г!  Болтать попусту
мастер, а вот умную речь сказать не смог!" -- беспощадно отчитывал он себя в
мыслях. Незаметно к нему приблизился Шахаев. Обняв разведчика, сказал тихо:
  -- Ничего, Семен. Не волнуйся. Со всяким бывает такое...
  Заглушая  неторопливый  глуховатый голос  начальника  политотдела,  над
селом  низко пролетели невидимые  ночные бомбовозы. С  северо-востока к селу
приближались  советские танки.  Уже отчетливо слышался  придавленный рев  их
мощных моторов.
  -- А как  же  командир отряда  попадет  к  своим  партизанам теперь? --
неожиданно  спросил Ванин,  чтобы,  очевидно, перевести  разговор на  другую
тему.
  -- Попадет. Ему тут каждая тропинка известна.
  -- Значит, скоро граница?
  -- Скоро, скоро, Сенька!.. Рукой подать!..
  -- Дожили, черт возьми!.. А!.. Дожили!..
  -- Еще не до такого праздника доживем, Сенька! Выше голову, дружище!..
  --  Граница!..  Подумать только  надо!..  --  Растроганный, Сенька  так
стиснул парторга, что у того невольно вырвался стон: забыл, видно, в великой
радости отчаянный саратовец про раны старшего сержанта.
  Случилось это в один ясный, синий-синий весенний день.
  С  тяжелыми, но  скоротечными  боями дивизия генерала Сизова  вместе  с
другими соединениями пересекла Молдавию  и  вышла на государственную границу
СССР с Румынией.
  Разведчики  первые  подошли  к Пруту.  Дождавшись, когда  к реке  вышли
основные   силы  дивизии,  они   разместились  на  втором  этаже   какого-то
помещичьего дома, откуда хорошо был виден правый берег реки и красныe домики
маленького румынского городка Стефанешти.  Михаил Лачуга приготовил завтрак.
В одном сарае обширной усадьбы  Сенька нашел  какую-то книжицу, показывал ее
Али  Каримову.  Это был букварь,  выпущенный румынами  на русском  языке для
"Транснистрии".
  На титульном листе букваря был помещен портрет Антонеску с подписью:
  "Великий  вождь  румынского  народа.   Освободитель  Транснистрии".  На
следующем  листе  разведчики увидели  портреты короля  Михая I  и его матери
Елены. Михай, названный  "реджеле  Михай", был изображен художником со всеми
аксессуарами,  которые  полагались  королю: три  дюжины  орденов, эполеты  с
многочисленными шнурками, кисточками и еще бог знает что.
  -- Орденов-то у него еще больше, чем у меня, -- заметил Сенька.
  Он раскрыл букварь и прочел первое, что попалось на глаза:
  "Земли, расположенные между  Днестром и Южным Бугом, являются исконными
румынскими  и  называются Транснистрией. Ее  освободила доблестная румынская
армия".
  -- Этак они  и тебя,  Каримыч, могли назвать исконным транснистрианцем,
--  сказал Сенька и добавил: --  Эх,  повстречаться  бы мне со  всеми  этими
"освободителями", с реджелями  и всякими там "мамами", я бы им показал,  чьи
это земли!..
  Из  окна выглянул Шахаев и  позвал Сеньку с Каримовым.  Каримов побежал
сразу.  А  Сенька   немного  задержался.   Он  что-то  колдовал   над  своей
гимнастеркой.
  Взобравшись по гранитной лестнице на второй этаж, Ванин  нарочно тяжело
дышал.
  -- Что ты как нагнанный! Мешки, что ли, на себе тащил?
  -- Тяжело,  братцы, -- притворно вздохнул Семен. -- Не видите, при всех
наградах человек.
  Сенька  действительно прицепил  все  свои ордена и  медали.  Разведчики
догадались, что гвардии ефрейтор Семен Ванин приготовился вступать в "чуждые
пределы"  -- в  Румынию.  Среди  бойцов Сенька увидал сияющую  Веру. Он было
подумал  сначала,  что  она  прибежала  проведать   его,  но,  взглянув   на
торжественные  лица  друзей,  понял,  что  произошло  что-то  очень  важное,
связанное с приходом Веры.
