старшина,  вспомнив слова Шахаева,  сказанные  в беседе  с Акимом.
Подумав, обобщил: -- Воны -- соседи нам. А с соседями трэба жить дружно. Хай
будуть нашими друзьями!
  Демин и генерал улыбнулись.
  -- Верно, товарищ  Пинчук. Румынский  народ  должен быть и станет нашим
надежным другом. Семена этой дружбы сеете  вы, советские солдаты, потому что
несете освобождение  всем народам. Этого  ни один народ не забудет. У народа
хорошая память.
  -- А  як  же?  Забыть  того нельзя!..  Я вот  так  разумию.  -- Пинчуку
хотелось  изложить  и  свой взгляд  на положение  вещей,  но он увидел,  что
Кузьмич поднялся уже высоко, и надо было спешить.
  --  Разрешите  идти,  товарищ  генерал?  --  попросил  он.  И,  получив
разрешение,  быстро   зашагал  вперед,  твердо  и  основательно  ставя  свои
короткие, немного кривые ноги на незнакомую землю.
  За  горами стояло  огромное  зарево от опустившегося там солнца,  будто
где-то  далеко,  за  хребтами, били  тысячи  батарей  пламя  зарниц  пылало,
трепетало на  горизонте,  дрожало на потных лицах солдат,  карабкавшихся  по
камням все дальше и выше.
  Выше!..

5

  Горы редели.
  В районе реки Мурешул, куда с  трудом  пробилась дивизия, их  уже  было
меньше,  и  сами  они  походили на большие  возвышенности, покрытые лесом  и
виноградниками.  После  занятия селения Тыргу-Муреш  и  города Регин дивизия
получила приказ  переправиться  через  эту реку,  захватить плацдарм и затем
двигаться дальше, снова в горы, которые далеко проступали перед беспокойными
взорами наших солдат.
  Лейтенанту  Забарову  было  приказано  в следующую ночь  пробраться  на
противоположный берег реки,  выяснить систему вражеской обороны и, проникнув
в ближайшее село, узнать по возможности, как велика численность неприятеля.
  Задача  была  сложная.  Забаров  решил  действовать  силами почти  всех
разведчиков. Саперы с вечера приготовили несколько маленьких плотов, спрятав
их на левом берегу. Плоты, однако, были закреплены недостаточно прочно, и их
унесло вниз по течению. Саперы и  разведчики  обнаружили это, когда  вышли к
реке, чтобы начать переправу.
  -- Придется отложить до следующей ночи, - сказал командир саперов.
  --  Что отложить? -- как бы не поняв, переспросил Забаров. Его огромная
фигура неясно  возвышалась в  сумраке  ночи. Дождевые капли громко стучали о
маскировочный халат.
  -- Переправу, -- пояснил сапер.
  -- Вон оно что! -- Федор тяжело, с шумным свистом вздохнул.
  Разведчики,  наблюдая  за  ним, ждали, что  будет  дальше. Они не знали
точно, как станет  действовать их командир, но в том, что переправа не будет
отложена,  были  уверены:  разведчики  не помнили  случая,  чтобы  лейтенант
оставил не  выполненной до  конца поставленную  перед  ним задачу. Некоторое
время он  стоял неподвижно, как изваяние, на берегу реки. Шахаев  следил  за
ним.
  -- Можете идти, -- глухо проговорил Федор, обращаясь к саперам.
  -- Мы останемся. Поможем вам чем-нибудь...
  -- Вы уже "помогли"... Идите!
  Когда саперы ушли,  он помолчал, потом повернулся  к разведчикам, обнял
суровым взглядом  их темные, мокрые фигуры,  вымолвил то, что уже давно было
решено им самим, но в последние минуты обдумывалось лишь в деталях:
  --  Так, значит, вплавь. Снять  маскхалаты. Голубевой остаться здесь  и
ждать нашего возвращения. Остаться и тем, кто не умеет плавать. Есть такие?
  Таких не оказалось.
