ько. В два
счета разделалась бы она с нашим дотом. И все тут...
  Шахаев насторожился.
  -- Это что, Семен, капитуляция?
  Сенька покраснел.
  --  Что вы,  товарищ  старший  сержант... К  тому  это  я,  что  плохая
артиллерия у немцев... А нам -- что?.. Коли не будет иного выхода...
  --  Не будет иного выхода!.. Сеня!.. Ванин!.. Друг ты наш веселый, тебе
ли, старому  разведчику,  сталинградцу,  говорить такие слова! -- Шахаев сел
посреди дота, в центре, сложил ноги по-восточному, калачиком, прищурил и без
того узкие  глаза. Добрые,  умные  и  мудрые  искринки  вспыхнули  в  щелках
припухлых век  нездоровый румянец выступил на худых его  щеках. Он глядел то
на одного,  то на другого,  и  казалось, все светлеет вокруг,  даже на губах
Никиты  скользнуло  подобие  улыбки.  Вместе с  тем  бойцы  чувствовали, что
парторг тревожился, словно хотел сказать что-то и не находил нужных, сильных
слов. Первым  это заметил Аким  он  перестал копаться  в поврежденной рации,
внимательно   глянул  на   старшего  сержанта.   Откинул  назад   непокорную
светло-русую  прядь  Ванин,  заиграл  живыми  смелыми  глазами, будто  желая
сказать: "Посмотри-ка на нас, товарищ парторг! Мы вовсе не унываем!.. Мы еще
и веселиться можем! Чего там!"
  Шахаев, поняв состояние солдат, предложил:
  -- Давайте, товарищи, споем...
  -- Петь нада... Всем нада!..-- горячо и обрадованно подхватил Каримов.
  Немцы то ли сделали перерыв  на  обед,  то ли еще по какой  причине, но
только прекратили обстрел.
  -- Давай затягивай, Семен,-- попросил Аким.
  Однако Ванин, помрачнев, проговорил:
  -- А песня не получится. Нет запевалы. Кузьмича нет...
  Шахаев посмотрел на  него долго  и  пристально  и сразу понял, что не в
песне  дело:  просто солдат вспомнил, что где-то совсем недалеко отсюда есть
старый добрый Кузьмич, Пинчук, Наташа, Забаров,  все разведчики, все наше, и
там жизнь. А тут...
  Начался  третий  день  "обороны  Шахаева".  И парторгу  показалось, что
дальше  держаться  невозможно,  что  нельзя  еще хотя бы на  несколько часов
оттянуть то, что должно было произойти. Показалось это и по взглядам  солдат
и еще больше по словам Сеньки: "А песня не получится". Что ж,  вот как будто
сделано все,  что должно и возможно было сделать  все  физические и духовные
силы иссякли  можно, пожалуй, и кончать. Кто обвинит их в этом?
  -- Зажигай!..-- хрипло приказал саперу Шахаев, видя, что солдаты знают,
что он хочет отдать этот последний приказ, и давно ожидают его.
  Сапер  долго  не  мог зажечь, спички ломались. Солдаты  сбились  вокруг
парторга, обнялись.

2

  В подразделениях все  было готово. Еще накануне ночью несколько тяжелых
батарей было выдвинуто к переднему краю. Зарывать в землю многотонные махины
артиллеристам  помогли  саперы и  пехотинцы.  Выдвинулась  далеко  вперед  и
батарея Гунько. Бывший наводчик, а два  дня назад получивший звание старшины
Печкин  являлся чуть ли  не  главным помощником командира батареи.  Он бегал
возле  орудий,  покрикивал на сержантов и солдат, торопил  их.  Подвизался в
качестве бывалого артиллериста и Громовой. Он успел обрести осанку завзятого
пушкаря -- солидная медлительность, полное презрение  к не умолкавшей  ни на
минуту пальбе, неторопливая походка вразвалку, вполне соответствующая и роду
войск  и чину паренька:  он  принял от Печкина расчет, и не какой-нибудь,  а
первый, по орудию  которого, как известно, производится пристрелка  репера и
строится параллельный  веер.  Фамилия у него  была  звучная  и  как-то  мало
подходила к его щупленькой фигурке, а еще меньше -- к тонкому голоску. Ванин
серьезно     советовал    ему     изменить     фамилию     и     прозываться
Колесницыным-Пророковым,   что,  по  мнению  разведчика,  звучало   бы   еще
внушительнее.  Но  Громовой  никогда не верил ни в  Илью-пророка, ни  в  его
огненную колесницу, а потому от предложения Ванина отказался.
