насчет  того,  с чего бы  он, Пинчук,  мог начать  строительств
артели в селе Гарманешти.
  -- Поначалу -- кооперация, як полагается. А там -- и колгосп.
  Он  даже  раздобыл в политотделе дивизии брошюру "О  кооперации"  В. И.
Ленина и с помощью Шахаева да Акима разъяснил содержание этого исторического
документа румыну.
  Александру Бокулей всегда слушал Пинчука с большим вниманием, однако из
слов Тарасовича  понимал далеко не все. Пинчук видел  это и, чтобы успокоить
себя, говорил свое обычное:
  -- Поймут колысь...
  Кое-что нравилось  Петру Тарасовичу в этой стране. Дороги, например, да
виноградники.  Ему   казалось,   что   и  в   его  колхозе  можно   заняться
культивированием винограда. Мысль эта вскоре перешла в крепкое убеждение. Но
Пинчук решил отложить это дело до своего возвращения.
  "Нe  смогут  зараз",  --  подумал  он  про  своих  односельчан и  шумно
вздохнул.
  ...Кузьмич погонял лошадей, а сам тихо чему-то улыбался. Впрочем, хитро
глянувший  на  него старшина знал чему.  У  Кузьмича -- большая  радость. Он
вчера разговаривал  с  начальником  политотдела, который  пообещал  сразу же
после войны отпустить сибиряка домой вместе с парой его лошадей. Рассказывая
по возвращении  из  политотдела  о своей беседе  с  полковником,  Кузьмич  с
удовольствием повторял каждое слово начподива.
  -- Так и сказал: га-ран-тирую! С конягами возвернешься -- были бы, мол,
живы. Вот, язви тя в корень,  дела-то какие! Ну ж и доброй  души человек,  я
тебе скажу. Век не забуду его.
  Было хорошо наблюдать, как радуется этот  пожилой человек, как молодеет
у всех на глазах.
  -- У него румын тот сидел, как его... Мукершану, кажись, по фамилии-то.
И  то полковник принял  меня. Вот  какой он  человек! --  продолжал Кузьмич,
которому,   похоже,  доставляло  большое  удовольствие  вспоминать  о  своем
разговоре с начальником политотдела.
  -- Таких, як наш полковник Демин, мабуть мало, -- подтвердил Пинчук.

2

  ...Всплеск воды возле парторга услышал плывший рядом с Шахаевым  Никита
Пилюгин.
  -- Что с вами, товарищ старший сержант? -- испуганно крикнул он.
  Шахаев хотел ответить, но не смог. В глазах  парторга качалась  зыбкая,
красноватая муть. Он тонул. Сильная длинная рука Никиты обхватила его.
  -- Ложитесь ко мне на спину, товарищ старший сержант, -- услышал Шахаев
глухой, сдавленный волнением голос  солдата  и  тотчас  же почувствовал  под
собой длинное, упругое, все из тугого сплетения мускулов,  тело. Никита плыл
легко и быстро, будто на нем вовсе не было никакого груза.
  Часто  в горах,  углубившись в неведомые ущелья,  разведчики испытывали
чувство  оторванности от всего остального мира. Сейчас,  ночью,  в  холодных
волнах  чужой реки это чувство  было еще  более острым. Оно усиливалось тем,
что  неизвестно  было,  как встретит их  затаившийся противоположный  берег,
который был страшен в своем зловещем, коварном молчании.
  -- Аким, ты  вроде очки потерял, --  попытался пошутить Ванин. Но шутка
не  получилась. Сам  мастер  шутки понял это  и больше уже  не открывал  рта
вплоть до правого берега.
  Дождь  хлестал   еще  озлобленнее.  Темнота   сгустилась.   Правее   от
разведчиков  чуть виднелись фермы взорванного моста. Оттуда катился свирепый
рев водяного  потока,  стиснутого  массой  исковерканного  железа.  Невольно
хотелось  взять еще левее, чтобы не  оказаться  случайно  в  зеве  страшного
чудища, которым рисовался теперь мост.