  --  Что у  вас тут  случилось? -- спросил он, глядя то на одного, то на
другого разведчика.
  К  Сеньке  подошла  разрумянившаяся, похорошевшая еще  больше Наташа  и
подала ему письмо.
  --  От  Акима?!  Жив!!!  -- сразу  понял он, то  краснея, то покрываясь
бледностью. -- Товарищи... Дорогие!.. Чего же вы молчите? Неужели жив!.. Это
Вера принесла?! Вот молодец!..
  -- Да читай же!.. Чего ты раскричался? -- поторопил его Камушкин.
  Ванин развернул листок и, с трудом овладев собой, стал читать  знакомое
уже разведчикам письмо:
  "Мои  хорошие друзья, я -- жив! Жив,  черт побери!.. Назло всем смертям
-- жив!.. Где вы теперь, мои славные товарищи? По сводкам вижу, летите,  как
на  крыльях, к границе. Далеко вы ушли от меня. А я  нахожусь  в госпитале в
Саратове, в Сенькином городе, и все думаю о  вас. Вы, наверное, считали меня
погибшим.  Но вы не  учли одного  обстоятельства: я не хочу умирать.  Я хочу
жить! И, как видите, выжил. Собственно, я всегда  считал, что  ни  одна пуля
меня  не возьмет.  Спасла меня, друзья, одна колхозница, Авдотьей ее  зовут.
Нашла у  себя в  огороде, в  подсолнухах,  где я лежал, потеряв  сознание от
тяжелого  ранения  в  грудь. Укрыла в погребе,  а когда  пришли наши войска,
сообщила  какой-то медицинской сестре.  И я был отправлен в госпиталь. Но об
этом расскажу подробнее, когда вернусь. А это будет скоро! Так что писем мне
не пишите. Они меня уже не застанут.
  Жму крепко ваши солдатские руки и обнимаю вас всех.
  Ваш Аким.
  1 марта 1944 года г. Саратов".

  Сенька  поднял  голову,  и  все  впервые увидели в  его  озорных глазах
прозрачные  камельки.  Он  быстро смахнул  их  рукой  и,  переборов минутную
слабость, спросил:
  -- А тебе он разве... не написал, Наташа?
  На него лукаво смотрели большие темно-синие глаза.
  Разведчики хитро улыбались.
  -- Да что с вами, в самом деле? -- не понимал Сенька.
  В  эту  минуту в дверях показался  высокий и  худой солдат с новенькими
ефрейторскими нашивками на погонах. Очки на его ястребином носу блестели.
  -- Аким?!  --  заревел  Ванин.  -- Акимка, чертяка!..  Вот  те на!.. --
подпрыгнув, он обнял друга за шею. -- А как же письмо?..
  -- Вот, Вера принесла. А я следом за ней пришел. Вхожу в дом, смотрю --
читают.
  --  Аким...  -- Сенька вдруг  замялся, погрустнел.  -- Ты... ты, знаешь
что... прости меня. Я был не прав...
  Аким порывисто обнял своего беспокойного приятеля:
  -- Это ты о чем?.. Ну, вот еще выдумал!.. Собственно, что ты... в самом
деле?.. Не надо об этом, Семен!..
  Они смотрели друг на друга, не скрывая своей большой радости.
  Разведчики уселись за стол, Пинчук обещал их вкусно покормить.
  Шахаев не  торопился к столу,  он сидел на подоконнике и молча наблюдал
то за  Акимом, то  за Наташей.  Он видел, как  горячая кровь приливала  к ее
счастливому лицу.  Лицо ее все время менялось -- Наташа смотрела на Акима то
с удивлением, то с безмерной радостью.