  Сейчас  Громовой,  выверяя прицельные приспособления, спрашивал  нового
наводчика Ваню, парня молчаливого и на вид угрюмого:
  -- Дострельнем до Бухареста, Ваня, а?
  -- Поднатужимся  ежели...-- неохотно  отвечал тот, недовольный, видимо,
тем, что Громовой не доверял его умению, сам проверял прицел.
  -- Ежели поднатужимся, то и до Берлина...
  -- Коли танки подсобят,-- проворчал Ваня.
  --  Танков хватит. На днях мы со старшиной ездили в лес, за Гарманешти,
в артмастерскую, так в этом самом лесу их видимо-невидимо...
  -- Кого?
  -- Танков, темнота! Кого, кого!..
  -- Так бы и сказал.
  --  Так и  говорю. Стоят в лесу,  загорают,  все новенькие, с иголочки.
Танкисты на меня даже с завистью поглядели. "С передовой?" -- спрашивают. "С
передовой,--  отвечаю.-- Откуда же  мне быть!"  -- "А мы,--  говорят,--  вот
скучаем тут, держат  нас на  привязи".-- "Успеете,-- говорю,--  навоюетесь!"
Понял, еловая  твоя голова, об  чем  речь? Целые скучающие бригады  стоят за
нашeй спиной. Стало быть, резервы у нас богатые. Вот завтра как шандарахнут!
Видал, кто вчера на нашем  энпе был?  То-то оно и есть. Командующий  фронтом
тут появлялся! A ты...
  Громовой не договорил. Его отвлек батарейный  связист, выкрикивавший  в
трубку:
  -- "Клен", "клен"!.. Я -- "акация". Проверка.
  -- Дуб ты, а не  акация,-- заметил сердито Громовой, обиженный тем, что
ему не дали довести до конца "стратегическую мысль", как он сам назвал  свои
рассуждения.--  Кто  ж так  орет в  трубку?  Немцы  могут услышать. У них от
страху слух-то, поди, заячий теперь, всякий шорох слышат.
  Под зеленой сеткой, которой было прикрыто орудие, сидели артиллеристы и
негромко разговаривали. Как всегда в свободную минуту, они обсуждали вопросы
большой политики, весьма важные с их точки зрения проблемы.
  --  А что будет  с Антонеской,  товарищи? -- спрашивал один,  очевидно,
только  для  затравки: солдатами не раз  обсуждался  этот  вопрос,  и участь
Антонеску, в сущности, была давно уже предрешена ими.
  -- Повесят, что ж ему еще,-- отвечал второй боец таким тоном, словно бы
оскорбился тем, что его товарищ не понимает таких простых вещей.
  --  С Гитлером  бы их на одной  перекладине...-- мечтательно проговорил
первый  и  неожиданно  добавил:  -- Его,  Антонеску,  теперь, кажись, и сами
румыны повесили б...
  -- Кто знает?
  -- Что ж там знать? Повесили б, говорю тебе!
  -- А почему ты так думаешь?
  -- Почему, почему!.. Тоже  мне  новый почемукин объявился!.. Что  ты ко
мне пристал? -- зашумел солдат, должно быть больше  сердясь на  себя оттого,
что не мог сразу ответить.