  Наконец  все с  радостью ощутили под ногами скользкое  дно реки. Правый
берег  бесшумно  двигался  навстречу  разведчикам  черным  мохнатым  зверем.
Солдаты осторожно  сближались с ним. В прибрежных кустах затаились, слушали.
Шахаев усиленно растирал свои ноги и правую руку.
  -- Пошли, -- приказал Забаров.
  И ночь поглотила их...
  Через два часа они вновь появились на этом месте. Передохнули и поплыли
обратно. На этот раз благополучно достиг своего берега и Шахаев -- Никита ни
на метр не отставал от парторга, следя за ним.
  На  берегу  разведчиков ожидали  Наташа  и  Пинчук. Отойдя в безопасное
место, забаровцы переоделись в теплое, привезенное старшиной обмундирование,
выпили немного спирта, согрелись.  Петр Тарасович уехал  обратно, захватив с
собой мокрую одежду солдат.
  Уже рассветало. Шахаев  вспомнил про стихи, найденные  разведчиками еще
накануне в кармане убитого  немцами  мадьярского солдата и  переведенные  на
русский  язык  сестрой  убитого -- жительницей  Трансильвании Илонкой  Бела,
учительницей по профессии:

  Я твой и телом и душой,
  Страна родная.
  Кого любить, как не тебя!
  Люблю тебя я.
  Моя душа -- высокий храм,
  Но даже душу
  Тебе, отчизна, я отдам
  И храм разрушу.
  Пусть из руин моей груди
  Летит моленье:
  "Дай, боже, родине моей
  Благословенье!"
  Иду к приверженцам твоим...
  Там, за бокалом,
  Мы молимся, чтоб вновь заря
  Твоя сверкала.
  Я пью вино. Горчит оно.
  Но пью до дна я, --
  Мои в нем слезы о тебе,
  Страна родная!

  Фашисты убили этого солдата за то, что он подговаривал своих  товарищей
перейти на сторону  русских. Перед глазами  Шахаева  и  сейчас  стояло  лицо
мадьяра  --  продолговатое,  с плотно  закрытыми глазами, с легким шрамом на
левой щеке. Должно быть, в нем билась та  же  горячая мысль, что и в большом
сердце Шандора Петефи, кому принадлежали эти строки.
  --  Какая  судьба!  Ведь  и  тот  погиб  солдатом!  --  вспомнил Шахаев
биографию  великого  венгерского  поэта и с волнением спрятал  стихи  в свой
карман.
  Мысль  эта немного  согрела  Шахаева. Несколько дней он чувствовал себя
беспокойно, как бы обижался на самого себя. Случилось это после того, как он
не  смог вызвать на  откровенность  одного  разведчика,  совершившего грубый
поступок -- оскорбившего своего товарища.
  "А ты считал себя неплохим  воспитателем,  --  строго журил он  себя  в
мыслях. -- Врешь, брат, не  умеешь..."  -- и  он горько улыбнулся. В большой
пилотке, прикрывшей его  седую  голову, парторг казался  очень молодым. Лицо
его было без единой морщинки.
  -- Вот ведь какая штука-то, Аким!
  -- А что? -- не понял тот, но забеспокоился, -- Случилось что-нибудь?
  Шахаев объяснил.
  Аким коротко улыбнулся:
  --  Слушай:  талант  воспитания,   талант   терпеливой   любви,  полной
преданности, преданности хронической,  реже встречается, чем все другое. Его
не может заменить ни одна страстная любовь матери...
  --  Знаю,  это же Герцена слова, --  печально  и  просто сказал Шахаев,
вновь удивив Акима. -- Однако что же делать  с бойцом? -- добавил он, говоря
о солдате, совершившем проступок.
  На другой день, когда  разведчики уже были в селе, Шахаев повторил свой
вопрос:
  -- Что же делать?
