нас горы...  Враг  же заранее подготовился  к обороне,
оседлал все выгодные позиции. А некоторые из нас еще по инерции продолжают и
здесь воевать  так,  как  воевали раньше,  в  совершенно другой местности  и
обстановке...
  Генерал Сизов внимательно  следил  за  разведчиком и думал, что в  этом
зале  уже  чувствовалось  что-то  новое,  смелое и  дерзкое, что  так  часто
возникает в солдатской массе и что было сейчас созвучно его душе. Он смотрел
на  Федора и все время поощрительно кивал ему  головой, будто говоря:  "Так,
так, лейтенант. Продолжайте. Вы еще не сказали главного..."
  Забаров  и сам  понимал,  что  находится  лишь  на  подступах  к  этому
главному, и злился на себя за то, что никак не перейдет к нему.
  -- Уличные бои -- сложное дело.  Но они все же нечто совершенно другое,
чем война в горах! -- загудел  он,  радостно сознавая, что подходит к самому
существенному,  к  тому,  что,  собственно,  он  и  хотел  сказать  в  своем
выступлении.   --   Город   требовал   от   своих   защитников   непрерывной
изобретательности в борьбе с врагом.  Помните  статью генерала Чуйкова?  Как
она здорово помогла  нам!.. Мы понимали тогда, что  так, как мы действовали,
скажем,  сегодня,  завтра  уже  действовать  нельзя,  потому  что  враг  мог
распознать нашу тактику. Успехи разведчика Марченко, ныне лейтенанта,  в том
и заключались, что он там, в Сталинграде, придумывал каждый  день  новoе для
своих поисков, учил  этому нас, и мы  были неуловимы для врага.  И пехотинцы
наши придумывали новые формы борьбы. Кто был там, тот помнит, как, например,
хитро  воевал  со  своим  стрелковым  отделением  Фетисов...  Он  тогда  еще
сержантом  был. Вот он -- старшина,  здесь сидит, может сам  рассказать... В
горах  же нужны  особые приемы.  Почему вчера полковые разведчики не  смогли
выполнить задачи? А  я вам скажу  почему.  Их  командир отделения -- вон  он
сидит, в заднем ряду  (все  шумно завозились, завертели головами,  отыскивая
этого командира), -- неправильно оценил условия горной войны. Он избрал путь
во  вражеский  тыл  через горное ущелье,  заросшее густым  лесом. На  первый
взгляд,  он  принял наилучшее  решение. В самом деле, по ущелью легче  всего
пробраться, как казалось  Вдовиченко... так, кажись,  ваша фамилия,  товарищ
старший сержант?.. Но он не учел одного: он забыл,  что и враг знает отлично
это, что противник  постарается поставить в этом ущелье свою засаду. Коли бы
Вдовиченко подумал  побольше, он  повел бы разведчиков нe по ущелью, а через
самую высокую  и открытую гору, где их меньше всего ожидал бы противник. Наш
Ерофеенко, например,  со  своим отделением захватил "языка" именно  здесь. А
почему? Да потому, что Аким избежал шаблона -- лютого врага разведчиков. Все
мы с вами  восхищаемся батареей капитана Гунько. Офицер этот избрал для себя
самый трудный путь: он взобрался с орудиями  на большую высоту,  хотя мог бы
установить пушки в другом месте. Но теперь он держит под  огнем весь  город,
ему видно все как на ладони, а враг не может его достать.  И Гунько добьется
победы.
  -- Правильно! -- не  выдержал полковник Павлов, с суровой лаской  глядя
на   смуглощекого   офицера,  сидевшего   в  третьем  ряду,  в  кругу  своих
артиллеристов  Печкина,  Громового,  наводчика  Вани.  "Представлю  к  новой
награде",  -- решил про себя Павлов, гордясь  тем,  что об его артиллеристах
говорят с такой похвалой.
  --  Мы  должны бить  врага  там, где он нас меньше всего ожидает...  --
продолжал Забаров.  Его густой рокочущий бас еще долго гудел в зале, и никто
не желал  его  перебивать.  Все  слушали  разведчика  внимательно.  Демин  и
редактор газеты что-то торопливо записывали в свои блокноты.