  Он помолчал, подумал и уже уверенно выложил:
  -- Ты видал, что в Гарманешти  творится? Подняли румыны голову. Митинги
у них там и прочее. По шапке хотят  они своего Антонеску. А откуда  у  румын
взялась такая  храбрость, как ты думаешь?  -- наступал  на своего  оппонента
солдат.--  А  я скажу  тебе  откуда. Силу простой  румын, трудовой то  есть,
почувствовал, потому что мы с тобой здесь объявились. Мы хоть в ихние дела и
не влезаем,  а духу придаем, смелости  в общем. К тому же  мы их не обижаем.
Стало быть,  их обманывали насчет  нас,  головы им морочили то есть... А кто
морочил? Ясное дело, Антонеску, этот Ион паршивый! Понял теперь?!
  Сквозь сетку  брызгами  лился яркий полдневный  свет, рябил мельчайшими
бликами бронзовые лица артиллеристов, нагревал стальные тела орудий.
  -- Снять сетки! -- скомандовал старший на батарее, и огневые ожили.
  -- Гляньте,  ребята,  пехота уже  навострила уши!  -- крикнул Громовой,
показывая  на стрелков, которые, облокотившись  на кромки окопов, напряженно
всматривались вперед, в подернутые текучим маревом седые горбы дотов.
  Недалеко  от  батареи Гунько расположился со  своим  молодым помощником
старшина  Фетисов.  Он  и  Федченко, тот самый юный солдат, которого Фетисов
когда-то обучал окопному  искусству, приготовились бить по амбразурам дотов.
По должности  старшины роты ему, Фетисову,  находиться бы  не здесь,  но  он
упросил  командира роты и комбата  разрешить ему  произвести  "эксперимент",
испытать  новое  свое  изобретение  --  бронебойку  с  оптическим  прицелом.
Адъютант старший батальона, лейтенант Марченко, только что возвратившийся из
госпиталя, плохо верил в затею Фетисова и сказал ему:
  -- Бросил  бы  ты, старшина,  заниматься ерундой.  Ничего из  этого  не
получится.
  Фетисов удивился  таким  словам Марченко,  но  спорить с начальником не
полагалось. За старшину, однако, вступился  комбат и разрешил испытать новое
оружие.  А  когда  Фетисов  отошел,  комбат сказал,  обращаясь  к  адъютанту
старшему:
  -- Не понимаю я тебя, Марченко. Ведь грамотный ты человек. Штабное дело
поставил  в батальоне неплохо. И вдруг не уразумел  простых  вещей. Ведь для
нас Фетисов -- клад!

3

  Генерал  Сизов с самого утра  находился на своем наблюдательном пункте.
Сюда позже пришел и начальник политотдела. Демин вместе с работниками своего
аппарата  последние  дни  почти  все  время  находился  в  полках,  проверяя
готовность подразделений, накоротке совещаясь  с заместителями командиров по
политической части, с парторгами, комсоргами и агитаторами. Сейчас полковник
делился с генералом своими впечатлениями.
  -- В первом батальоне тюлинского полка были? -- спросил Сизов.
  -- Был.
  -- Как там Марченко себя чувствует?
  -- По-моему, с ним все в порядке. Хлопочет, ни себе, ни другим покоя не
дает. Не без заскоков, конечно. Не  хотел, например, дать  старшине Фетисову
испытать свое изобретение. В батальоне этом есть такой удивительный вояка!
  -- Фетисов-то? Знаю о нем. Еще по Днепру! Конструктор-рационализатор!
  --  Вот-вот!   Какая  светлая  голова!  Вы  знаете,  что  он  придумал?
Бронебойное  ружье с оптическим прицелом,  то  есть снайперскую  бронебойку.
Буду, говорит, по амбразурам дотов бить. Каково!
