бранное  для  стирки солдатское белье.  --  Одной  пары не хватает. Ты  не
того... не позычив кому-нибудь?
  -- Что вы, товарищ сержант! Как можно!  -- обижался  Кузьмич. -- Что я,
враг себе? Давай еще раз пересчитаем.
  --  Давай,  давай,  --  соглашался Пинчук и  начинал  заново перебирать
белье. -- Тильки як що не хватит...
  Однако при  повторном  подсчете  белье  находилось:  в  бережливости  и
честности Кузьмич  нисколько  не  уступал  самому Пинчуку.  Был  вот  только
малограмотен Кузьмич, да на водчонку слабоват  если бы не это, быть бы Ивану
Кузьмину старшиной роты или кладовщиком, на худой конец.  А сейчас он служил
ездовым.  Под  его началом  находились две  добрые сибирские лошади да ладно
сколоченная  пароконная повозка. К  обязанности ездового Кузьмич относился в
высшей  степени добросовестно.  Во  всей  дивизии не сыскать  такой справной
сбруи  и таких  сытых лошадей, как у Кузьмича.  Зная  его исполнительность и
честность, старшина роты доверял ему возить продукты с ДОПа* -- предприятие,
как  известно, связанное  с немалыми соблазнами. Во все важные поездки новый
старшина отправлялся только с ним. По дороге Кузьмич рассказывал ему о своей
жизни, о том, как несладко сложилась она у него с самых молодых лет.

  * Дивизионный обменный пункт.

  Женился Кузьмин в четырнадцатом году на деревенской красавице Глаше. Но
не довелось  ему пожить с  молодой  женой  как следует.  Царь начал  войну с
Германией.  Забрали  молодца. Больше трех лет  мыкал  горе по окопам, кормил
вшей то под Перемышлем,  то под Варшавой, то в  Восточной  Пруссии. А  потом
четыре  года  участвовал  в гражданской.  Возмужал, окреп, заматерел.  Всюду
побывал -- на юге и на севере. Лихим кавалеристом мчался по родной сибирской
земле по пятам адмирала Колчака. Первым из всего эскадрона ворвался в родную
деревню. Вихрем пронесся по улице, сверкая саблей и пришпоривая обезумевшего
коня, сбрасывавшего  по дороге  ошметья  кроваво-белой пены  с оскаленного в
дикой ярости рта.  У своего дома стальными мускулами натянул поводья -- была
в  молодости  силушка в  Кузьмичовых  руках! --  поднял  на дыбы  храпевшего
жеребца, гаркнул весело:
  -- Глаша, встречай гостя!
  Но не  выглянула Глаша в окошко, не вылетела,  разметав руки,  во двор.
Молчанием встретила  его родная  хижина.  Соскочил с  коня. Вбежал в хату  с
недобрым   предчувствием.   Комната   с   умолкнувшими  часами-ходиками   на
бревенчатой стене  и темным образом Николая-чудотворца в  левом углу пахнула
на молодого хозяина нежилью. Лихая весть  ожидала Ивана: его белолицая Глаша
ускакала с  белогвардейским  чубатым казаком,  который  --  второпях, должно
быть, -- и фотографию свою оставил на столе. Взглянул Кузьмич на карточку, и
сердце заныло: красив, подлец...
  Гнался за Колчаком до самого Иркутска, потом до Маньчжурии доскакал, --
все думал догнать того казака, да поздно, видно, уж было...
  А  когда  отгремели  огненные  годы,  вернулся домой.  И потянулись для
Кузьмича дни, месяцы,  полные одиночества и глубоко скрытой тоски.  Не  было
радости без Глаши, ничто не веселило. Сколько красивых  сибирячек предлагали
ему любовь свою, сколько добрых и ласковых сердец  раскрывалось перед ним --
не пошел навстречу их любви суровый сибиряк, замкнулся и навсегда остался бы
один-одинешенек,  если б вокруг  не бушевала, не вихрилась  новая жизнь,  за
которую он так долго  воевал. Состоял он одно время в продотряде, с яростной
злобой  вырывал  хлеб  у кулаков,  стремившихся  заморить  голодом советскую
власть.