  После   Забарова  выступили   еще  многие   бойцы.   Говорили  стрелки,
артиллеристы, минометчики,  связисты, -- последним  в  горах  было  особенно
трудно. Выступил даже ездовой разведроты Кузьмич. Он продемонстрировал перед
участниками слета новый колесный тормоз, придуманный  им вместе со старшиной
роты Пинчуком. Чтобы затормозить повозку при спуске с горы, ездовому не надо
было  останавливаться  и  слезать на землю: он  нажимал  на  педаль,  и  два
стальных  полукружья,  плотно   прижавшись  к  колесным   шинам,  прекращали
вращение. Изобретение было простым и надежным. Неожиданно им заинтересовался
командир дивизии  Сизов,  которому казалось,  что  присутствующие  не поняли
устройства нового тормоза. Вместе с Кузьмичом (в котором боролись гордость и
растерянность) он стал демонстрировать тормоз перед солдатами сам.
  "Вот  язви  тя!..  -- вспоминал потом Кузьмич.  -- На пару  с генералом
работали. Он -- за помощника. Ну и ну!" И  старик с  неостывающим удивлением
качал головой.
  Наконец  выступил "дивизионный  мудрец" старшина Фетисов. Его появления
на сцене ждали  все  с большим любопытством. Изобретения Фетисова возбуждали
огромный интерес у гвардейцев.  Некоторые верили в них,  а многие относились
либо  скептически, либо  с  настороженностью. Фетисов взобрался на сцену  со
всем своим сложным хозяйством, завалив пол экспонатами. Ему помогал ефрейтор
Федченко.
  Шахаев  узнал  солдата.  Он помнил, как  там, перед румынскими  дотами,
Фетисов учил этого бойца искусству окапывания. Фетисов был  сейчас  похож на
факира:  сам  он  имел  вид  загадочно-строгий,  будто  и  впрямь  собирался
показывать фокусы.  На  специальном столе, длинном,  как для чистки  оружия,
лежали мины, знаменитая бронебойка, патроны. В левой  руке старшины -- рыжий
немецкий ранец, в правой -- какой-то странной формы предмет такого же  цвета
да и из такого же материала.
  -- Вы, товарищи,  зря улыбаетесь, --  сердито начал Фетисов  и потряс в
руке ранец, как большую пестро-желтую обезглавленную курицу. -- Вы, конечно,
много видели этих  ранцев.  Видели и  бросали их по дорогам.  И  то сказать:
глупо, безмозгло устроены они. Это верно. Положить в них ничего не положишь,
а тяжесть большая.  Но бойцы нашей роты все-таки не бросали их. Мы полагали,
что когда-нибудь да сгодятся они нам. И пригодились. Вот полюбуйтесь, что мы
из них смастерили, -- и Фетисов поднял ранец,  что был у него в правой руке.
Собственно, это был уже не ранец -- какие-то ленты с кармашками,  сумочками,
крючками... -- Этой штукой можно подпоясаться. -- Фетисов подпоясался, и все
увидели  в кармашках,  на  ленте,  обоймы  патронов, как  у матроса  периода
гражданской войны. -- А вот тут можно уложить харч, гранаты, медикаменты, --
и  он  перекинул вторую ленту через плечо. -- Сюда можно  вложить  свернутую
плащ-палатку. Видите, умещается  очень  много.  И все  это  располагается на
вашем теле так, что вы почти не чувствуете  тяжести.  Можно  лазать по любым
горам! Понятно?
  -- Понятно! Ясно! -- закричали в зале.
  Начальник политотдела громко зааплодировал. Все присоединились.
  Фетисов смущенно топтался на  месте, потом деловито стал собирать  свое
имущество.
  -- Вы что же, Фетисов? -- улыбаясь, спросил Демин. --  Про остальное то
не рассказали... Просим!
  ...Старшину еще долго не отпускали со сцены.
  Выступивший после Фетисова солдат Громовой говорил о взаимной выручке в
горах.  При этом он демонстрировал перед участниками слета какие-то веревки,
с помощью которых можно легко помочь товарищу при подъеме на крутую гору.
  Слушая  артиллериста,  Демин  улыбался,  согреваемый  крепким  и бодрым
чувством.   Его    всегда   удивляла    и    радовала    их    трогательная,
сердечно-грубоватая заботливость о товарище,  будто они видели себя в нем, в
товарище,  и любовались своим благородством  и  силою своею  не в себе,  а в
товарище. Начальник  политотдела всегда  восхищался этим солдатским  тактом,
тщательно скрываемым самими же бойцами подчас за грубыми выражениями, крепко
присоленными   словами.   Во   взаимоотношениях   бойцов   была   настойчиво
последовательная суровость,  предохраняющая  их  от  расслабляющей и поэтому
порою  вредной  на  войне  нежности  друг  к  другу.  Глядя на солдат, Демин
чувствовал,  что зал этот наполняется чем-то ободряюще смелым,  что  поможет
дивизии выйти целой и невредимой из стиснувших ее горных ущелий на широкий и
солнечный простор.