  -- Добро! Да,  совсем  было  забыл.  Наташа,  тебе  надо  бы сбегать  к
старшине. Пусть он доставит сюда спирт и сухое обмундиромание.
  -- Не  надо к нему ходить,  товарищ лейтенант. Пинчук знает  об этом  и
через час будет тут.
  Забаров посмотрел  молча  на  темную  квадратную  фигуру  парторга,  на
смоченные  дождем его  белые  прямые волосы  и стал быстро стаскивать с себя
маскхалат. Все  начали  делать  то же самое. Раздеваясь, Семен --  он прибыл
недавно из госпиталя одновременно с Пилюгиным -- не преминул уколоть Никиту:
  --  Наташа,  ты  гляди  тут  в  оба.  Особенно  за  Никитиными  штанами
присматривай. Не ровен час, убегут еще...
  -- Баламут ты, Ванин, больше никто! -- возмутился за себя  и за  Наташу
Пилюгин. Прыгая  на одной ноге,  он никак  не мог снять  штанину маскхалата.
Потом снял  все-таки и долго смотрел на  Ванина. Семен не видел его взгляда,
но догадывался, что взгляд этот тяжелый и сердитый.
  -- Что ты на меня уставился, Никита?  Уж не кажется ли тебе,  что ты --
Юпитер и от взмаха твоих ресниц содрогнется Олимп, то есть я?..
  Про Юпитер и Олимп  Семен вычитал в книге,  подаренной ему капитаном из
армейской газеты. У Ванина была удивительно цепкая память. Читал он не очень
много, но прочитанное  запоминал  крепко и навсегда, и главное, умел искусно
применить в жизни.
  Никита, конечно, не  слышал ни про  Юпитера, ни про Олимп. Но  само это
мифологическоe сравнение показалось ему обидным. Он проворчал:
  -- Сам ты и есть форменный Юпитер...
  Первыми  в  воду   вошли  Забаров   и  Шахаев.  Ледяная,   она  обожгла
разведчиков,  как  кипятком.   Некоторое  время  шли   по  дну,  скользкому,
устланному  ракушками,  которые  неприятно  лопались  под  ногами.   Комсорг
Камушкин,  самый  низкорослый среди разведчиков, уже плыл.  Быстрое  течение
относило  его  в сторону, но  он напрягал всe силы,  чтобы не оторваться  от
остальных. Вскоре вынуждены были плыть уже все.  Забаров давал  направление.
Среди  шума  дождя не  слышно всплесков  воды,  и это было  только  на  руку
солдатам. Даже вражеские  ракеты  -- извечные и опаснейшие враги разведчиков
--  на  этот раз были на  пользу бойцам:  забаровцы  ориентировались по ним.
Ракеты часто взмывали вверх,  но их свет не мог пробиться к  плывущим сквозь
частую сетку дождя, угасал, едва вспыхнув в сыром воздухе.
  На  середине  реки   течение  было  еще  более   быстрым.   Разведчикам
приходилось делать  большие  усилия,  чтобы  держаться нужного  направления.
Ребята коченели, но напряжением воли заставляли себя забыть  о холоде. Самое
неприятное  творилось с  Шахаевым:  парторг  чувствовал, как железные обручи
судороги  сжимали  его  ноги  и  они  отказывались  подчиняться.  Вот  когда
малокровие подкараулило старшего сержанта!
  "Неужели конец?" -- подумал он, чувствуя,  как ставшие вдруг тяжелыми и
твердыми, словно сырые поленья, ноги тащат его на дно. "Рано, брат, нельзя",
-- прошептал он сквозь стиснутые зубы. И та же сила, что помогла ему, тяжело
раненному, там, на Днепре, продержаться до  конца,  теперь удерживала его на
поверхности  воды.  Шахаeв  плыл,  глубоко погрузившись  в  воду.  Над рекою
серебрилась одна лишь его седая голова. Но вскоре отказала правая рука -- ее
тоже скрутило судорогой. Чтобы не  утонуть,  Шахаев энергичнее  стал  грести
левой,  но   и  эта  рука  быстро  уставала.  "Ну,   вот  теперь,   кажется,
действительно конец", -- подумал парторг с холодным спокойствием, напряженно
глядя то на небо, то на невидимый почти берег.