  А  кончилось  все это,  вернулся  домой. В работе стал искать утешение.
Сильно полюбились  ему  почему-то деревенские  ребятишки.  Звенящей  ватагой
врывались  они  в  его  хату,  и он  угощал  их конфетами.  Рассказывал  про
германскую  да  гражданскую,  помогая вить  кнуты, а выпроводив ребят, сразу
мрачнел.  Сгорбившись, подходил к образам, доставал  маленькую шкатулку. Там
хранилась фотография жены -- единственная память  о Глаше. Долго смотрел  на
пожелтевшее изображение и трудно, по-мужски, плакал. В  ту пору и породнился
Кузьмич с "зеленым змием".
  В колхоз  он записался сразу же, как только артель  начала создаваться.
Ушел  с  головой  в работу.  С его умом и  трудолюбием  Кузьмич  мог бы быть
хорошим  председателем или  завхозом, но  он отказался  от этих должностей и
заделался постоянным  образцовейшим конюхом  -- привычка старого кавалериста
тянула к  лошадям. А когда началась  война  и колхоз выделил  для армии двух
лучших  кобылиц-четырехлеток, выпестованных  Кузьмичом,  он  ни  за  что  не
пожелал  доверить их другим рукам  и  отпросился ехать  на фронт. И  Кузьмич
сумел  сберечь  своих  лошадей  вплоть до 1943  года, -- носил  он в  сердце
заветную мечту сохранить их  до  конца  войны и  вернуться в колхоз на своих
кобылах.  "То-то будет радости  у  председателя!" -- думал он, пряча  теплую
улыбку в рыжих усах. Было что-то трогательно-сердечное в его привязанности к
лошадям.
  Старая, с висевшим на одной пуговице хлястиком, порыжевшая от времени и
конского пота шинель Кузьмича  редко была на  плечах  хозяина.  Она  служила
одновременно и  попоной, и торбой,  и  одеялом. Кузьмич  то расстилал ее  на
повозке  и  насыпал овса, то прикрывал длинномордую одноухую  Маруську, свою
любимицу.
  ...Пинчуку   оставалось  принять  кухню,  и   Кузьмич   повел   его   к
полуразрушенной   саманной  мазанке,  принадлежавшей  какому-то  хозяину  из
деревни Безлюдовки.
  Собственно,  никакой  деревни тут уже и не  было, оставалось  лишь одно
название,  которое   --  не  будь   здесь  солдат   --   теперь   совершенно
соответствовало бы этому унылому месту. Всюду,  куда ни кинь взгляд, маячили
уродливые  обломки  жилых   домов  и  общественных  построек.  Война  дважды
прокатилась через эту деревню и сделала свое лихое  дело.  Уцелела одна лишь
изба,  да  и та как будто  была не рада,  что  уцелела. Она сиротливо стояла
среди  развалин с одним маленьким  бельмоватым  оконцем,  словно только  что
очнулась от  страшного, оглушительного  удара, и удивленно смотрела на своих
поверженных  соседок. Казалось, всем  своим  неказистым видом  хатенка так и
хотела  сказать:  "Господи,  как  же  я долго  спала  и  что  за  это  время
сотворилось вокруг!" Печные трубы на пожарище, как водится, сохранились все.
Длинные и жуткие, они тянулись кверху.
  Пинчук  невольно остановился,  пораженный этими  разрушениями.  Кузьмич
тяжело  вздохнул и  захватил зубами свой  левый  ус -- так делал  он всегда,
когда был не в духе.
  "Когда же все это на ноги встанет, в порядок войдет?" -- окинул Кузьмич
несуществующую деревню печальным взглядом.
  В  эту минуту  он  показался  Пинчуку каким-то особенно сухоньким. Лицо
Кузьмича осунулось и было удивительно похоже  на засушенную грушу. Казалось,
на этом лице ничего не осталось, кроме носа да  длинных рыжих усов. Эти усы,
пожалуй, и придавали их владельцу еще кое-какую солидность. А  сбрей их -- и
останется Кузьмич жалким и немощным, как Черномор без своей бороды.