5

  Со слета Марченко и Забаров шли вместе. Марченко был мрачен.
  -- И чего он глядел на меня так?
  -- Ты не  горячись, -- спокойно  перебил его Забаров.  -- А подумай. За
последнее  время ты здорово изменился.  Но что-то есть  в тебе  еще такое...
нет-нет  да  и  выскочит  наружу.  А  Демину  хочется  видеть  тебя  прежним
сталинградским Марченко, понимаешь? Видел,  как внимательно  слушал он  твое
выступление? Я заметил  даже, как  он  поморщился,  когда ты произнес фразу:
"Война  без  крови не  бывает".  Фраза как фраза. Не ты  один ее повторяешь.
Ничего как будто в ней  неправильного  нет:  в самом деле,  на войне  льется
много крови. И все-таки начподиву не нравится, когда так  говорят командиры.
И я  понимаю его.  Ею, этой самой фразой, некоторые горе-командиры частенько
пользуются, чтобы оправдать себя, плохо  проведенный ими  бой, свои  большие
потери.  Угробил  людей  попусту,  да  и говорит,  что  война  без  крови не
бывает... А я так гляжу на это  дело: проиграл бой, потерял понапрасну людей
-- и нечего скрываться за спасительную формулу: "Война требует  крови". Надо
ценить  людей, дорожить каждым человеком как величайшей ценностью. Всю  вину
принимай на себя,  коли по твоей глупости погибли люди. Не знаю, как ты, а я
фразу  эту...  знаешь,  просто ненавижу!  Она  понижает в  нас,  командирах,
чувство  ответственности.  Определенно  понижает! Мешает нам больше и глубже
думать  о наших  операциях... Я понимаю, почему ты повторил ее на  слете.  И
скажу тебе прямо, хоть знаю, что рассердишься. На днях ты послал третью роту
в обход, а зря! Если  бы ты подумал хорошенько, то тебе  бы  стало ясно, что
посылаешь людей...  на верную  гибель! Понимаешь ты это? И притом совершенно
напрасно. Хорошо, что командир полка вмешался и отменил твое решение, а если
бы он...
  Марченко вспылил:
  -- Что вы меня все учите?
  -- Значит, так надо!
  - А тебе известно, что  я благодарность от  командира  полка на  сборах
получил? Нет. Ну вот, а говоришь... Оставь, Федор, лучше меня в покое. Я сам
уже  многое перетряс в своем чемодане! --  Марченко стукнул себя по лбу. Шел
Марченко легко, своей обычной рысьей походкой. Забаров посмотрел на него:
  -- Хорошо, если так.
  -- Конечно, так. Вот поглядишь, скоро  командовать  батальоном  буду. А
там  и... Хотя  вряд  ли...  Знаешь,  Федор,  со  мною  чертовщина  какая-то
происходит:  то я поверю в себя, скажу себе  мысленно: "Вот возьмусь за дело
по-прежнему  и даже лучше прежнего еще покажу  им всем, что может Марченко!"
То вдруг  захандрю -- и нет этой веры. Руки, понимаешь, опускаются. К черту!
Вот  так и  верчусь  на одной  точке...  -- Марченко  помолчал,  потом резко
заговорил: --  Слушай, Федор,  ну  помоги мне,  будь  товарищем!.. Не  могу,
понимаешь!..  Черт знает что такое!.. Дня не проживу спокойно. Все... все  о
ней...  Поговори  с  Наташей.  Боюсь  за  себя,  говорю как  другу.  Наделаю
что-нибудь такое, что и не расхлебаешь...
  -- Погоди, погоди! -- испугался Забаров. -- Да ты что, сдурел? Ведь она
любит другого. Как же...
  -- Знаю. Но, понимаешь, не могу... и боюсь, что...
  Марченко  внезапно  смолк,  круто  повернулся  и  почти  побежал прочь.
Забаров проводил его тяжелым взглядом.  В последнюю минуту  Федор увидел его
тонкую,  стройную фигуру почти  у края отвесной скалы.  Марченко, как абрек,
перепрыгивал с камня  на камень,  поддерживая  на боку  ненужную  ему саблю.
Солнце нехотя погружалось  за перевал,  окрашивая горы в зеленовато-голубой,
нарядный  цвет.  Но  откуда-то снизу по  скале ползла  вверх  черная тень от
уродливой тучи.
  Забаров зябко  поежился и быстрым шагом направился к домику купца,  где
располагались разведчики.  В  эту минуту грудь его наполнило острое ощущение
сложности жизни   он думал  о Марченко, о запутанной судьбе этого в сущности
неплохого офицера, а  потом  невольно мысли его обратились на  себя, на свое
собственное неустроенное личное. Умевший хорошо командовать разведчиками, он
оказался совсем беспомощным в таких, казалось бы, простых делах, как любовь.
