е устный приказ: "Ворваться. Забросать
гранатами  и с  криками "За Родину!" --  вперед!" Помнится, такой приказ  он
отдал солдатам,  выделенным  для борьбы с  финскими "кукушками". Лозунг, как
видите, у него был неплохой, а пользовался  он им неумно. Можно  ли, в самом
деле, забросать гранатами "кукушку", которая укрывается на вершине ветвистой
сосны?.. Конечно  нет. Разведчиков, уходящих  в  поиск, такой приказ мог бы,
безусловно, погубить.  Шаблон -- вот не менее страшный второй наш противник.
И с ним надо бороться самым решительным образом...
  Генерал, казалось, нисколько не изменился со времени Курского сражения.
Только голова его  покрылась сединой да  под черными  зоркими глазами  легли
чуть заметные полукружья мешков, не придававших, однако, его лицу старческой
рыхлости.
  Все  усилия  комдива  были  направлены  на  то,  чтобы  время,  которое
оставалось до наступления, употребить  с максимальной пользой для войск. Для
этого генерал не жалел ни своих сил, ни сил своих подчиненных.

3

  Седьмого июня  солдаты прочли  в  газетах  "Сообщение  штаба верховного
командования  экспедиционных сил  союзников"  о  высадке  англо-американских
войск   на  северном  побережье  Франции.  Сообщение  было  дано  союзниками
сенсационно. "...Мы вступаем в весьма серьезный период, и мы вступаем в него
вместe  с нашими великими союзниками с чистым сердцем и в доброй дружбе". По
поводу  этого  патетического  заявления  маленький  артиллерист  из  батареи
Гунько, бывший пехотинец, заметил, свертывая папиросу:
  --  В  "весьма  серьезный  период"  им  нужно было  вступить  пораньше.
Поздновато  они  хватились. Мы  и  без  их  помощи, глядишь, дотопали бы  до
Ла-Манша. Карты у нас есть. И географию мы знаем неплохо. Так, что ли, Ваня?
  Ваня,  замковый  первого  орудия,  прочищая  банником  ствол  пушки, не
прерывая своего занятия, охотно согласился: .
  -- Так.
  Впрочем, к  сообщению  союзников скептически относились далеко  не  все
советские  солдаты.  Большинство из  них встретило открытие второго фронта с
радостью, полагая,  что это приблизит  час долгожданной победы. В  те дни не
многие  знали о том, что  значит "чистое сердце" союзников и  что  по  своей
"доброй дружбе" англо-американцы оттягивали открытие  фронта с  единственной
целью --  устранить как конкурента Германию, обескровить СССР, а затем стать
господами  положения.  А  пока что маленький артиллерист был недоволен  лишь
одним -- опозданием  союзников. Он был  глубоко убежден,  как, впрочем, были
убеждены в этом все наши  солдаты, что Красная Армия управилась бы с немцами
один на один.
  -- Ты как полагаешь, сержант, управились бы? -- донимал он Печкина.
  -- Еще бы. Не в такое время управлялись!
  -- Во-во!  -- радостно перебил  Громовой.--  А как  ты  думаешь  насчет
сроков?
  "Насчет  сроков" у Печкина с  маленьким артиллеристом были расхождения.
Первый  все-таки полагал, что после открытия второго фронта дела с разгромом
немцев пойдут быстрее.
  -- Нисколько! -- горячо отстаивал свою точку зрения Громовой.
  В  поддержку своих доводов он приводил очень много убедительных, по его
мнению, аргументов. Но когда и их  оказалось недостаточно, призвал на помощь
замкового -- того самого солдата, к которому обращался первый  раз. Но Ваня,
продолжая орудовать банником, лишь промычал:
  -- Не мешайте вы мне...