  -- Все восстановлять, Кузьмич,-- заговорил Пинчук.
  --  А  там, глядишь,  и новая  война подоспеет, -- в тон Пинчуку сказал
Кузьмич, все еще грызя свой левый ус.
  Пинчук разозлился.
  -- Ну, якого  ж  ты  биса  жуеш  його, як  корова  серку! -- неожиданно
зашумел  он. -- Война, война... Сам знаю, що може прыйти. Союзники  у нас не
очень надежни...
  -- Известное дело  --  капиталисты! И какого дьявола  ты только на меня
накричал! -- в свою очередь ощетинился Кузьмич, выплевывая левый ус.
  -- А потому и шумлю я на тэбэ, що  не нам говорить про войну, -- горько
и тяжко вздохнул Петр. -- Мы против войны повынни говорить...
  -- Ну, а я об чем толкую!
  -- А  ты вроде злякався,  слезу пустыв,  --  уже  примирительно  сказал
Пинчук, подавая Кузьмину кисет.
  --  Ничего я не  испугался. Откуда ты  это взял?  Просто такая мысль  в
голову пришла, вот я и сказал. Ведь никак они  нам не дают, товарищ сержант,
мирно-то  пожить.  Вот  в  чем  загвоздка!  --  Кузьмич  свернул  папироску,
помусолил  ее, нагнулся  к  тлевшему  в  руках  Пинчука  фитилю от  кресала.
Разогнувшись, подытожил: -- Не любят нас капиталисты проклятые!
  -- То правда, -- живо согласился Пинчук. -- Не правляться мироедам наши
успехи. Як же:  подывыться их  народ на  радянську державу,  дэ простый  люд
хазяйнуе  та  и  живет  краще,  --  завыдкы визьмуть.  Скажуть:  "А мыто  що
дывымось! Давайте возьмем в руки оружию та всих, як есть, своих капиталистив
пид товстый  зад!.."  -- Пинчук  подался всем  телом вперед, отставил правую
ногу, показывая, как бы он сделал это сам.
  -- Всех к ядреной  матери! --  не  вытерпев,  подсказал Кузьмич, гневно
помаргивая.
  -- От буржуи  и не  хотят, щоб  мы  розбагатилы, бояться,  що их  народ
збунтуеться, на нас дывлячысь. Тильки  ничого  воны бильш нэ можуть зробыты.
Все одно колысь збунтуеться их народ. До того дило йде...
  По  улице с оглушительным  треском промчался мотоциклист, направляясь к
штабу.
  -- Вже пятый за день, а мабуть, шестой. Не помню уж.
  -- Из штаба армии, должно. Пакет какой-нибудь срочный  генералу привез,
--  высказал  свое  предположение  Кузьмич, провожая  взглядом  удаляющегося
мотоциклиста. -- А в штабе-то день и ночь не спят...
  Солнце  вывалилось  из-за  горизонта,  и сирота-хата  сразу  как  будто
помолодела. Даже ее единственный ущербленный глаз засиял.
  -- Знаете, товарищ сержант,  об чем я ныне кумекал, --  снова заговорил
Кузьмич, затаптывая окурок. -- Я ведь родом из Сибири, Красноярского краю...
  -- Так ты об этом мне десять разив говорил...
  -- Нет, об этом не рассказывал. Вот послушай-ка.
  Лесов  в Сибири, сам  знаешь, тьма-тьмущая. На сто держав хватило б!  А
вот  на твоей Украине  их маловато. Ну,  я и думаю:  а  что, если  в  тайге,
скажем,  поставить такой завод, который бы дома делал, а возить эти  дома по
железной дороге к тебе на Украину и в другие безлесные места.
  -- Кажуть, що таки заводы вже е, Кузьмич, тильки я не бачив их.