Что-то не клеилось у него с Зинаидой Петровной. Не  клеилось,  да и  только!
Затем стал думать о солдатах. Вспомнил о Никите  Пилюгине, который был ранен
вскоре  после  Семена Ванина. Потеря этого солдата почему-то особенной болью
отзывалась  в  сердце  лейтенанта.  Вместе  с Шахаевым Федор приложил немало
усилий,  чтобы Никита, этот "музейный  единоличник",  как назвал его однажды
Пинчук, стал в ряд их лучших разведчиков. И кажется, дело шло к этому. На их
глазах Пилюгин медленно, но неуклонно перерождался. И вдруг теперь, выйдя из
госпиталя, он попадет  в другую роту? Смогут ли там правильно понять его, не
погубят ли в нем то хорошее и здоровое, что успели  посеять в его душе они с
парторгом и вcя славная боевая семья разведчиков?..
  Охваченный этими мыслями,  Забаров вошел в дом. Первое, что он спросил,
-- это нет  ли писем. Их не  было. Федор  глубоко вздохнул и вынул из  своей
сумки  все  старые  письма  Зинаиды. Перечитывая каждое  по  нескольку раз с
терпением и надеждой,  как старатель, в груде песка отыскивающий драгоценные
золотые  блестки,  Забаров  искал  в сдержанных,  скуповатых письмах подруги
крупинки девичьей  ласки,  которая  была так нужна  сейчас  его  большому  и
неуютному  сердцу.  И он  находил: их редкое, согревающее и освещающее  душу
мерцание  обнаруживал между  тесных строк  письма, в  тщательно  зачеркнутых
словах,  в многоточиях. Даже в кляксах! Поиски  эти  доставляли ему огромное
наслаждение  напряженных складок на чуть рябоватом крупном  лице становилось
меньше, темные глаза делались задумчивы и теплы.
  --  Зина... Зинуша!..  Любимая  моя!..  -- шептал он  и плотно закрывал
глаза.
  Чувств  было так  много,  что  они  не умещались  даже в его широкой  и
просторной груди, и он, смущенно улыбнувшись, позвал:
  -- Шахай!..
  Но парторга не  было.  Он  с Акимом и  Наташей  сидел  в зале  боярской
усадьбы, ожидая начала киносеанса. Говорили о нем, о Забарове, вспоминая его
выступление на слете. Наташа  больше  слушала.  Наивные, ослепленные любовью
своей, не  понимали они с Акимом, что  уже  через несколько  дней  забудут о
данном друг другу  слове и будут встречаться, как встречались всегда. Ощущая
теплоту ее руки, Аким тихо рассказывал:
  --  Я слушал лейтенанта и думал,  что есть на свете два  типа  людей. С
внешней стороны  они как  будто одинаковы. Но  у  одного только  и  есть эта
внешняя сторона. Сними с него  оболочку -- под ней  пусто. Другой содержит в
себе что-то такое, что освещает по-иному и  его  внешнюю сторону, заставляет
уважать человека  с первого взгляда.  Вот к этому типу людей,  мне  кажется,
принадлежит наш командир роты.
  -- Ты прав, Аким, --  согласился Шахаев. -- Вот, знаешь, писатель Бажов
нашел  очень  хорошее  и  меткое  слово для определения богатого внутреннего
содержания  человека  -- "живинка".  Она,  эта  живинка,  и  составляет душу
человека, все то  ценное в наших людях, что отличает их от  других людей.  О
таких, как Забаров,  надо говорить: "Этот человек с живинкой!" Так  называет
Бажов  своих уральских  умельцев. Но это  вовсе  не  значит, что  одни  люди
рождаются  с живинкой, а  другие  -- без  нее.  Нет,  эта живинка в человеке
воспитывается так же,  как и все другие ценные  качества.  -- Он  задумался.
Узковатые глаза его смотрели куда-то  далеко.  --  Огромной  заслугой  нашей
партии, -- медленно продолжал он,  -- между прочим, является как раз то, что
она сделала советских людей... по  крайней мере большинство из них, людьми с
живинкой... ну... с богатым духовным содержанием. Людьми мыслящими, умеющими
жить  по-новому, строить новую жизнь, что,  собственно,  и  возбуждает такой
большой интерес иностранцев к нам...