  -- Ловко придумал, ничего не скажешь! -- от  души  похвалил  генерал.--
Наверное,  в  дивизии  таких   много,  только   мы  их  плохо  знаем.   Ваши
политработники, Федор Николаевич, в первую очередь должны присматриваться  к
таким людям  и сообщать о них нам.  Мы,  начальники, должны учиться  у таких
своих солдат. Ведь это золотой народ. Сколько полезного они могут подсказать
нам!
  Демин помрачнел.  "Начальник  политотдела  --  и  упустил такой  важный
вопрос",-- подумал он про себя осуждающе.
  -- Выберем подходящее  время  и  место.  Проведем  вроде слета  бывалых
воинов,-- сказал он.
  -- Хорошая мысль. Обязательно созовем  такой  слет.  А  пока  что дайте
указание  своим работникам, чтобы присматривались к  людям,  искали  в ротах
своих Фетисовых...-- генерал еще что-то хотел сказать, но подошел адъютант и
показал на часы.
  -- Пять минут осталось, товарищ генерал.
  --  Хорошо.  Передайте   командирам  полков,   чтобы   не  отходили  от
аппаратов,-- лицо комдива приняло свое обычное суровое выражение, которое --
Демин знал это -- станет радостно воодушевленным, как только начнется дело.
  Сизов снова обратился к полковнику Павлову:
  -- Так вы, Петр Петрович, полагаете, что разведчики все еще находятся в
доте?
  -- Да, Иван Семенович,  так. Иначе немцы не стали бы стрелять по своему
же  доту,-- ответил Павлов, чаще обычного встряхивая  контуженым плечом.-- И
Забаров убежден  в  этом.  А ведь он, сами  знаете, ошибается редко. И очень
просил меня, чтобы артиллеристы не трогали центрального дота.
  -- А если разведчиков уже нет? Вы понимаете...
  Оба замолчали.
  -- Понимаю,-- после некоторого раздумья сказал Павлов.
  --  Если в доте в самую последнюю минуту окажется враг, то это -- сотни
наших жертв, и полки не прорвутся...
  -- Вы -- командир  дивизии, принимайте решение сами,-- глухо проговорил
до этого молчавший Демин.
  Лицо генерала налилось кровью. Он подошел к стереотрубе, глянул в  нее,
потом оторвался и снова заговорил, обращаясь к  офицерам,  но только  уже на
другую тему:
  --  Как  видите,  опять  на  нашу  долю  пришлась  самая  неблагодарная
задача...
  --  Делать  вид,  что мы-то и  являемся  гвоздем  всего  дела,  главным
направлением? -- начальник политотдела устало улыбнулся, вспомнив, что точно
такую  же  задачу  дивизия  выполняла  на  Донце.--  А  мне  думается,  Иван
Семенович,  что  это --  самая  благодарная задача:  обманывать  противника,
путать все его карты.
  --  Так-то  оно  так.  Но  люди...-- генерал  поморщился,  помрачнел.--
Впереди сплошные  доты, а  у нас артиллерии...  сами знаете. Половину орудий
пришлось отдать левому  соседу.  Вся надежда  на  тяжелые  пушки. А  сегодня
отправили все тому же левому соседу еще две минометные батареи.
  -- Очевидно, так нужно.
  --   Разумеется,--   сказал   генерал   и   сразу   стал   прежним   --
спокойно-сосредоточенным. Плечи  его по  обыкновению приподнялись, и весь он
сделался каким-то упругим. Обернувшись к Павлову, сказал:
  -- Петр Петрович, центральный не трогать.
  Павлов  и  Демин  облегченно  вздохнули, но  через минуту  беспокойство
охватило их с новой силой: "А вдруг в доте будут немцы?"
  Генерал позвонил командиру полка Тюлину:
  -- Направление держать на центральный дот.
  Положил  трубку,  присел,  откинул  тяжелую  голову  назад,  прижавшись
затылком  к холодной стенке блиндажа. Долго молча глядели друг другу в глаза
--  начподив  и генерал. Им, должно  быть,  было очень  тяжело.  Потом Сизов
быстро встал на свои  твердые,  сильные ноги, как-то встряхнулся,  громко  и
торжественно сказал:
  -- Петр Петрович, начинайте!

