Кленнэм это услышал.
   Дождь лил упорно, барабанил по крыше, глухо ударял в  размокшую  землю,
шумел в кустарнике, в оголенных ветвях деревьев. Дождь  лил  упорно,  уныло.
Ночь будто плакала.
   Если бы Кленнэм не принял решения не  влюбляться  в  Бэби,  если  б  он
проявил ранее упомянутую слабость, если бы мало-помалу убедил себя поставить
на эту карту все свои думы, все свои надежды, все богатство своей глубокой и
нерастраченной души - а потом увидел, что карта бита, тяжко пришлось бы  ему
в эту ночь. А так...
   А так только дождь лил упорно и уныло.



 ГЛАВА XVIII - Поклонник Крошки Доррит

   Не следует думать,  будто  Крошка  Доррит  дожила  до  своего  двадцать
второго дня рождения, не имея ни одного поклонника.  Даже  в  унылой  тюрьме
Маршалси вечно юный Стрелок порой натягивал тетиву своего старенького  лука,
и неоперенная стрела вонзалась в сердце того или иного пансионера.
   Впрочем, поклонник Крошки Доррит не принадлежал  к  числу  пансионеров.
Это был наделенный чувствительным сердцем сын одного тюремного сторожа. Отец
мечтал со временем передать незапятнанный тюремный  ключ  сыну  и  потому  с
самого нежного возраста приучал последнего к обязанностям своей профессии  и
к честолюбивой надежде, что эта профессия сделается наследственной в  семье.
А пока что  будущий  преемник  отцовского  звания  помогал  матери,  которая
держала на углу Хорсмонгер-лейн (не все сторожа жили при  тюрьме)  небольшую
табачную лавочку,  пользовавшуюся  широкой  популярностью  среди  обитателей
Маршалси.
   Еще в те далекие времена, когда  его  дама  сердца  сидела,  бывало,  в
детском креслице у очага караульни, Юный Джон (Чивери по  фамилии),  который
был годом старше, подолгу не сводил с нее восторженного взгляда.  Когда  они
вместе играли на дворе, его любимая игра состояла в том, что он запирал ее в
воображаемую тюрьму, а потом выпускал на волю за настоящий поцелуй. Когда он
настолько подрос, что мог дотянуться до замочной скважины тюремных ворот, он
не раз оставлял отцовский обед или ужин стынуть на ветру в то время, как сам
до рези в глазу любовался на свою возлюбленную при  помощи  этого  нехитрого
оптического прибора.
   Быть может, в беспечную пору детства, когда не страшна простуда и можно
(о счастье!) не думать о своих пищеварительных органах, влечение Юного Джона
порой несколько ослабевало;  но  с  годами  оно  окрепло  и  превратилось  в
неугасимый пламень. В  девятнадцать  лет,  по  случаю  дня  рождения  Крошки
Доррит, он вывел мелом на стене напротив ее дверей: "Привет тебе,  волшебное
созданье!" В двадцать три он научился  робко  преподносить  по  воскресеньям
сигары Отцу Маршалси, бывшему в то же время отцом царицы его сердца.
   Юный Джон был невелик ростом; тоненькие ножки  его  часто  спотыкались,
реденькие белесые волосы разлетались во все стороны. Один глаз (быть  может,
тот, что глядел в замочную скважину) имел наклонность  слезиться  и  казался
больше другого, как  будто  постоянно  был  вытаращен  от  удивления.  Силою
характера Юный Джон не отличался. Но у него была большая душа - возвышенная,
открытая, преданная.
   Робея перед  кумиром  своих  грез,  Юный  Джон  не  мог  быть  чересчур
самонадеянным, но все же в размышлениях  об  интересующем  его  предмете  он
взвешивал все положительные  и  отрицательные  стороны.  И  при  всем  своем
смирении ему удалось усмотреть здесь кое-какую  закономерность,  позволявшую
верить в счастливое будущее. В самом деле: скажем, все сложится к лучшему, и
они поженятся. Она - дитя тюрьмы, он - тюремный сторож.  Разве  не  подходит
одно к другому? Теперь дальше: скажем, он получит помещение  при  тюрьме.  И
тогда она будет жить бесплатно в той  самой  комнате,  которую  столько  лет
нанимала за деньги. Разве нет в этом  заслуженной  справедливости?  Из  окна
комнаты, если привстать на цыпочки, можно увидеть, что делается на улице;  а
если увить окно душистым горошком  да  еще  повесить  клетку  с  канарейкой,
получится просто райский приют. Разве не  заманчивая  перспектива?  И  потом
жизнь в тюрьме имеет даже свою прелесть: по крайней мере принадлежишь только
друг другу. Вдали от человечества, оставшегося по ту сторону тюремной  стены
(не считая той его части, что заперта по эту); лишь понаслышке  зная  о  его
горестях  и  тревогах  от   пилигримов,   идущих   на   богомолье   в   Храм
Неплательщиков; деля свое время между райским приютом наверху  и  караульней
внизу - так будут они скользить по реке времени в идиллической безмятежности
семейного счастья. И со слезами  умиления  Юный  Джон  завершал  свои  мечты
картиной надгробного камня на соседнем кладбище, у самой тюремной стены,  со
следующей трогательной надписью на нем:

