сь рядом, забрызгивали лицо разведчика водяными
каплями.  На середине реки он вдруг почувствовал тупой  удар в левое  плечо.
Рука,  как  подрубленная, имеете с  автоматом упала  на воду.  В плече стало
почему-то горячо,  и  даже  приятно.  "Почему  это?"  -- пытался  сообразить
разведчик, все еще не понимая, что его  ранило. Напрягая последние  силы, он
все  же продолжал  плыть.  Темное, беззвездное небо вдруг качнулось,  начало
снижаться. Камушкину стало очень страшно. "Что это?" -- подумал он еще раз и
перестал шевелить ногами. И вдруг  он с радостью  ощутил вязкое дно.  Собрав
остаток сил,  пошел к берегу, неся,  как плеть, безжизненную  левую руку. Он
только  теперь обнаружил, что с ним нет автомата, и сильно  испугался. Хотел
было вернуться, но разве найдешь его на дне реки? Да и  сил не было на  это.
Камушкин  вдруг  почувствовал, что вместе  с  оружием он  как  бы  потерял и
возможность  двигаться  дальше. Сделал еще два шага  и тяжело  упал у самого
берега.
  Темная туча закрыла последний клочок  неба. Только ракеты да светящиеся
пули по-прежнему тыкались в ее черное брюхо.
  На рассвете  разведчики нашли своего  комсорга. Он лежал  без сознания,
наполовину в  воде. Пришел  в себя к  вечеру  в медсанбате, и то лишь  после
того, как ему сделали вливание крови.
  На следующий  день Камушкина навестили его боевые друзья. Пришел с ними
и  Алеша  Мальцев  после вчерашней ночи он  так  привязался  к парторгу, что
ходил за ним по пятам. Сначала Алеша был твердо уверен, что Шахаев доложит о
его замешательстве  в бою лейтенанту Марченко и тот отчислит его из роты. Но
Шахаев  не сделал этого. Он  даже не показал виду, что и сам знает что-то об
Алеше. Только бесцеремонный Ванин не преминул сделать замечание Мальцеву:
  -- Ты где  это, Алеша, ночью-то пропадал? Уж  ты того,  не  струхнул ли
малость? Что-то похоже на это...
  -- А ты  оставь свои  глупые  догадки! --  прикрикнул на него Шахаев, и
Сенька замолчал.
  В  ту  минуту  Алеша  готов  был  расцеловать  Шахаева.  Пинчук  привез
Камушкину  подарок  --  пачку "генеральских",  добытую  у Бориса Гуревича, и
новое  обмундирование,  с  великим  трудом  выпрошенное  у  Ивана  Дрыня  --
заведующего вещевым складом.
  --  Ну,  як  Гобсек цей Дрынь!  -- жаловался Петр,  подавая счастливому
Камушкину гимнастерку и брюки.
  В палатку заглянула сестра.
  -- Товарищи, потише, -- попросила она.
  Разведчики стали разговаривать почти шепотом.
  -- Как рука? -- спросил Шахаев у Камушкина.
  --  Болит,  но шевелить  могу.  Скучно мне тут,  ребята, --  с  грустью
признался комсорг  и задумчиво посмотрел в  раскрытую  дверь.  Там зеленели,
шелестя   резными  лапчатыми   листьями,   мокрые  дубы.   На  одном   сучке
покачивалась, мелькая хвостом, осторожная сорока. Вася улыбнулся.

  Ты, сорока-белобока,
  Научи меня летать
  Hи далеко, ни высоко --
  Только с милой погулять.
  Эту  песенку  пел  он  мальчонкой,  радуясь,  бывало,  что  под  окнами
прокричит пернатая вещунья. "Быть гостям или письму", -- говаривал  в  таких
случаях отец.
  "Неплохо было бы получить письмецо", -- подумал Камушкин.
  Он  вдруг почувствовал,  что  у  него  кружится голова, и опустился  на
подушку.