  -- По-моему, ничего не надо делать.
  -- Как? -- теперь не понял Шахаев.
  -- Очень просто. Вон полюбуйся, пожалуйста!
  В  глубине  двора, куда  указывал сейчас Аким,  у водонапорной  колонки
умывался тот самый  солдат, о котором шла речь.  Наташа качала воду и что-то
строго  говорила ему. Солдат тихо, смущенно  отвечал ей. До Шахаева и  Акима
долетали только обрывки его слов:
  -- Дурь напала... Стыдно... Все на меня. А парторгу да комсоргу не могу
в глаза глядеть. Стыдно...
  -- То-то стыдно. Раньше-то куда глядел, что думал?
  -- Раньше... кто  знал... Собрание, должно, комсомольское будет?.. Хотя
бы не было...
  -- Обязательно будет.  А  ты  как думал, товарищам  твоим легко? -- уже
отчетливее слышался голос девушки.
  -- Удивительный человек... твоя  Наташа! -- сказал Шахаев, не заметив в
волнении, как проговорил с  акцентом, что с ним  бывало  очень редко. Потом,
спохватившись, сконфузился, кровь ударила ему в лицо, благо на смуглых щеках
это почти не было заметно.
  Аким усмехнулся.
  -- Не только в ней дело. Все разведчики  обрушились на парня, и это  на
него  подействовало сильнее  всего. Пожалуй, надо посоветовать Камушкину  не
проводить собрания, хватит с него и этого.
  -- Ты -- умница, Аким,
  Вскоре разговор их перешел в другую область. Мечтатель и романтик, Аким
любил пофилософствовать. Часто втягивал  в спор Шахаева.  Сейчас разговор их
начался  с  честности  и  правдивости  человека, вернее  с воспитания  таких
качеств в людях. Совершенно неожиданно для Шахаева Аким заявил:
  -- Иногда  беседуешь с человеком и видишь, что он врет тебе без всякого
стеснения,  самым наглым  образом, А ты  сидишь и  слушаешь, будто он правду
рассказывает.  Искренне будто веришь каждому его слову.  Глядишь, устыдился,
перестал врать...
  -- Чепуха! -- не дождался Акимова вывода парторг. -- Человек, увидевший
вруна в своем собеседнике и не сказавший ему об этом  прямо, а делающий вид,
что верит его вранью, совершает такую же  подлость, как  и  тот, кто говорит
неправду.  Жуткую  глупость   ты  сморозил,  Аким!  Да   ведь   ты   сам  не
придерживаешься   выдуманного  тобою   вот  только  сейчас,   так   сказать,
экспромтом,  правила.  За безобидное  вранье  Ванина  и  то  ругаешь!  Ну  и
нагородил!..
  Аким нес  явный и несусветный  вздор,  который было  обидно слышать  от
такого умного парня.
  -- Учитель ты, Аким, а договорился до ерунды! -- с прежней  горячностью
продолжал Шахаев. -- Твоей методой знаешь кто пользуется?
  -- Кто? -- спросил Аким.
  --  Геббельс. Он врет  без устали. А немцы,  разинув  рты, верят ему. К
счастью,  не  все,  но верят. Согласно твоей  философии -- лучше  было бы ее
назвать  филантропией,  --  Геббельс  должен  был  уже  давно  устыдиться  и
перестать брехать. Но он не перестает. И не перестанет, конечно, до тех пор,
пока  ему не вырвут язык... Капиталисты и помещики  веками обманывают народ,
нагло врут ему. К  сожалению, часть народа еще верит им, что только  на руку
эксплуататорам... Подумай, до чего ты договорился, Аким! А это, знаешь, идет
все  от твоего  неправильного  понимания гуманизма. По-твоему, все  люди  --
братья. И Семен хорошо делал, что колотил тебя за это. Я заступился за тебя,
а зря. Не следовало бы!..