4

  Из  кармана полинялых, истертых до блеска, словом -- видавших виды брюк
Владимира  Фетисова  выглядывала  аккуратно  свернутая   кумачовая   головка
маленького флажка,--  такие  флажки покупают наши  люди  своим  детям в  дни
революционных праздников.
  Рядовой Федченко давно  уж  присматривался  к этому  флажку, но  все не
решался спросить старшину, зачем он  ему понадобился. Наконец не выдержал  и
легонько ткнул по карману Фетисова.
  -- Это... для чего, товарищ старшина?
  -- А что, помешал он тебе?
  -- Нет, просто так. Интерес  разобрал. Зачем, мол, этот флажок старшине
понадобился. Первое мая прошло, а до Октябрьской далековато...
  -- У нас и ныне праздник. Разве не знаешь, какой день? Вот сейчас...
  Близкий  и  оглушительно  резкий  выстрел  орудия Печкина  оборвал речь
Владимира.
  --  Началось!..--  с  ликующей  дрожью  в  голосе   прошептал  Фетисов,
чувствуя, как колючий, лихорадящий ток побежал по его жилам.
  Разом с орудиями  Гунько заговорили другие батареи, подали  свой  голос
тяжелые пушки.  Но артподготовка была необычно  короткой  и совсем, пожалуй,
нестрашной  для  неприятеля,--  она  во  всем  не  походила  на те,  которые
предшествуют крупным наступательным операциям.
  Едва  открыли огонь  батареи,  в воздух  врезались  и  певуче  огласили
окрестность красные ракеты. Тут же мимо Фетисова и Федченко, справа и слева,
а то и перепрыгивая  через них, на гору,  к  хмуро насупившимся и  молчавшим
дотам, побежали  пехотинцы  из  роты Фетисова, наступавшей  на  самом  левом
фланге полка. Старшину  так и подмывало вскочить на  ноги и присоединиться к
атакующим.  Но, вспомнив,  что  он находится  здесь  с  другой  задачей, еще
плотнее  прильнул  к  бронебойке. Бегущие пехотинцы  сквозь  оптику  прицела
казались  ему  сказочными  великанами. От вражеских  укреплений  их отделяло
совсем малое расстояние. Вот бы еще одна, две перебежки -- и...
  Прямо в прицелившийся глаз  Владимира  из  одного  дота ударили частые,
яркие  вспышки первой  короткой пулеметной очереди. В черном зеве  амбразуры
змеиным  жалом  замигало  что-то красное и зловещее.  Поднявшиеся  было  для
очередной и,  может быть, последней  перебежки  советские стрелки  дрогнули,
словно  в  недоумении  потоптались  немного  на месте, потом опять  побежали
вперед,  но  уже не так дружно,  как  вначале.  Сперва ткнулся  в землю,  не
достигнув цели, один,  за ним -- другой, третий. И вот уже все пространство,
отделявшее Фетисова от противника, вдруг стало  до  жути пустынным.  Над ним
медленно рассеивалась дымовая завеса,  поставленная  нашими артиллеристами и
саперами.
  Орудия  Гунько  первыми  открыли  огонь по  этому  доту. Фетисов хорошо
видел,  как  от  его  покатых  боков  серо-голубыми,  ослепляющими  брызгами
разлетались  бетонные осколки.  Но это не  приносило доту  особого  вреда,--
пулемет  по-прежнему  хлестал  по  залегшим   цепям   советских  пехотинцев.
Артиллеристы пытались и никак не могли угодить в амбразуру, жарко  плюющуюся
смертельными плевками пулеметных очередей.