  Из  сортировочной доносились  стоны раненых. Чей-то умоляющий голос все
время просил:
  -- Сестрица, родненькая, потише... Ой, мочи моей нет...
  -- Потерпи,  родной,  сейчас  все кончится,  потерпи,--  успокаивал уже
знакомый разведчикам девичий голос.
  -- Бинт-то присох... ой-ой-ой... не могу я...
  -- Ты же не ребенок, а солдат. Потерпи, -- строго звучал голос сестры.
  Боец умолк.
  В лесу, где размещался медсанбат, стоял  размеренно-неторопливый гомон.
Здесь,  кроме  резервных  частей,   располагались  также  все  хозяйственные
подразделения дивизии, ружейные мастерские, склады боеприпасов, ветеринарные
пункты.  Слышалось тарахтение  повозок, ржание лошадей, говор  и  незлобивая
брань повозочных, кладовщиков, артиллерийских  и ружейных мастеров,  писарей
--  всей  этой   хлопотливой  тыловой  братии,  проводившей  дни  и  ночи  в
беспокойных  заботах. Труд  этих, по преимуществу уже  пожилых людей, как  и
труд тех миллионов, что находились в глубоком тылу, проводя бессонные ночи у
станков и на полях, поглощался прожорливым и нетерпеливым едоком -- передним
краем фронта.
  Над   темно-зеленым  ковром   леса   в  безбрежной  синеве  разгуливали
патрулирующие  "ястребки"  да  прокладывали  белые  небесные шляхи  одинокие
самолеты-разведчики.
  Раненый в сортировочной молчал.
  --  Терпит,  --  Камушкин  заворочался  на  койке.  --  А  ведь  совсем
мальчишка.  Я видел, как его  несли  на носилках... Терпит парень. До  войны
небось от занозы ревел. А сейчас!.. И откуда  у людей сила берется, терпение
такое? Словно бы на огне каждого подержали!
  -- На огне и есть, -- сказал Пинчук.
  Камушкин вдруг снова поднялся на локтях, заговорил мечтательно:
  -- Знаете, ребята, о чем я думаю?
  --  Знаем,  Вася.  Ты думаешь  удрать из  медсанбата  к  нам  поскорее.
Одобряю! -- без малейшего сомнения заявил Ванин.
  -- Конечно. Но  не  только об  этом  я  думал.  Мне  бы вот  подучиться
хорошенько, -- люблю я рисовать, -- и написать такую картину, чтобы вот тот,
--  Камушкин  показал в сторону  палатки, где еще недавно стонал  раненый,--
чтобы такие, как он, встали в  ней во  весь свой рост --  большие,  сильные,
красивые!..
  Комсорг  плотно  сдвинул  пушистые  брови.  Тонкие морщинки  паутинками
разбежались  но его лицу.  Так, закрыв глаза,  он  лежал несколько  минут, о
чем-то думая. Потом  поднял  веки и, возбуждаясь и удивляя разведчиков, стал
рассказывать  им о великих художниках, чьи кисти  перенесли на полотна жизнь
во всем ее прекрасном  и трагическом. Камушкин радовался, как ребенок, видя,
что его внимательно слушают.  Особенно воодушевился Аким. Споря  и перебивая
друг  друга, они  стали  говорить  о  замечательных  русских  и  европейских
живописцах.  При  этом Шахаев  успел  заметить,  что  Акиму больше нравились
Левитан,  Перов,  Саврасов, из советских --  Сергей Герасимов   Камушкину --
Репин,  Верещагин, из современных -- художники  студии имени Грекова, куда в
тайнике души он и сам мечтал попасть после войны.
  Аким снова поразил Сеньку своими познаниями.
  "Когда  это  он  всего   нахватался?"   --  подумал  Сенька  с  легкой,
несвойственной ему грустью, искренне завидуя товарищу.
  Где-то  за  лесом туго встряхнул землю тяжелый снаряд. Листья  деревьев
испуганно  зашептали,  зашелестели,  сорока  вспорхнула  и  замелькала между
стволами, оглашая урочище оголтелым криком. В палатке задрожало целлулоидное
оконце. Под ногами разведчиков глухо прогудело.