  Аким, не  ожидавший такого оборота дела,  молчал,  тяжело  дыша.  Белые
ресницы за стеклами очков обиженно мигали. Лицо было бледное.
  --  Вам  легко быть  таким  жестоким со  мной.  А  что,  собственно,  я
сказал?.. Ну, не подумал как следует. Что ж из того?..
  -- Нет,  Аким. Я  был  более  жесток к  тебе,  когда не  замечал  твоих
глупостей. Подумай об этом.
  -- Хорошо.
  Аким пошел от парторга еще более сутулый и неуклюжий.
  "Ничего,  выдюжит",  --  подумал  парторг,  твердо  решивший   в  самое
ближайшее время провести  партийное собрание с повесткой дня "О честности  и
правдивости  советского  воина".  Мысль эта  окончательно  успокоила его. Он
вошел  в дом  и  подсел  к  Пинчуку,  который  за  столиком читал  очередное
письмо-сводку, полученное от Юхима из родного села. Операция по форсированию
Мурешула была почему-то временно отменена, и разведчики два дня отдыхали.

3

  С утра  с гор подул свежий, прохладный ветер. Солдаты надели стеганки и
брюки.
  Во  дворе Никита Пилюгин и Семен Ванин, сидя на  плащ-палатке,  чистили
свои автоматы.  Семен, по-своему привязавшийся к  этому мрачноватому  парню,
как обычно, ("подкусывал" его -- "с воспитательной целью".
  Никита, видимо, был в хорошем настроении, напевал  какую-то песенку, на
Ванина  не  обижался,  да, впрочем, и  слушал его  рассеянно, в  связи с чем
реагировал на шутки с некоторым запозданием.
  -- Ты,  Никита,  --  заметил наконец  Семен,  -- как  та  жирафа.  Ноги
простудит,  к  примеру сказать, нынче, а насморк у  ней  будет аккурат через
год, так что...
  Договорить Ванину помешали "фокке-вульфы". Они появились из-за гор, что
стояли  в  пяти-шести километрах за Мурешулом, и высыпали, как  из мешка, на
село  трескучие "хлопушки"  --  маленькие  бомбочки с удлиненным взрывателем
вроде мин, разрывающиеся над поверхностью земли и дающие огромное количество
мелких осколков. Разведчики  укрылись в  щели. После бомбежки Ванин  все  же
закончил:
  --  В  Гарманешти  Маргарите  ты  тоже  пел,  а, кажись,  она  на  меня
засматривалась украдкой...
  -- Врешь, на меня.
  -- Неужели  на  тебя? -- страшно удивился Семен. --  Чего  же это она в
тебе нашла?
  -- А в тебе?
  -- Ну, я -- другое дело...
  Еще   долго   Ванин   подтрунивал   над  Никитой,   но   тон  его   был
простодушно-снисходительный, не звучали в нем, как прежде, язвительные, злые
нотки. Их беседу прервал Забаров.
  Федор вернулся из штаба и приказал собираться. В течение последних дней
генерал  готовил  одну небольшую, но  важную операцию, в которой должно было
участвовать  под  командованием  Ванина  отделение  разведчиков. Из  первого
батальона тюлинского полка командование выделило полуроту.
  Таким  образом,   был   создан  подвижной  отряд,  командиром  которого
назначили старшего  лейтенанта Марченко, только что получившего повышение  в
звании. Отряду приказывалось выйти в тыл к немцам  в районе большого горного
селения за Мурешулом, чтобы облегчить пехотинцам взятие этого селения.
  В сумерки  отряд  уже находился  далеко  от командного  пункта дивизии.
Высланные вперед,  в горы, разведчики Ванина вернулись  и доложили, что путь
свободен, поблизости никаких признаков присутствия неприятеля не обнаружено:
было совершенно очевидно, что немцы сидели в  селе. Ванин  сообщил  об  этом
старшему  лейтенанту  Марченко,  и отряд двинулся.  Разведчики шли  впереди.