  -- Да  ну! --  ахнул Кузьмич, пораженный,  очевидно, тем,  что  не  ему
первому пришла в голову такая  мысль.-- Эх, язви их корень! Стало  быть, уже
имеются такие заводы?
  -- Маемо, Кузьмич, маемо! -- с гордой улыбкой подтвердил Пинчук, теперь
уже  совершенно уверенный в том,  что есть у нас такие заводы, словно уж сам
видел  их собственными глазами. Потом, побурев лицом, добавил: -- Побачим ли
мы все это своими очами? Ухабистый лежит у нас шлях впереди, Кузьмич.
  Перейдя   улицу,  густо   заросшую  подорожником  и  вечной   спутницей
запустения -- дымчатой лебедой, или "цыганкой",  как  ее  именовали  в  этих
местах, Пинчук  и  Кузьмич приблизились к полуразрушенной мазанке. Перед тем
туда  юркнул  зачем-то Сенька  Ванин. Войдя в  помещение, Пинчук увидел  его
мирно беседующим с поваром Михаилом Лачугой. На снятой с  крючьев двери, при
входе в мазанку, сушились на солнце галушки.
  В самой  мазанке на  большой  треноге лежал  черный котел, вывороченный
Лачугой из каменки разрушенной бани. Котел и сам повар не блистали чистотой.
Это возмутило Пинчука.
  -- Що ж ты сидишь?! -- закричал он на опешившего Михаила. --  Подывись,
якый в тэбэ котел! Свиней тильки кормить с цього котла. Дэ твий халат?..
  Кузьмич  опасливо озирался  по  сторонам, чувствуя и  свою вину  в этом
деле: ведь хозяйство-то роты было последнее время в его руках.
  -- Я говорил ему на сей счет, -- оправдывался он, гневно посматривая на
помрачневшего Лачугу. -- Да в  разум не берет мои слова. Ты, говорит, мне не
указ. Побывал у генерала, так теперь думает, что уж и сам генерал.
  Михаил  молча и  недобро скалил  свой  щербатый  рот, прощупывая нового
старшину мутноватым взглядом.
  -- Не нравлюсь, ищите другого. Я с этим котлом всю хребтину поломал, --
проговорил он.
  -- Жалко, що ты голову свою дурацьку не зломав!  Ты у мэнэ гляди. А  то
таке лекарство пропышу, що вик памятать будэш!
  -- Не стращай!
  -- А я и не стращаю. Вернусь, проверю. И щоб усе чысто було! Зрозумило?
  -- Понятно, -- вяло ответил повар.
  -- А ты тэж марш  звидциля,  ничого  дурака валять! --  бросил старшина
Сеньке и вышел вместе с Кузьмичом во двор.
  В мазанке некоторое время стояло неловкое молчание.
  -- Что он  на меня? -- кивнул лобастой головой Лачуга в сторону  двери.
-- Тож мне начальник великий объявился. Видали мы таких!
  -- Нет, ты с ним поосторожней, Миша, -- совершенно серьезно посоветовал
Сенька. -- Пинчук --  человек крутой и  строгий. Беспорядков не терпит. Чуть
заметил что -- и беда!.. Недаром председателем колхоза был! Этот враз научит
уму-разуму...
  Рассказывая  об этом,  Ванин  не  скрывал  и  собственной  боязни перед
Пинчуком.
  --  А вообще-то он очень правильный человек. Зря ругать не станет. А уж
коли провинился, пеняй на себя:  спуску не даст. Лучшего старшину не сыскать
на всем белом свете.
  -- Что  ты мне его расхваливаешь,  как красну  девку, -- свистя  сквозь
щербатые зубы, заметил Михаил. -- Сам вижу, что за птица. Заест.
  -- А ты делай все хорошо, и не заест. Почему от генерала-то ушел?
  -- По своей воле.
  -- Сам, значит?
  -- Сам.
  --  Хо?  Сам!  -- Ванин  захохотал.-- Милый ты  мой,  хоть бы  врать-то
научился. Иди ко мне на курсы,  за неделю академиком  в  этом деле будешь...