  Камушкин  умолк, уронив голову на подушку, будто этот снаряд вернул его
к суровой действительности.
  Аким  посмотрел на комсорга, на других разведчиков.  "Все они учились в
советской школе", -- подумал он, и от этой неожиданной мысли ему стало очень
приятно.
  Попрощавшись с Камушкиным, разведчики вышли из палатки. Сенька о чем-то
тихо попросил Шахаева. Тот кивнул головой. Саратовец с независимым и деланно
спокойным выражением лица замедлил шаг и завернул влево, на лесную тропу.
  -- Привет ей от нас  передавай!.. -- крикнул ему вдогонку Алеша Мальцев
с явным намерением смутить отчаянного ухажера.
  "Я вот тебе передам!" -- мысленно погрозил ему Сенька, недовольный тем,
что друзья разгадали его намерение.
  Круто повернувшись, Сенька прибавил шагу, направляясь к полевой почте.
  Недалеко  от палатки, в которой лежал Камушкин, под старым, обшарпанным
дубом,  обмахивались куцыми хвостами Кузьмичовы  лошади. Их хозяин  сидел на
спиленном  дереве  и  мирно беседовал с пожилым  повозочным.  Колечки сизого
дымка струились из-под  усов обоих  собеседников  и вились  над их  головами
вместе с тучей мелкой назойливой мошкары.
  -- Вот я и говорю,-- неторопливо, с крестьянской степенностью продолжал
ездовой, очевидно, давно начатый разговор, -- может, умнее после войны будем
хозяйствовать.  Глины  и песку у  нас  хоть  отбавляй. Можно и  кирпичный  и
черепичный  в  районе  для  всех  колхозов  поставить --  пожалуйста! Оно  и
надежней да  и подешевше  выйдет. И лес возле села сохранится. А то земля-то
-- наша, и вcе в наших руках, а иной раз глупости допускали...
  Солдат не договорил. Заметив разведчиков, он поднялся, спрятал в карман
кисет  и  валкой походкой  направился  к своей повозке, медленно переставляя
ноги.
  -- Мабуть, земляка побачив? -- спросил подошедший Пинчук.
  --  Нет.  С Волги он, из-под Камышина. Завхозом  в артели работал.  Все
планирует  да  прикидывает,  как  бы  после  войны  дела  поумнее наладить в
колхозе. Беспокойный человек. Люблю таких...
  Кузьмич  отвязал  лошадей, укрепил подпруги,  ловко, не  по-стариковски
вскочил на повозку и выметнулся на дорогу.
  -- Из якого полка вин? -- спросил Пинчук.
  -- Из  артиллерийского. Раненых в санбат привез. Говорит, в  эти дни ни
минуты не дают  покоя --  все  снаряды возят на  передовую. Сказывают, целые
горы навозили, прятать некуда...
  --  В  нашу  б роту його, --  сказал Пинчук,  искрение  жалея,  что  не
поговорил с повозочным: уж больно ценил он в людях хозяйственную-то струнку!
  Подъехав  к  своей  землянке, разведчики заметили,  как  в нее  стрелой
влетела ласточка.
  -- Может, выберем себе другой  блиндаж,  а этот  оставим  ласточке?  --
предложил Мальцев.
  -- Ты плохо  знаешь ее,  Алеша. Если ласточка решила поселиться в нашем
жилище, значит, она не  боится нас. Кто знает,  может быть,  как раз на этом
месте когда-то стоял хлевушок, в котором родилась  эта ласточка...--  и Аким
смело вошел в блиндаж.
  Ласточка  действительно  не  испугалась  разведчиков.   Она  сидела  на
маленьком  сучке,  где ею уже  были  налеплены  кусочки  грязи, смешанные  с
соломинками, -- фундамент будущего гнезда,  и  с любопытством  наблюдала  за
солдатами, которые осторожно рассаживались по  своим местам. На шейке смелой
пичуги мигало  красное  пятнышко.  Аспидная  спинка  и  стрельчатый  хвостик
отсвечивали синевой, оттеняя белоснежное брюшко.