Некоторое время  не  отставал  от  них и Марченко.  Он украдкой  наблюдал за
Наташей, которую  Забаров послал с  отделением  Ванина, и  Марченко хотелось
кому-то сказать, чтобы следили за девушкой, хранили ее, не пускали в опасные
места, но сейчас  он почему-то боялся это  сделать. Старший лейтенант видел,
как она прощалась с Акимом. Марченко даже слышал, как Аким сказал ей:
  -- Береги себя, Наташа. Ты ведь знаешь...
  Теплым, ласкающим взглядом  она  провожала его  высокую тонкую  фигуру,
согреваемая большим своим неугасающим чувством.
  -- Наташа, тебе лучше при ячейке управления остаться, -- наконец сказал
Марченко  и  покраснел. Она быстро-быстро  взглянула  на него,  поняла  все,
весело улыбнувшись, тряхнула пышными волосами:
  -- Нет, я пойду с Ваниным!
  И  по  тому,  как  она это сказала,  и по тому,  что она  нисколько  не
смутилась  при  этой,  второй  встрече  с  ним,  Марченко,  и  по   веселой,
беззаботно-беспечной ее улыбке и особенно по  тому, что  она разговаривала с
ним  с той  же  независимостью, как и со  всеми, Марченко,  пожалуй, впервые
по-настоящему понял, до чего ж он был ей  безразличен. И ему  стало страшно.
Он никогда еще не чувствовал себя столь одиноким.
  В горах разгуливал холодный ветер. Сосны и могучие  буки шумели. Где-то
стучали пулеметы. "А что впереди, что ждет там?" -- тревожно думал каждый.
  Ущелье  кончилось. Поднявшись  в  гору,  разведчики  увидели село.  Оно
горело, подожженное самим противником. Это озадачило Марченко.
  -- Не оставляют ли немцы его? -- спросил он у Семена.
  -- Нет, товарищ старший лейтенант. Они зажгли несколько домов, чтобы не
быть  захваченными  врасплох в  темноте-то,  --  высказал свое предположение
Ванин, и оно оказалось правильным.
  На восточной окраине села без умолку стучал немецкий пулемет.
  Немцы не спали.
  Командир отряда собрал всех бойцов и повторил задачу. Атака должна быть
предпринята ровно через  час, одновременно с атакой, которую начнет с фронта
переправившийся полк Тюлина.
  Теперь все напряженно всматривались в темноту, ожидая, когда на дальней
горе три раза взовьется красная ракета.
  Она взвилась точно в  назначенное  время. Вслед  за  ракетой  в  воздух
рванулось  и  прокатилось  вниз,  к  селу,  страшным во  тьме  валом  "ура".
Испуганной скороговоркой зататакали у всех окраин селения немецкие пулеметы.
По освещенным пожаром  улицам и огородам забегали согбенные фигуры. На шоссе
из черной  тьмы выползло несколько "тигров". Развернув башни, они ударили из
пушек. Воздух сразу накалился.
  -- Вперед!
  Эта  команда была  подaна не голосом, а ракетой. Отряд, развернувшись в
цепь,  легко обходя танки,  быстро  двинулся к  селу.  Пылающие  дома летели
навстречу  бойцам,  как  красные большие  взлохмаченные  птицы.  Уже дохнуло
горячим  воздухом  от  взмаха  их  огненных  крыл.  "Ура-а-а-а",  --  крылья
вырастали  и  за  спинами  бегущих  солдат.  Кто-то  упал,  тихо  и  коротко
вскрикнув,   --  кого-то,  значит,   сразила  шальная  пуля   кто-то  крепко
выругался,  швырнул   вперед  гранату:  она  разорвалась  у  крайнего  дома,
забрызгав его  стены красными от зарева мелкими осколками. Трассирующие пули
вышивали темное полотно неба -- будто множество невидимых паучков тянули  за
собой в разных направлениях яркие нити.