Это, брат,  ты от меня так легко можешь уйти, а не от генерала. Правда, хоть
я и ефрейтор, но до генерала мне еще далековато...
  --  Не  понял ты  меня, Семен, --  обиделся Лачуга.  --  Отпустил  меня
генерал. Я  сам попросился у него  в разведку. Хотел разведчиком быть, а тут
опять с котлом пришлось возиться.
  -- Ах вон оно что!.. Ну  ничего, Миша, не горюй. Кормить разведчиков --
тоже большое дело. Дай-ка лучше закурить.
  -- Некурящий я.
  Сеньку осенила какая-то новая мысль.
  --  Некурящий?  -- притворно  удивился  он. -- Да  как же  это  ты?  Не
понимаю. Я вот, например, подыхаю без курева. Выдадут на неделю, а я за один
день все  искурю. А  потом хожу, щелкаю зубами, как  голодная дворняжка,  да
покурить спрашиваю. Впору хоть вой...
  С  присущей ему  сообразительностью Семен сразу  же оценил  обстановку.
Если вести себя  по-хорошему с  этим поваром, думал он, то можно получить от
него не  только  привилегию в смысле котлового  довольствия, но и положенную
ему порцию махорки. Оттого-то Ванин и подобрел так быстро.
  -- Тебе пора уже к котлу вставать, -- услужливо заговорил он. -- Может,
помочь дровишек наколоть? Это я мигом.
  -- Не надо. Я сам.
  Сенька в душе выругал недогадливого кулинара, но все  же  надеялся, что
его слова произведут необходимое воздействие на некурящего повара.
  Ванин  взял топор и вышел из мазанки.  Остановился, хищно кося  глаз на
курицу, мирно рывшуюся в  мусоре и что-то там выклевывавшую. Затем нагнулся,
взял полено и поставил его  на  попа. Взмахнул  топором  и опустил его на...
голову курицы.
  -- Что ты наделал? -- в ужасе заорал Лачуга.-- Это ж хозяйская курица!
  -- Неужели? Ай-ай-ай! -- притворно заахал Семен.--  Ну, так поскорее ее
в котел -- и концы в воду!
  --  Вот набить бы тебе самому "котел", тогда б ты знал, как совать свой
нос...
  -- Ну-ну, ты полегче! А то остальные зубы повыбью!
  В дверях мазанки появился молодой разведчик Алеша Мальцев. Запыхавшись,
он сказал:
  -- Товарищ ефрейтор, к командиру роты.
  Сенька оглянулся, досадуя на то, что не удалось довести дело до конца.
  -- Ну, пошли.
  Мальцев перепутал: Ванина вызывал не командир роты, а  старшина Пинчук,
нашедший для разведчика какую-то работу.

4

  Марченко  же  сидел у себя в хате  и  выколачивал о  стол  разноцветный
мундштук, ожидая, когда к нему явятся с докладом Пинчук и Кузьмич. Те вскоре
пришли,
  -- Докладывайте, -- приказал лейтенант, не прекращая своего занятия.
  Это не понравилось Пинчуку, и он громко обратился к командиру:
  -- Товарищ лейтенант, разрешите докладать!
  -- Что кричишь? Я не глухой. Сказал же -- докладывайте.
  -- Так я хотел по всей хворме.
  -- После войны -- по всей форме. А сейчас не до этого.
  Марченко вдруг  легко вскочил на лавку и, быстро обернувшись, присел на
подоконник. Тонкий и сухой, стремительный, он как-то  весь  подался  вперед,
будто   готовился  к  прыжку.  Из-под  тонких  броней  поблескивали  глубоко
посаженные каштанового цвета глаза.
  -- Ну, я слушаю.
  Кузьмич и Пинчук  доложили:  первый --  о сдаче,  а второй  -- о приеме
имущества.
  Выслушав доклад, лейтенант приказал прислать к нему Акима.
  Пинчук  с  видимой неохотой  уходил из хаты.  Он надеялся, что командир
роты поинтересуется, как у него, старшины, обстоят  дела, что его волнует  и
прочее.  Но  ничего  этого  не случилось.  Кровно обиженный,  Пинчук  все же
проговорил:
  -- Время, мабуть, у него нэмае.