  -- Умница! Вот так и надо делать  всегда! -- расчувствовался  Алеша. --
Разведчики -- народ добрый. Не тронут.
  В полдень вернулся  Сенька.  Сверкая  светлыми глазами, он подкрался  к
Акиму сзади и схватил его за шею.
  -- А ты все пишешь, Аким?
  --  Собственно...  что  все  это  значит? --  освободился от  Сенькиных
объятий Аким. -- Я ж тебе... -- он  хотел  сказать "не  Вера",  но раздумал,
боясь смутить своего беспокойного друга.
  Повернувшись к  столу,  Аким вновь склонился над бумагой. Он  записывал
свои впечатления  в  дневник.  Глядя на  Акима, захотелось  вести  дневник и
Сеньке.  Он  выпросил у запасливого  Пинчука общую тетрадь, вынул из кармана
автоматическую ручку и уселся рядом с Акимом. Будучи глубоко убежденным, что
начало обязательно должно быть лирическим, написал:
  "Сегодня состоялась тихая, приветливая погода".
  Потом долго думал,  что  еще  прибавить к этому,  но  так  ничего и  не
придумал. Немного поколебавшись, положил свою ручку перед Акимом.
  -- Возьми, Аким! Это оружие не для меня.

7

  Возвращаясь с  наблюдательного пункта, Марченко решил зайти на  огневые
позиции  батареи  старшего  лейтенанта Гунько.  Он любил  поболтать со своим
другом.  Был  поздний час.  В такое  время Гунько обычно находился  в  своем
блиндаже --  либо рылся в книгах, либо корпел над  таблицей стрельбы,  делая
какие-нибудь  сложные вычисления.  Это было  хорошо известно Марченко, и это
было  причиной их частых споров. Разведчику порой казалось, что его  товарищ
рисуется, хочет "свою ученость показать": "Вот, мол-де, и  на войне я нахожу
время  для  работы  над  собой".  Марченко  это  раздражало,  и  он  начинал
язвительно подсмеиваться над другом.
  --  Читай, читай,  полковник Павлов  таких любит. В звании  повысит, --
говорил он.
  Гунько  сначала  улыбался,  потом  терпеливо отмалчивался,  наконец его
начинали  злить глупые  насмешки  друга  завязывался  спор,  который  обычно
заканчивался яростной  ссорой.  А на  следующий день лейтенанты звонили друг
другу по телефону, чтобы помириться. И мирились.
  На  этот раз  Петра  в  блиндаже не  оказалось.  Ординарец сообщил, что
командир ушел на батарею. Наверное, сейчас вернется.
  Гунько действительно скоро  вернулся. Плащ-накидка и сапоги на нем были
вымазаны  в глине,  лицо запылено, но  его  желтые глина  смотрели весело  и
оживленно.  Командир  батареи  был  явно  доволен  чем-то.  Увидев   у  себя
разведчика, он искренне обрадовался:
  -- Вот хорошо, что ты пришел!.. А то не перед кем было бы похвастаться!
Знаешь, так оборудовали  мои  орлы  огневую  позицию,  что и  ночью ни  один
немецкий  танк  не проскользнет!  Каково? Правда, немцы не  любят  наступать
ночью.  Но  они,  наученные горьким опытом, могут изменить  свою тактику. Не
такие уж они дураки, чтобы воевать  по одному  шаблону. И у них немало умных
командиров. Во всяком случае, моя батарея готова и к ночным боям. Ну, как ты
находишь?
  -- Что ж, молодец, -- ответил Марченко. Желтоватые глаза Гунько ликующе
блеснули.
  -- Э, да я еще не то приготовлю фашистам! Будут они кровью харкать!..
  -- Ладно, довольно хвастать.  Ты  лучше расскажи, как  твоя  батарея на
занятии провалилась. Ведь я все знаю.