  Пировали до  самого  обеда.  Пинчук  расщедрился  и угощал  разведчиков
такими  закусками, о  наличии  которых  на  складе  старшины  солдаты  и  не
предполагали.  Кроме  общей  радости,  вызванной   выходом  наших  войск  на
государственную  границу  и  возвращением  Акима,  у  Петра  была еще  своя,
отдельная  радость.  Юхим  удивил его  новым письмом:  завхоз  построил-таки
саманный завод и восстановил  колхозные  конюшни.  Не  ожидал  Петр от Юхима
такой прыти!..
  На  столе появились куличи, крашеные яйца,  золотое  виноградное вино в
глиняных  кувшинах.  Это угощали  своих  освободителей  молдаванки, одну  из
которых  Вера  уже  приревновала  к  Сеньке.  Кузьмич,  красный и  по-детски
счастливый, и Пинчук по очереди произносили тосты. К концу торжества оба они
уже хрипели.
  Аким и Шахаев не пили. Первому  не велели врачи,  а  второй  вообще  не
любил вина.  Они  незаметно вышли из комнаты и спустились в  сад.  Там  было
прохладно,  свежо. Забаров,  необычно торжественный, стоял под  яблоней  и о
чем-то  оживленно  разговаривал  с  майором  Васильевым.  Федор  то  и  дело
показывал  в  сторону  реки   и  улыбался.   Глубокие  морщины  на  его  лбу
разгладились. Аким и Шахаев зашли  в беседку,  присели у маленького круглого
столика.  Парторг расстегнул полевую сумку и достал оттуда небольшой помятый
лист бумаги.
  -- Мое заявление? -- удивился Аким.
  -- Твое. Может, допишешь?..
  Аким с глубокой  благодарностью посмотрел  на скуластое  лицо парторга,
потом  на  его  почти белые  волосы.  "Как он постарел",  -- подумал  Аким и
сказал:
  -- Давай... теперь допишу.
  Из дома вышли в сад  и остальные разведчики. Ванин искал глазами Акима.
Но, заметив, что он беседует с парторгом, решил не мешать. Взяв Камушкина за
руку,  он побежал  к  краю  сада.  Спустившись  по  каменной  лестнице,  они
неожиданно   столкнулись   с   Бокулеем.  Румын   в   глубокой  задумчивости
всматривался в правый берег. Его большие губы что-то шептали.
  --  Бокулей!  --  окликнул  его Ванин.  -- Вот ты и  добрался  до своей
родины!
  Румын вздрогнул и обернулся.
  -- Шпасибо!.. -- сказал он вдруг. -- Шпасибо, Сенька!..
  Ванин приосанился: он хорошо знал, за что его благодарит этот иноземец.
  -- Получай свою Румынию, Георгий, да помни: никаких  чтоб  антонесков в
ней больше не было!.. Понятно?
  Румын часто и утвердительно закивал головой.
  -- То-то! -- продолжал торжественно Ванин. -- Гляди же, как бы снова не
послали тебя Транснистрию завоевывать!.. Следи там за министрами-то своими!
  -- Бун, Сенька, бун!.. Карашо!..
  Бокулей и Сенька сами не знали, как взяли друг друга за руки.
  -- Сегодня ночью пойдешь с нами на тот берег?
  -- Бун! Карашо!
  -- Ну, будь здоров!
  Сенька и Бокулей распрощались. Ванин и Камушкин остались одни.  Позади,
вся залитая  солнцем, лежала огромная, необъятная страна, теперь  уже навеки
освобожденная.  А там, за  рекой, краснели черепичными крышами домики  чужой
земли, на которую они ступят ночью.
  Камушкин тихо заговорил:
  -- О Татьяне и Витьке подумал сейчас... Помнишь Веселую Зорьку?  Хорошо
ведь:  ничего  сейчас  они не боятся,  кругом свои  люди, солнце!.. И Витька
бегает по саду, весь в белых вишневых лепестках... Хорошо!..