  -- Беречь  гранаты!  В  огороды,  в  огороды  заходи!..  Держись темной
стороны!.. Не выбегай  на освещенные  улицы! -- кричал Марченко. Изредка его
стремительная поджарая фигура мелькала в отсветах зарниц.
  Наташа задыхалась,  но не отставала от разведчиков. Один только раз она
задержалась,  чтобы перевязать  упавшего  солдата. Но он уже  не  нуждался в
этом   вмиг  остекленевшие  его  глаза  смотрели  вверх,  в  багровое  небо,
удивленно, как бы  спрашивая: "Что же это такое? Зачем это? Как же  теперь?"
Пламя дрожало в этих больших неживых глазах. Наташа поправила на себе сумку,
разогнулась.  С  ужасом заметила, что  вокруг  никого  не  было. Разведчики,
наверное, уже находились в селе.
  -- Сеня-а-а! -- позвала девушка, но  в  ответ ей несся неумолкаемый гул
боя.
  Наташа побежала в село.
  А там творилось неладное. Пехотинцам так и не  удалось прорваться через
вторую  линию  вражеской  обороны, огненной  подковой прикрывавшей селение с
восточной  стороны.  Застигнутые было  врасплох  в  самом  селе,  гитлеровцы
оправились  на улицах и огородах завязался неравный бой. Немецкие танки, что
стояли на шоссе, двинулись к селу. Один из них сразу же подорвался на  мине,
которую успели поставить  саперы.  Огненный столб  поднялся  над дорогой,  и
Наташа на миг увидела Ванина. Она опять крикнула:
  -- Семен!
  Но  в  грохоте боя ее голос  не  был  слышен даже ей  самой. "Аким", --
невольно прошептала она.
  Марченко  сообщил  по  радио   генералу  обстановку  и  получил  приказ
немедленно оставить  село и вернуться на исходный рубеж. Отряд вышел из боя.
Из отделения разведчиков не вернулась Наташа. Ванин доложил об этом Марченко
и собирался было отправиться на поиски, но старший лейтенант остановил его.
  -- Я сам пойду! -- сказал он.
  Приказав своему  помощнику вести  бойцов к  исходному пункту,  Марченко
сразу же  исчез. Забыв про опасность, просто не  думая о ней,  он метался по
селу, как  безумный. Выбежав  из села, старший лейтенант увидел что-то белое
впереди себя, думал -- камень, но все-таки приблизился к  этому месту. Перед
ним стояла  Наташа. Не спрашивая ее ни о чем, он схватил девушку за  руку  и
побежал. Пот ручьями катился по его бледному лицу.
  -- Ничего... ничего... Сейчас выйдем. Тут недалеко. Ничего... -- шептал
он сухими губами, тяжело дыша, открыв по-птичьи рот, задыхался.
  Уже рассветало, когда они  спустились в ущелье, которым отряд заходил в
тыл  к  немцам.  Марченко присел  передохнуть  и вдруг  увидел человек  пять
гитлеровцев. Немцы  наблюдали  за  ними, загородив  дорогу.  Марченко быстро
схватил Наташу за руку и забежал за огромный голубой камень. Укрывшись там с
девушкой,  старший лейтенант  снял из-за  спины  автомат, вынул  из  кармана
гранаты, приготовился к бою. Немцы стали  приближаться, перебегали от дерева
к дереву, от камня к камню. Наташа большими,  округлившимися глазами глядела
то на них, то на исказившееся в  страшной злобе и решимости  лицо  Марченко.
Марченко  стрелял,  бросал  гранаты. Наташа  торопливо  снаряжала  для  него
опустевший  диск. Первые минуты  немцы  не  открывали ответного  огня.  Они,
видимо,  хотели взять советского  офицера и девушку-бойца живыми. Но, быстро
убедившись, что  это им  не  удастся, они открыли огонь сразу из  всех  пяти
автоматов. П