  Встретив Акима на улице, старшина холодно передал приказание:
  -- Командир вызывав.
  Аким  удивленно посмотрел  на Пинчука, хотел о чем-то спросить, но  тот
быстро прошел мимо.
  -- Писарем хочу тебя поставить, -- сказал Марченко, когда Аким появился
в хате. -- Как ты на это?..
  Аким внимательно посмотрел на офицера, будто видел его впервые.
  -- Как же? -- повторил Марченко свой вопрос.
  -- Я бы попросил, товарищ лейтенант, не назначать меня писарем. -- Аким
еще внимательнее, с каким-то беспокойным любопытством рассматривал командира
и только  теперь  увидел,  как  был красив  их лейтенант. -- Не хочу  я быть
канцеляристом.
  -- Почему? -- Марченко соскочил с подоконника, мягкой  походкой старого
разведчика приблизился к высокому сутуловатому солдату. -- Почему?
  -- Хочу воевать.
  -- Воевать  всем хочется,  -- заметил  недовольный Марченко.  -- А  мне
писарь  нужен. -- Помолчав,  он примирительно спросил:  -- Кого бы  вы могли
порекомендовать?
  --  Не  знаю, товарищ  лейтенант. Вряд  ли кто  захочет  стать писарем.
Особенно сейчас, когда готовится такое...
  -- Знаю. Ну что ж, идите!
  На  улице шел дождь.  Крупные,  как  картечины,  капли подпрыгивали  на
дороге, косо  резали  горькие лопухи. Солнце еще  не было закрыто  тучами, и
оттого  дождь казался  совсем  нестрашным. Не  хотелось прятаться  от  него,
бежать  под  крышу. С востока, описав  тысячемильную дугу, шагнул до  самого
дальнего запада спектр огромной радуги.
  Аким остановился посреди улицы и невольно залюбовался  ею. Всматриваясь
в небо, он  различал  большие косяки наших  бомбардировщиков.  Они летели на
одном  уровне с вершиной  радуги, купаясь  и  поблескивая дюралюминием в  ее
неповторимом разноцвете. Зрелище это  потрясло Акима. Он зачарованно смотрел
на радугу, не слышал даже, как подошел к нему Ванин.
  -- Что ты, Аким, стоишь тут, как татарский мулла?
  Аким вздрогнул и оглянулся.
  -- Ты только посмотри, Семен! -- Акиму вдруг захотелось схватить Сеньку
на  руки и поднять высоко-высоко над своей головой, как, бывало, поднимал он
маленьких хлопцев в дни праздничных парадов в Харькове.
  -- Перестань, Аким, что ты делаешь? -- вырвался Ванин.
  --  Боже  мой,  как  хорошо!.. Какая изумительная  игра  электричества,
воздуха и влаги!.. -- воскликнул Аким.
  И, не  отрывая своего  взгляда  от полыхавшей радуги,  он вдруг стал  с
увлечением и подробно рассказывать Сеньке, что такое радуга и как образуется
спектр. Удивленный  Ванин смотрел на разрумянившееся лицо Акима и молчал. Но
когда Аким наконец тоже замолчал, Сенька все же заметил:
  -- Очень даже хорошо. Но зачем все это я должен знать?
  -- Э, Семен, знать  все, решительно все нужно  знать! -- быстро ответил
Аким и с грустной задумчивостью добавил: -- Жаль, что это не под силу одному
человеку.  А знать нужно  все, --  горячо повторил  он и вдруг  вспомнил: --
Когда мы были в генеральском блиндаже, я видел там много-много книг. И среди
них --  какая  бы ты думал? Астрономия! Зачем бы генералу  астрономия? А вот
изучает человек. Эх, Семен, какая это могучая сила -- знание!..
  --  Что говорить,  -- согласился  с  ним  Ванин.  -- А  зачем это  тебя
лейтенант вызывал?
  Сенька знал, что Аким был у команд