  -- И ты это считаешь провалом? -- Гунько нахмурился.
  -- Конечно.
  Занятие, о котором  сейчас говорили лейтенанты,  проводилось  несколько
дней тому назад, в тылу дивизии. Гунъко с радостью вывел свою батарею на это
занятие,  ибо чутьем  опытного фронтовика он  понимал, что  близятся большие
сражения и нелишне потренировать еще бойцов.
  Несколько тягачей  медленно  волокли  по  ровному  полю макеты  танков.
Солдаты-артиллеристы,   посмеиваясь,  легко   расстреливали  макеты.  Гунько
слышал, как бойцы перебрасывались едкими замечаниями:
  -- Потеха, а не учение!
  -- Ползут черт-те как!.. Как пеша вошь по...
  -- Эх,  генерал  не  видит,  дал  бы  он  жизни  кому  следует  за  эту
прогулку!..
  -- И даст. Он небось с наблюдательного пункта все видит.
  Гунько подбежал к водителям и закричал на них:
  -- Что ж,  по-вашему, немецкие танки таким  же черепашьим  ходом  будут
идти?..  Маскируйтесь  хорошенько! И дуйте  полным  ходом. Увертывайтесь  от
выстрела, черт бы вас побрал совсем!..
  Тягачи взревели  и,  рванув  с места,  помчались по  нескошенному полю.
Артиллеристы лихорадочно заработали у орудий. Их спины моментально потемнели
от пота. Подносчики, кряхтя, бегали со снарядами, подмаргивали друг другу:
  -- Вот дает!..
  -- Это похоже на что-то!
  -- Как в настоящем бою!..
  -- Припекает!..
  Танки-макеты мчались  по полю,  то пропадая в  море  желтеющей  ржи, то
опускаясь в балки, то вновь появляясь.
  -- Вот это  по-моему! -- ликовал Гунько, вытирая  ладонью смуглый лоб и
скаля крепкие белые зубы. -- Давай, ребята, жми!..
  А перед вечером артиллеристы выстроились на опушке леса. Батарея Гунько
оказалась на последнем месте по числу попаданий. Но, к  всеобщему удивлению,
это нисколько не огорчило Гунько. Он был спокоен и даже доволен результатами
занятий.
  --  И  ты  еще  улыбаешься,  Гунько?  --  посмеивались  над ним  другие
командиры батарей.
  --  Если  б  я вел огонь  по вашим черепахам, от них не осталось  бы ни
одной щепки... Затеяли игру в бирюльки. Стрелковое соревнование в тире, а не
занятие! Забыли  про сталинградские бои. За  это  можно дорого  поплатиться,
дорогие товарищи! Помните, что говорил генерал на партийном активе!..
  От высоты,  на  которой располагался  наблюдательный  пункт, отделилось
несколько человек и направилось к опушке леса, где стояли артиллеристы.
  -- Генерал идет!..
  Командир дивизиона, низкорослый толстый майор, прижав левую руку к ноге
и правую держа у козырька фуражки,  неуклюже пошел  навстречу начальству. До
батарейцев долетели обрывки его доклада:
  -- Дивизион... выстроен... разбора... учений!..
  Приняв рапорт, Сизов легкой походкой приблизился к солдатам.
  --  Здравствуйте, товарищи солдаты! -- звонко и отчетливо прозвучал его
голос. Эхо где-то в глубине  леса  услужливо и, капалось, с  большой  охотой
повторило слова комдива.
  -- Здравия желаем, товарищ генерал!.. -- приветствовали солдаты.
  Бойцы не спускали ожидающе-восторженных глаз с генерала.
  Сизов подозвал к себе старшего лейтенанта Гунько.
  --  За  отличные действия  вам  и всему личному  составу  вашей батареи
объявляю благодарность! -- донеслось до солдат. И, уже обращаясь к командиру
дивизиона и  к  командирам других  батарей,  Сизов  продолжал  суховато:  --
Упрощать  обстановку  на  занятиях  --  значит  совершать  преступление,  --
отчеканивал  он  каждое  слово.  -- Усложнять ее,  максимально  приближая  к
боевой, -- делать нужное и в высшей степени полезное дело.