  --  Хорошо... -- согласился Сенька,  а сам все  смотрел и смотрел на ту
сторону. -- Вот мы и пришли, Вася! Вася, ты видишь:  во-он синеют горы!.. На
них заберемся и выше!..
  Граница! Сколько думал о нeй Сенька!
  Вдруг ему показалось, что все  случилось чрезвычайно просто и буднично.
Вышли  на границу --  и все. Почему так тихо?  Отчего не гремят оркестры, не
салютуют пушки? Нет, он должен как-то отметить это великое событие!..
  Сенька вскинул автомат. Высоко поднял его над головой и дал три длинные
очереди. Эхо отозвалось в саду дробным стуком, перекинулось через границу.
  -- Ог-го-го-го-го-о! -- заорал Ванин.
  --  О-о-о-о-о-о-о!  --  откликнулось  с  того  берега.  Помолчали  оба,
по-прежнему глядя за реку.
  -- А ведь  насчет вишневых лепестков-то  ты, Вася,  подзагнул, -- вдруг
как бы невзначай заметил Сенька. -- Еще не цветут вишни-то. Рано...
  -- Так зацветут скоро!..
  Камушкин сломал вишневую ветку  и  украдкой от Сеньки  сунул ее себе  в
карман.




КНИГА ВТОРАЯ "ПУТИ-ДОРОГИ"

 * ЧАСТЬ ПЕРВАЯ *

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1

  Весною 1944 года скоропостижно умер богатый  румынский боярин немецкого
происхождения,  отставной  генерал  Август  Штенберг,  дальний   родственник
немецкой королевской династии
  Гогенцоллернов.   Единственный    его   наследник,   двадцатитрехлетний
лейтенант Альберт Штенберг, адъютант корпусного генерала Рупеску, неожиданно
стал обладателем многочисленных владений, разбросанных в Молдовии, Валахии и
в Трансильванских Альпах.
  Хоронили  боярина  пышно.   В   старую   усадьбу  Штенбергов  съехались
знатнейшие  помещики Румынии, прибыла  с  многочисленной  свитой  сама  Мама
Елена* с  реджеле  Михаем  --  своим  юным  сыном, почти ровесником молодого
Штенберга.

  * Так в Румынии называлась королева Елена.

  Перед  отьездом  из  родового  имения  Штенбергов  королева  подошла  к
Альберту. Ее бледное лицо выражало неподдельную скорбь.
  --  Я потрясена, мой милый. Но... мужайтесь. -- Поцеловав  лейтенанта в
лоб, она вдруг побледнела еще больше и,  отвечая,  очевидно, каким-то своим,
может  быть  вовсе  не  относящимся   к  смерти  старого  боярина,   мыслям,
воскликнула:   --  Бедная  Румыния!..  --  и,   уже   обращаясь  к  Рупеску,
присутствовавшему на похоронах в число многих других генералов, добавила: --
Берегите его, генерал. Прошу вас. Несчастный мальчик!
  -- Трудно сберечь  его, ваше величество! Лейтенант молод, горяч. Рвется
в  бой. Ему  не  терпится  скрестить  оружие с этими...  э... варварами!  --
Рупеску, приземистый, краснолицый,  хотел  и никак  не мог склониться  перед
королевой -- ему мешал  огромный живот,  туго перетянутый широким ремнем. От
напрасных  усилий генерал  побагровел, крупное, мясистое лицо его  покрылось
капельками пота. -- Не могу удержать, ваше величество!
  -- Ну, полно, мальчик! -- Королева устало улыбнулась и вновь поцеловала
молодого офицера. -- Не обижайтe господина Рупеску. Он так добр к вам!
  Генерал в знак полного согласия с последними словами  королевы часто  и
неуклюже закивал большой круглой головой.
  Рупeску и Штенберг провожали королевский поезд до самого Бухареста.
  Альберт  возвратился  в свое  имение только  через пять  дней, в первых
числах марта. Генерал отпустил его из корпуса,  чтобы  лейтенант смог отдать
необходимые распоряжения управляющим поместьями. Лейтенант начал с того, что
посетил   кладбище,  где  несколько  специалистов,  вызванных  из   столицы,
устанавливали памятник на могиле его отца.