   Здесь покоится
   ДЖОН ЧИВЕРИ
   который шестьдесят лет прослужил сторожем
   и пятьдесят лет главным сторожем
   в тюрьме Маршалси за этой стеной
   и окруженный всеобщим почетом и уважением
   отошел в вечность тридцать первого декабря
   одна тысяча восемьсот восемьдесят шестого года
   в возрасте восьмидесяти трех лет
   а также
   его любимая и любящая супруга
   ЭМИ урожденная ДОРРИТ
   которая пережила свою потерю не более как на
   двое суток
   и испустила свой последний вздох
   в упомянутой тюрьме Маршалси
   там она родилась,
   там она жила,
   там она скончалась.

   Для супругов Чивери не составляли тайны сердечные переживания их сына -
хотя бы потому, что были случаи, когда, взволнованный  этими  переживаниями,
он проявлял излишнюю  раздражительность  в  обращении  с  покупателями,  чем
наносил ущерб торговле. Но оба родителя в свою очередь пришли  к  убеждению,
что вопрос может быть разрешен благополучным образом. Миссис Чивери, женщина
мудрая, просила мужа помнить о том, что брак с мисс Доррит, в некотором роде
потомственной  гражданкой  Маршалси,  пользующейся  у  пансионеров   большим
уважением, несомненно подкрепит виды их Джона  на  карьеру  сторожа.  Миссис
Чивери также просила мужа не забывать о  том,  что  если  их  Джон  обладает
средствами и положением в обществе, то мисс  Доррит  зато  обладает  хорошим
происхождением,  а  она  (миссис  Чивери)  держится  того  мнения,  что  две
половинки составляют целое. Наконец,  рассуждая  уже  как  мать,  а  не  как
дипломат, миссис Чипери просила мужа подумать и о том, что  их  Джон  всегда
был слабеньким, а эта любовь его и вовсе извела,  так  что  если  ему  будут
перечить, он еще чего доброго руки на себя наложит, и очень даже просто. Все
эти доводы возымели столь сильное действие на мистера Чивери, что он  теперь
всякий раз, когда сын собирался с воскресным визитом в Маршалси,  давал  ему
шлепка "на счастье" - а это у него, человека  немногословного,  должно  было
означать, что он желает своему отпрыску,  наконец,  объясниться  и  получить
благоприятный ответ. Но  у  Юного  Джона  не  хватало  духу  на  решительное
объяснение, и, возвращаясь ни с чем, он  тут-то  и  срывал  свою  досаду  на
покупателях табачной лавочки.
   В этом деле, как и в других делах, меньше всего думали о  самой  Крошке
Доррит. Ее брат и сестра знали всю историю и пользовались ею, как  веревкой,
на которой можно было вывесить для просушки жалкие лохмотья старого  мифа  о
благородном происхождении  семьи.  Фанни  подчеркивала  благородство  своего
происхождения тем, что насмехалась над бедным вздыхателем, когда он слонялся
около  тюрьмы  в  надежде  хоть  издали  поглядеть  на   возлюбленную.   Тип
подчеркивал благородство своего происхождения и своей  натуры  тем,  что  на
кегельбане корчил из себя охранителя семейной чести, роняя хвастливые намеки
относительно хорошей трепки, которую некий джентльмен намерен задать в  один
прекрасный день некоему молокососу.  Но  не  они  одни  в  семействе  Доррит
извлекали  выгоду  из  сердечной   склонности   Юного   Джона.   Нет,   нет.
Предполагалось, разумеется, что Отцу Маршалси ничего  не  известно  об  этом
обстоятельстве; его обветшалое достоинство не позволяло  ему  даже  заметить
что-либо подобное. Но он благосклонно принимал воскресные