  Фетисов весь горел, готовясь произвести выстрел из своего ружья. Первый
раз  он  не  смог  преодолеть волнения  и  промахнулся.  Второй  выстрел  --
неприятельский пулемет, моргнув, смолк. Hо пехотинцы не поднимались: нелегко
солдатам расстаться  со  спасительной  в  этих  случаях землицей. Им еще  не
верилось, что  пулемет немцев  замолчал навсегда. Фетисов,  обливаясь потом,
дрожа  от  внутреннего  возбуждения, в бессилии  кусал губы,  кричал  что-то
залегшим солдатам, но в общей сумятице боя его никто не слышал.
  --  За  мной,  Федченко!  Не  отставай  только!..--  хрипло крикнул  он
напарнику, ловко подхватывая тяжелое ружье.-- Вперед, дружище!..
  Владимир бежал, падал,  проваливаясь в небольшие воронки и спотыкаясь о
камни  и  обрывки  колючей проволоки.  С разбегу подлетел  к доту,  какая-то
безумная  и  страшная  сила внесла его  на огромный раскаленный купол. Перед
глазами  удивленных  и  одновременно  смущенных  стрелков  над  дотом  рдяно
загорелся флажок. И недружное солдатское "ура"  встряхнуло тяжкий полдневный
августовский зной  и  молодым, все более  набиравшим  силы громом покатилось
наверх,  туда,  к  дотам,  где  в  руках человека пламенно вспыхнул  красный
маленький флажок.

5

  -- Огонь! -- коротко прокричал в трубку Павлов, учащенно дыша, как было
всегда с командующим артиллерией перед большим делом. Услышав вслед за своим
голосом грохот  орудий, он тряхнул  контуженым плечом, не заметив даже,  как
почти совсем вылез из траншеи наблюдательного пункта.
  Это  было  ровно  в два часа дня 19  августа 1944 года,  когда  дивизия
генерала  Сизова  начала  свою небольшую, но исключительно важную, тяжелую и
кровопролитную операцию, предшествовавшую грандиозному наступлению Второго и
Третьего Украинских фронтов на ясско-кишиневском направлении.
  Огромная  высота  с  многочисленными  дотами  быстро  покрылась  белыми
дымками разрывов,  точно на ней вдруг вырос и буйно расцвел большой сад. Вся
оставшаяся  артиллерия дивизии  наполовину  била дымовыми  снарядами,  чтобы
прикрыть атакующие роты. Для настоящей артподготовки орудий явно не хватало.
Выстрелы  были редковатые.  Они  не сливались  в  сплошной, торжествующий  и
лихорадящий землю гул, к чему уже давно  привыкли наши артиллеристы.  Но нет
худа  без добра: эту артподготовку немцы и румыны приняли за простой  налет,
который производился  с нашей стороны почти ежедневно, в одно и то же время,
то есть в половине  дня, так что противник к нему  привык и не придавал  ему
особого  значения. Именно на это  и рассчитывал  генерал  Сизов.  Когда враг
понял свою оплошность, было уже поздно: советские пехотинцы  под  прикрытием
дыма с непостижимой  быстротой достигли траншей,  в  которых  сидели румыны,
немедленно  растеклись   по   ним  и   теперь   приближались   к   дотам.  С
наблюдательного пункта было хорошо  видно,  как маленькие  фигурки стрелков,
подобно  быстрым ручейкам, бежали  по  вымоинам.  Отличались они от  обычных
ручейков разве только тем, что катились не вниз, а вверх.
  -- Смотрите,  смотрите,  товарищ генерал!  -- радостно кричал адъютант,
показывая на фигуру  пехотинца,  взобравшегося  на  один  дот. В  одной руке
пехотинец держал, точно скипетр, что-то черное и длинное, во второй -- флаг,
и вид солдата был царственно-грозен на вершине седого дота.-- Вот герой! Ну,
конец фашистам!.. Сейчас драпанут!
  -- Замолчи ты! --  резко остановил молодого розовощекого офицера Сизов.
Генерал старался увидеть центральный д