  С кладбища  он вернулся поздно вечером усталый, мрачный.  Но уже  утром
вышел во  двор  явно  повеселевший. Этому  в немалой  степени способствовала
весна.  Вся  усадьба  была залита  по  весеннему  щедрым  солнцем.  В сараях
крестьянских дворов, неистово кудахтали куры. На псарне взвизгивали  борзые.
Старый  конюх Ион (Альберт вспомнил,  что старику  этому несколько дней тому
назад  исполнилось  девяносто  лет)  чистил скребницей лошадей,  нетерпеливо
всхрапывавших и  перебиравших ногами. Делал он это не очень  расторопно, что
сильно удивило  лейтенанта, знавшего Иона  как добросовестного  работника  и
любимца  старого боярина. "Что случилось  с Ионом? Он даже нe  улыбнулся при
виде молодого хозяина,-- подумал  офицер  с неясной тревогой. -- Грустит  об
отце? Или болен?"
  -- Ион, голубчик, что с тобой? -- спросил Альберт, подходя к конюху. --
Ты болен?
  -- Нет, мой господин, я  здоров. -- И старик заторопился, с необычайным
для  его  возраста  проворством  нырнул  под  брюхо  коня, чтобы,  очевидно,
оказаться на противоположной от молодого хозяина стороне.
  Лейтенант пожал  плечами и быстрым взглядом  окинул  всю усадьбу  с  eе
бесчисленными пристройками. Недалеко от него  молоденькая работница Василика
кормила  гуся. Делала она  это престранным образом. Зажав птицу между колен,
Василика силой раскрывала ей  клюв и маленькой рукой втискивала в горло гуся
целые пригоршни  кукурузы.*  Заметив  Штенберга, Василика  выпустила  гуся и
скрылась в  домике, где жили  дворовые. Птица, оказавшись на  свободе, важно
зашагала по  усадьбе, гордо  неся свою голову. Василика  вновь  появилась во
дворе и  улыбнулась,  но  улыбнулась нe  ему, лейтенанту,-- это сразу  понял
Штенберг, -- а каким-то своим, по-видимому,  девичьим мечтам. И это молодому
боярину показалось тоже странным, даже подозрительным:  раньше  при виде его
Василика почтительно кланялась и говорила своим певучим, ласковым голосом:

  *Таким образом в Румынии откармливают гусей.

  -- Добрый день, мой господин!
  Лейтенант  вновь  оглядел весь двор и  нахмурился. Ему  показалось, что
дворовые делают  все слишком медленно  и неаккуратно -- не так,  как раньше,
при старом боярине.  Альберту ужe хотелось, подражая отцу, крикнуть:  "Я вот
вас проучу, бестии!", но его что-то удерживало, он и  сам не мог бы сказать,
что именно. Увидев управляющего имением, Штенберг  мысленно ужe приготовился
жестоко  отругать его, пригрозить  увольнением,  но  вместо  этого сказал  с
обидной для себя нерешительностью в голосе:
  -- Я рад вас видеть, мой дорогой! -- Лейтенант козырнул  и  пожал  руку
управляющего   с   какой-то,   как   ему  самому  показалось,   заискивающей
торопливостью. -- Не кажется ли вам, что наши люди немного  пораспустились в
последнее время? Я бы попросил вас навести порядок в усадьбе.
  Чуть приметная усмешка скользнула по тонким губам управляющего.
  --  Ничего  ж  не  изменилось,  господин  лейтенант!  --  попытался  он
успокоить  молодого  боярина.  -- Просто  вы  переволновались,  устали и вам
следует отдохнуть.
  --  Благодарю вас,  я  чувствую  себя вполне  хорошо, сказал  Штенберг,
испытывая удовлетворение от того, что в конце концов овладел собой и говорит
с этим господином так, как должен говорить хозяин со своим служащим.