  По его лицу хлестали и хлестали струи дождя.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

1

  Петр  Тарасович Пинчук,  Кузьмич  и Лачуга, которые  ведали  хозяйством
разведчиков, в  дни марша  редко  видели их: те  шли  всегда далеко  впереди
дивизии. Иногда появлялся  какой-нибудь раненый боец, отдыхал денек-другой и
снова уходил к Забарову.
  Однажды пришел с перевязанной головой самый  молоденький разведчик. Его
царапнула  в горах  снайперская  пуля мадьярского  гонведа.  Разведчик подал
старшине бумажку, на которой рукой комсорга Камушкина было написано:
  "Товарищ старшина!
  Убедительно прошу взять с  собой этого хлопца.  Он отличный  разведчик.
Вчера, недалеко  от  Мурешула, мы его приняли в комсомол,  -- Ванин и я дали
ему  рекомендации.  Геройский  подвиг  совершил  парень:  захватил  в   плен
немецкого полковника.  В  медсанбат он идти не хочет,  боится  -- отправят в
тыл. А парню, сами знаете, хочется встретить день победы тут, на фронте. Мне
тоже  жаль отпускать Голубкова. Комсомольцев у меня не очень много осталось.
Так что пусть он лечится у вас. Медикаментами Наташа его снабдила. Вы только
найдите ему местечко в Кузьмичовой повозке. Кузьмича я тоже об этом прошу.
  Пожалуйста, товарищ старшина!

  С приветом -- ваш В. Камушкин".

  Пинчук хотел было позвать ездового, но вспомнил, что Кузьмич отпросился
у него сходить  к начальнику политотдела, потому что у него, Кузьмича, "есть
к товарищу полковнику большая просьба". Однако вскоре сибиряк возвратился, и
старшина отдал ему соответствующее распоряжение.
  "Тыловики"  заботливо  приняли  молодого разведчика. Дальше  он ехал  в
повозке  Кузьмича,  утоляя  любопытство старика  бесконечными  рассказами  о
последних поисках в горах. Рассказывал о комсорге Камушкине, какой он смелый
парень, о Ванине, от которого  ему, молодому разведчику, порядком попадало и
которого   тем  не  менее  парень  уважал  (Семен  был  земляком  новенького
разведчика и, очевидно, на этом основании считал себя вправе поучать хлопца,
хотя  тот находился  в другом  отделении). Только о себе  ничего  не поведал
синеглазый и словоохотливый солдат.
  В   село,  затерянное  в   Трансильвании,   в   котором  им  предстояло
остановиться на ночевку, в пяти -- семи километрах от Мурешула, они въезжали
уже под вечер. Вместе с ними туда же втягивалось штабное  хозяйство дивизии.
Скрип колес, храп лошадей,  крики повозочных, команды начальников отделений,
надрывный  стон вечно перегруженных машин -- все сливалось в  один неприятно
резкий, но привычный уху фронтовика гам.
  -- Погоняй, погоняй живей!..
  -- Гляди, мост не выдержит!..
  -- Трофим, у тебя там что-нибудь осталось?.. Кишки  к ребрам примерзли,
честное благородное... Замерзаю! Дождь хлещет -- спасу нет!..
  -- Кажись, кто-то выпил... Так и есть -- фляга пуста... Кто же это?
  Шум медленно плыл над селом, пугая жителей, притаившихся в нетерпеливом
и робком ожидании.
  Кузьмич свернул в узкий переулок и остановился у немудрящей хатенки, на
стене  которой чья-то  заботливая  рука написала условный знак, показывавший
место  расположения разведчиков.  То,  что  хата  стояла  на  отшибе, вполне
удовлетворяло Кузьмича.