  Этими словами начал генерал подробный разбор занятий.
  -- Ты  что же,  пришел посочувствовать моему "горю"? -- спросил Гунько,
хитро прижмурясь.
  Марченко обиделся.
  -- Как тебе известно, Петр, успокаивать -- не в моем духе. А пришел я к
тебе отчасти потому, что хотел просто тебя видеть. Кроме того, у меня есть к
тебе небольшая просьба...
  -- Какая?
  -- Впрочем, это даже не просьба, а приказ... -- разведчик улыбнулся. --
Ну?
  -- Собирайся -- и марш в мою роту. Хоть выпьем по рюмочке!..
  -- Это, пожалуй, единственный  за мою службу приказ, которому я могу не
подчиниться.
  -- Почему? -- удивился Марченко.
  -- Во-первых, потому, что оставлять сейчас батарею я не могу.
  -- Ведь не на всю же ночь я тебя зову, на час-другой.
  --  А  во-вторых, --  продолжал Гунько,  -- не  время сейчас  думать  о
рюмочке, друг  ты мой! Не время!.. Да у меня еще и  дел  много. Если хочешь,
давай выпьем по чарке здесь. В моей фляге малость осталось.
  -- Вечно у тебя какие-нибудь дела...
  -- Серьезно говорю. Надо провести беседу с солдатами, сообщить им новые
данные о противнике.
  -- Это еще зачем? Еще подумают  солдаты,  что  немцы превосходят нас по
численности,  --  посматривая на новую звездочку  на погоне Гунько,  говорил
Марченко.  -- Запугаешь своих артиллеристов,  а  у тебя ведь  много  молодых
бойцов.
  -- Ты это серьезно? -- не вытерпел Гунько.
  -- Конечно, серьезно.
  -- Ну, тогда мне грустно...
  -- Не смейся.
  -- А я и не смеюсь. Повторяю --  мне грустно. Грустно потому, что такие
слова   я  слышу  от   лейтенанта   Марченко   --  опытного,  прославленного
разведчика... Да мне  с  моими солдатами, дорогой товарищ, не сегодня-завтра
придется лицом к лицу встретиться с врагом, вступить с ним в  кровопролитный
бой!..
  --  Ну  вот,  пошел: "кровопролитный",  "сражение",  "лицом  к лицу"!..
Нельзя ли поспокойнее и проще?
  -- Хорошо, буду попроще...  Да, вступить в бой!  Так пусть же знают они
этого врага, пусть знают и то, что бой с ним будет тяжелый, и готовят себя к
этому. Что касается превосходства немцев, то не тебе, разведчику, говорить о
нем.
  --  Я  же   сказал,   что  у  солдат  может  составиться  неправильное,
преувеличенное представление о противнике,-- заметил Марченко.
  -- Не думаю, --  быстро возразил Гунько. -- Сейчас солдаты не поверят в
превосходство  немцев.  Они  знают  наши  силы не  хуже нас  с  тобой!..  Я,
например, верю в свою батарею, в своих солдат и буду говорить им всю правду,
чтобы они,  зная  свои  силы,  не  питали,  однако,  иллюзий  насчет  легкой
победы...
  -- Совершенно правильно, товарищ Гунько.
  Офицеры быстро оглянулись.
  Приподняв плащ-палатку, в блиндаж протискивался полковник Демин.
  Судя по его бледному, осунувшемуся лицу и утомленным глазам,  он  давно
не спал.
  -- Совершенно правильно! -- повторил он, войдя в блиндаж и присаживаясь
у столика.  Он посмотрел на  Марченко.  -- Мы  только недавно  на  партийном
активе  говорили, что надо готовить личный  состав  к тяжелым испытаниям.  И
очень хорошo, что вы ужо это делаете, товарищ Гунько.
  Хотя  начальник  политотдела   появился  в  б