  "Впрочем,  управляющий, может  быть, и прав.  Я действительно чертовски
устал,  -- подумал Штенберг. -- Все заботы легли на меня,  оттого и кажется,
что дела идут хуже, чем они шли при отце".
  Лейтенант взошел на крыльцо, присел и мало-помалу успокоился. Тревожные
и мрачные мысли уступили место светлым,  радужным.  Молодой  боярин  впервые
испытал истинное наслаждение от  сознания собственного величия. Шуточное  ли
дело:  он,  двадцатитрехлетиий  офицер,  --  и владелец  огромных  богатств!
Альберт  ужe представил себе  день первой осенней охоты.  К  нему съезжаются
румынские  помещики, венгерские графы, которых  отец терпеть не мог и тем не
менее ежегодно приглашал поохотиться в своих  заповедниках, --  Бела Бетлен,
Берталан  Хартитаи, Габриэль  Кенфери,  Иоанн де Базархали.  Какие блестящие
имена!   И  Эстергази...  Да,  да,  непременно  и  он,  этот  могущественный
Эстергази! Пожалуй, Штенберг уже не будет называть  себя боярином -- слишком
патриархально! Граф  --  вот слово, достойное его имени, его богатств,  черт
возьми! А потом... женитьба! Сам Эстергази сочтет  за высокую  честь  выдать
свою младшую дочь за бояр... за графа Штенберга. Альберт ужe слышит, как eго
двор  наполняется  лаем  многочисленной  своры,  веселым  говором  и  смехом
экспансивных  венгерцев, звуками  чардаша, щелканьем курков, ржанием горячих
коней,  приглушенно стыдливым  шепотом  девиц,  дочерей именитых  помещиков,
приехавших взглянуть на графа Штенберга...
  Но вдруг шум  этот, рожденный воображением молодого человека,  сменился
реальным, все  нарастающим,  величаво-спокойным  и  ровным гулом, катившимся
откуда-то сверху.  Штенберг  вздрогнул, сбежал  с крыльца  и поднял  голову.
Невысоко  над  его усадьбой,  в  ясной  синеве  весеннего  утра, степенно  и
деловито плыли два краснозвездных самолета. Щурясь от солнца, собирал вокруг
хитро улыбающихся глаз пучки мелких морщинок, за ними  следил конюх Ион. Дед
зачем то стянул с головы  форменную  фуражку  (участник  кампании 1877 года,
старик и сейчас не расставался с военным мундиром), и ветер  шевелил  на его
голове реденькие пряди седых волос.
  --  Ион!  -- окликнул  его лейтенант.--  Уведи коней в  сарай.  Гнедого
заседлай для меня. Да побыстрее! Что уставился?..
  Через пять минут  Штенберг уже скакал в большое селение Гарманешти, что
было  в одном  километре от  eго  усадьбы. Село встретило  молодого  боярина
странным оживлением. Первым,  кого увидел  лейтенант, был  лавочник. Пухлое,
лоснящееся лицо торговца выражало крайнюю растерянность.
  -- Что с вами? -- спросил его Штенберг, придерживая коня.
  --  Как  что? Разве  господин  лейтенант не знает...  -- Лавочник вдруг
оборвал себя и лишь неопределенно махнул рукой.
  -- Что  ж вы делаете?  Зачем заколачиваете  окна магазина?  Разве вы не
собираетесь больше торговать?
  -- Торговать мне нечем. Все -- там, -- и он эффектным  жестом указал на
землю.
  -- Закопал?
  -- А что я должен делать? Оставлять русским?..
  -- Русских сюда не пустят.
  -- Кто же это их не пустит?
  -- Армия, разумеется.
  -- Дай бог,-- пробормотал лавочник и снова взялся за топор, которым  до
этого подгонял доски на окнах.
  Лейтенант поморщился и пришпорил коня. У деревянного моста, под которым
бушевал весенний поток, Штенберг снова задержался: на этот раз его остановил
сельский священник. Поверх рясы у  него