  -- Тут-то оно поспокойней: бомбить поменьше будут, язви их в корень! --
рассудил  он, подойдя к  хижине и  решительно  барабаня  крепким кулаком  по
ветхим воротам.
  За  время своего  заграничного  путешествия  Пинчук  и  Кузьмич  успели
уразуметь некую премудрость из жизни хозяйственной братии.
  -- Знать  свое место трэба, -- часто говаривал Петр Тарасович сам себе.
Это  означало,  что никогда ему, старшине,  не следует  совать  свой  нос  в
хорошую хату. Во-первых,  потому, что  хорошие хаты почти всегда находятся в
центре  села  и, значит, их  перво-наперво бомбят  немецкие бомбардировщики
во-вторых, -- и  это, пожалуй, было самое важное, -- в хороших хатах богатеи
живут,  народ  несговорчивый  насчет,  скажем,  фуража  для  лошадей и всего
прочего.  Пинчук и Кузьмич не  хотели иметь с  ними дело еще и по "классовым
соображениям", как  пояснял Петр Тарасович. С бедными же у них как-то всегда
все получалось по-хорошему:  они  до сих пор  не могли забыть своей  большой
дружбы  с Александру  Бокулеем из Гарманешти  и старым  солдатом --  конюхом
Ионом из боярской усадьбы Штенбергов.
  -- Як там твоя труба,  Кузьмич,  стоит  чи ни?  -- частенько  спрашивал
ездового Пинчук.
  -- А что ей сделается? Уж коли я сложу,  так не  развалится, -- не  без
хвастливости отвечал сибиряк. -- Целую вечность будет стоять, язви ее!.. Все
развалится в прах, а моя труба будет стоять. Вот проверь!
  ...На стук в ворота хозяин вышел не скоро. Он отворил их  только тогда,
когда к стуку Кузьмич присоединил свои крепко присоленные слова.
  -- Йо напот! Здравствуй, товарищ, -- заулыбался старикашка -- румынский
мадьяр.
  -- Здравствуй, здравствуй! А что испугался-то, съем, что ли, тебя?
  -- Думал, румынские офицеры...
  -- Что, безобразничают?
  Старик мадьяр горестно кивнул головой.
  --  Не  будет  этого вскорости.  Еще  друзьями-братьями  станете,  как,
скажем, в нашей стране. Тыщи разных народностей живут вместе, и все товарищи
друг дружке...
  Кузьмич  говорил  с хозяином  по-русски,  не  растрачивая  попусту  тот
немногий запас венгерских слов, которые они на всякий случай успели разучить
с Пинчуком по дороге: сибиряк знал, что почти все венгерские мужчины его лет
и старше побывали в русском плену после первой мировой войны и вполне сносно
изъясняются по-нашему.
  -- В России был? -- спросил  для верности Кузьмич  старика, помогавшего
ему распрягать лошадей.
  -- Был, -- ответил тот. -- Россия хороший...
  --  Хороший-хороший,  а небось сына против  русских воевать  послал? --
допытывался Кузьмич,  довольный тем, что  Пинчук, захватив  с  собой спирт и
теплую одежду, выехал к разведчикам на Мурешул и ему, Кузьмичу, теперь никто
не мешал беседовать с иностранцем.
  -- Сына... под Воронежем... убили...  --  признался  мадьяр, и  ездовой
заметил, как его большие, земляного цвета руки знобко затряслись, худое лицо
сморщилось, глаза стали мокрыми.
  -- Эх вы, вояки...  --  неопределенно пробурчал Кузьмич, отводя лошадей
под  навес. -- А овсеца  мерки  две  у тебя найдется?  -- крикнул он  оттуда
хозяину.
  --  Нет, товарищ. Я  имел мало земли.  Овес негде сеять. Много  земли у
графа Эстергази, у меня -- мало...
  Кузьмич посмотрел на старика и сразу подобрел.
  -- Как тебя зовут?
  -- Янош, -- охотно ответил крестьянин и заулыбался.