  Аким слушал парторга, как  всегда, немножко с удивлением. Удивляли  его
не только и не столько сами слова Шахаева, ясные, очень простые и глубокие в
своей  простоте,  но  и то, что этот  уже седой,  но, в  сущности, еще очень
молодой  человек обладал такими  большими и разносторонними знаниями,  много
читал и успел о многом подумать.
  В зале погас свет.
  Начался киносеанс.
  Шахаев почувствовал, как на его руку плотно легла горячая рука.
  Это была рука Акима.

6

  Фильм  растревожил сердце Акима,  и  он  думал  о нем  несколько  дней.
Картина  рассказывала о  фронтовой дружбе  двух солдат, и  это вновь с особо
острой  болью  заставило  разведчика  вспомнить о  Семене.  С потерей Ванина
чего-то  не хватало  --  большого  и  значительного  для  Акима,  нарушалась
какая-то  стройность в  его  душе.  Аким  грустил, грустил тяжело и открыто.
Наташа видела все, но не  пыталась успокаивать его.  Он удивлял и радовал ее
своей  товарищеской   преданностью.  Следила   за  ним  украдкой,  наблюдала
сосредоточенно-тревожный  и  грустный  взгляд  его  голубых,  кротких  глаз.
Хорошие чистые слезы путались в длинных и темных ее ресницах. Однажды Наташа
не выдержала и сказала ему:
  -- Что ты, Аким... он вернется...
  Аким обрадованно поднял на  нее  глаза, но нужное слово благодарности у
него не нашлось, он проговорил тихо и задумчиво:
  -- Разумеется.
  Ему вдруг захотелось увидеть Шахаева, но старшего сержанта не оказалось
поблизости. Парторг находился возле Михаила Лачуги, готовившего в саду ужин.
С  некоторых  пор  Шахаев  все пристальнее  и  внимательнее присматривался к
Лачуге.  Солдат  этот  все больше  нравился  ему.  У  парторга  был  неплохо
натренирован  глаз на хороших  людей. Шахаеву как-то  подумалось, что Михаил
мог бы стать неплохим  коммунистом,  и  сейчас он решил спросить повара, как
тот думает насчет вступления в партию.
  На вопрос Шахаева Михаил  долго не мог  подобрать ответа, ворошил  свои
белые волосы, смущенно поглядывая на Мотю, которая давно уже стала служить у
разведчиков  и сейчас сидела тут же на  бревнышке. Эта бой-баба за последнее
время как-то переродилась, уже  не  задирала больше старого Куэьмича, никому
не  дерзила, говорила тихо и певуче, точно любовь к Михаилу вытеснила из нее
все  бойкое  и  нахальное,  сгладила,  сровняла  грубые и  колкие  черты  ее
характера.
  -- Ну, так как же? -- повторил свой вопрос Шахаев.
  Лачуга шумно вздохнул, горько улыбнулся:
  -- Не гожусь для партии, товарищ старший сержант.
  -- Почему?
  -- Малограмотен я. Да и в политике плохо разбираюсь.
  --  Это можно поправить. --  Парторг расстегнул свою неизменную сумку и
вынул оттуда какую-то книгу. -- Вот возьми, почитай.
  --  Что вы!  Не  одолею!  --  и печально  улыбнулся,  обнажая  щербатую
челюсть. -- Не по зубам...
  -- Ничего, возьми. Одолеешь. Поможем.
  Михаил взял книгу.
  Шахаев ушел удовлетворенный. Теперь он почти наверняка знал, что Лачуга
со  временем будет  хорошим  коммунистом.  А  это значит, что после  войны в
какое-то   украинское   селение   придет  новый   руководитель,  может  быть
председатель колхоза, подобно Пинчуку, или бригадир в крайнем случае.
  -- Хорошо!
  Шахаев тихо напевал какую-то свою, бурятскую песенку. Извиваясь, она то
поднималась  вверх, путаясь в вершинах яблонь, то срывалась вниз и стелилась
по земле, покрытой густой желтеющей травой.
  --  Хорошо! --  кончив  петь, громко проговорил он  и рассмеялся. Потом
резко оборвал смех, помрачнел: -- А что же с Ваниным? Почему я до сих пор не
могу узнать, что с ним?
  Не заходя в дом, Шахаев направился к начальнику  политотдела, надеясь с
eго помощью навести справки о Ванине.

  А  он  поправлялся:  ранение  было  не  столь  уж серьезным  --  просто
разведчик  потерял тогда  много  крови.  В  этот день ему впервые  разрешили
немножко  погулять  по  улице.  Щуря  на   солнце  беспечальные,   чуть-чуть
посерьезневшие  светлые  глаза,  худой  и  слабый,  переполненный  радостным
желанием жить до скончания мира, о