  -- А меня Иваном  величают. Иваном Кузьмичом. Янош и Иван -- одно  и то
же. Тезки, стало быть, мы с тобой... а?
  -- Тетка, тетка, -- весело залопотал венгр.
  --  Вот  что,  "тетка", овса-то все-таки надо достать, -- уже  серьезно
заговорил Кузьмич. -- Тылы наши с  фуражом  поотстали  малость.  Сам знаешь,
горы. А лошадей кормить надо. Понял?
  Хозяин на  минуту задумался, потом,  что-то сообразив, взял у  Кузьмича
мешок и вышел на улицу. Вернулся с овсом только ночью.
  -- Со склада графа Эстергази, -- воровато и  испуганно озираясь, словно
за  ним  следил сам  граф, проговорил он и печально  добавил:  -- Узнает  --
убьет... Тут вот и листовки ночью с самолетов  разбрасывали такие... Пишут в
них:  если будете, мол, помогать  русской армии  и грабить графские  имения,
всех перевешаем...
  --  Кто  же  разбрасывал  эти  поганые  бумажки, язви его  в  душу?  --
возмутился Кузьмич.
  -- Написано с  одной стороны по-румынски, а  с  другой -- по-мадьярски.
Немцы, наверное.
  -- Они, стало быть, -- согласился Кузьмин  и успокоил хозяина: -- А ты,
Иван, то бишь... Янош, того... не пугайся. Песенка графа спета.
  Убрав коней, Кузьмич и  хозяин вошли в дом. Молодой разведчик уже спал.
Лачуга  в  другой комнате с  помощью хозяйки что-то готовил для разведчиков.
Пинчука все еще не было.
  Венгр,  принявший  ездового за старшего,  провел  его  в  горницу,  где
Кузьмича  ждала  уже  постель.   Но  спать  сибиряку   не  хотелось,  и  они
разговорились с хозяином, который к тому времени уже успокоился совершенно и
так пообвыкся, что то и дело шлепал Кузьмича по плечу своей тяжелой ручищей.
  -- Видал я у тебя, Янош, под сараем соху. Клячонка небось еле тащит ее.
А  у нас  трактор,  --  неожиданно похвастался сибиряк. -- Выехал в  поле  с
четырехлемешным -- сердце поет, радуется, стало быть...
  -- Трактора и тут есть... У богатых.
  -- То  я  знаю, -- солидно  подтвердил Кузьмин.  -- Да вам-то  от этого
какая же польза?
  -- Никакой, -- вздохнул крестьянин  и  неожиданно спросил: -- А земли у
тебя, Иван, много?
  --  Больше, пожалуй, будет,  чем  у  вашего...  этого,  как  его...  --
вспоминал Кузьмич, -- ну, как его, черта... Газы, что ли?
  -- Эстергази, -- подсказал хозяин.
  -- Ну да! Он. Так вот, побoлe, чем у него.
  -- Так ты тоже граф? -- изумился старый мадьяр, подозрительно косясь на
просмоленные шаровары ездового и на его заскорузлые руки.
  Кузьмич рассмеялся.
  -- Граф! Нет, брат, нe граф, язви его, а подымай выше!
  -- Кто же?
  Кузьмич помолчал. Потом сказал серьезно:
  -- А вот угадай!
  -- Нет, -- Янош улыбнулся, -- никакой ты не граф, ты наш... крестьянин.
Но почему у тебя столько земли? Я слышал, что у вас так... но...
  -- А вот потому, садовая твоя голова, что живем да работаем мы сообща.
  И Кузьмич, поощряемый  нетерпеливым любопытством  хозяина  и  еще более
нетерпеливым  желанием  рассказать правду  о  своей стране,  о  людях ее,  в
сбивчивых,  но все же ясных и простых выражениях поведал чужестранцу о своем
житье-бытье.  Мадьяр  как  завороженный  слушал необыкновенную  и  волнующую
повесть старого хлебороба  о колхозах, где простой народ стал хозяином своей
земли -- ему принадлежат все богатства, где человек ценится по его труду...
  --  И  это  все  правда, Иван?  Мы  слышали кое-что.  Да ведь и  другое
говорят.  --  Руки  крестьянина  легли  на  острые плечи Кузьмича,  как  два
тяжелых, необтесанных полена. -- Правда, Кузьмытш?..
  -- Я уже очень стар, Янош, чтобы говорить неправду.
  -- А можем... мы у себя... сделать такое?
  -- Можете, Янош, ежели не будете бояться ваших... Стервогазей.
  Беседа длилась долго и закончилась далеко за полночь.
  В эту ночь Кузьмичу приснился удивительный сон.
  ...Сидит  он  в своей хате и  читает за столом  книгу. Его молодая жена
Глаша  прядет  шерсть  ему, Кузьмичу,  на носки. Течет,  течет  из  ее белых
проворных рук черной струей нитка и накручивается на жужжащую вьюшку. Одной,
быстрой и маленькой,  ногой  Глаша  гоняет колесо прялки,  другой --  качает
зыбку. Зыбка мерно,  как волна, плавает из стороны в сторону под бревенчатым
потолком, певуче поскрипывая на крючке, а Глаша поет:

  Придет серенький волчок,
  Схватит дочку за бочок...

  Голос Глаши светлым и теплым ручьем  льется в  сердце Кузьмича, приятно
бередит грудь. Кузьмич оставляет книгу, хочет подойти к жене, но вместо  нее
видит  Яноша, который  качает  не зыбку, а  рычаг  кузнечного горна и просит
Кузьмича:  "Расскажи, Кузьмытш, как строили вы  свою  жизнь".  Иван начинает
рассказывать и...
  Сонные  видения  обрываются. Ездового  разбудил вернувшийся  старшина и
приказал быстро запрягать: предстояло перебраться в другой пункт.
  Старый Янош  стоял у своих ворот и  на прощание махал вслед Кузьмичовой
повозке своей шляпой.
  -- Ишь як подружились вы с ним за одну ночь, -- заметил Петр Тарасович,
устраиваясь на повозке Кузьмича рядом с молодым разведчиком. -- А  мне  и не
пришлось побалакать с хозяином, -- добавил он с сожалением.
  Идя по чужой земле,  Пинчук пытливо наблюдал,  что творится на ней, как
живут тут  люди,  что  было у  них  плохого и что  -- хорошего. Встречаясь с
местными жителями, больше крестьянами, он подолгу с ними беседовал, при этом
всегда испытывая непреодолимое желание научить их всех уму-разуму, наставить
на   путь  истинный,  подсказать  правильную  дорогу.  Иногда  он  увлекался
настолько,  что  Шахаеву приходилось останавливать не  в меру расходившегося
"голову  колгоспу". Петр  Тарасович, например, никак  не мог  согласиться  и
примириться с тем, что почти вся земля  в Румынии засевается кукурузой, а не
пшеницей   или   житом.   Он,   конечно,   понимал,   что   для   румынского
крестьянина-единоличника посев пшеницы связан с большим риском.  На подобный
риск могут отважиться разве только помещики да кулаки. Случись засуха (а она
частенько наведывается в эту бедную страну) -- пшеница не уродится,  и мужик
останется с семьей без куска хлеба, ему никто не поможет. Кукуруза же давала
урожай в  любой год и гарантировала крестьянина по  крайней мере от голодной
смерти. Пинчук это  знал,  и все-таки  его хозяйственная душа была возмущена
таким обстоятельством.
  -- Колгосп вам надо организовывать! -- решительно высказался он однажды
еще  в беседе с Александру Бокулеем. -- Трэба вместе  робыть, сообща. Берите
всю землю в  свои руки  и организуйте колгосп. Тогда не будете бояться сеять
пшеницу и жито!
  Петр  Тарасович заходил так далеко,  что  высказывал  уже  Бокулею свои
соображения