  Первые дни  сообщения  союзников  о ходе операций  на  Западном  фронте
интересовали  наших  солдат.  Они  следили  по картам, отмечали  продвижение
англо-американских  войск.  Но  потом  бойцы   совершенно  охладели  к  этим
сообщениям  --  и  охладели по  разным  причинам.  Одних,  к  числу  которых
принадлежал и бывший  пехотинец,  вовсе не устраивало  медленное, "ярдовоe",
как иронически называли солдаты, продвижение союзных войск  другие ни  черта
не могли понять из (как будто нарочно запутанных)  многословных сводок штаба
верховного командования экспедиционных  сил. Замковый Ваня,  например, так и
заявил, читая одно из сообщений:
  -- Филькина грамота. Разве тут  что поймешь? Пускай сами читают, кто их
составлял. А мне время дорого. Орудие надо чистить...
  -- Правильно, Ваня! -- одобрил бывший пехотинец, собираясь куда-то.
  Учения кончились, и батарея стояла на отдыхе в  одном километре от села
Гарманешти.  Поэтому Громовой решил проведать  своего приятеля -- разведчика
Сеньку Ванина, с которым  он подружился  уже давно, должно быть, с той поры,
когда впервые встретились по пути на Харьков в 1943 году.
  --  Разрешите,  товарищ  капитан?   --   попросил  солдат,  подчеркнуто
произнося слово "капитан",-- звание это Гунько получил совсем недавно.
  Командир батареи разрешил.
  В это время у разведчиков произошло такое событие.
  В "Советском богатыре" наконец появилась  Сенькина статья с интригующим
клишированным заголовком: "По вражьим тропам".  Шахаeв, по  совету  которого
Ванин взялся за  перо, немедленно провел  громкую  читку.  Статья читалась в
присутствии автора, который скромно умалчивал о том, что от его собственного
стиля  не осталось ровным  счетом ничего, если  нe  считать громкой подписи,
которую  редакции сохранила  полностью. Напротив,  Сенька  настойчиво уверял
всех, и  особенно Акима,  в том,  что редакция не сократила и не изменила ни
одной строчки в его тексте и что,  надо полагать,  из него,  Ванина, в конце
концов выйдет толк.
  --  Он, если и был, уже давно из тебя вышел,-- съязвил Пинчук.-- Наврал
в своей статье целый короб  должно быть, у Геббельса научился врать-то.  Это
он  только  так брешет,-- и,  глядя на новоявленного писателя с  недоверием,
спросил: -- А заголовок тоже ты придумал?
  Сенька хотел было ответить утвердительно, но решил, что этому, пожалуй,
уж никто не поверит. Признался:
  --  Заголовок они сами сочинили.  У меня был другой... А  насчет вранья
ты, Петр Тарасович, брось. Я шутить сам умею.
  Никита  Пилюгин  смотрел  на Ванина  с  нескрываемой завистью. Во время
чтения статьи молчал. А потом не выдержал, заявил:
  --  Не его  это статья.  И никакой он не автор! -- Слово "автор" больше
всего  возбуждало в  Никите  зависть, хотя он  и  не  знал,  что  это  слово
означает.
  Оскорбленный "автор" требовал возмездия, обозвал Никиту страшным словом
"клеветник". Спорщиков несколько  утихомирил  Шахаев. Но  Ванин все-таки  не
остался  в  долгу.  Он немедленно рассказал  разведчикам историю с Никитиным
отцом,  о котором как-то в  минуту откровенности  поведал Сеньке сам Никита.
История эта следующая.
  В хлев Пилюгиных глухой зимней ночью забрался волк и порезал всех овец.
Обнаружив  это несчастье, Никитина мать обрушилась  на мужа с  такой бранью,
что  тот  вынужден  был спасаться  бегством  к  соседу  своему, Патрикею. Но
оказалось,  что и у соседа та же беда:  волк  порезал  и у него двух овечек.
Вместо того чтобы посочувствовать  ему в  горе и  поделиться своим,  Никитин
отец страшно  обрадовался и бегом помчался домой. Прямо с  порога он крикнул
своей жене: "Не реви, дура!.. Чай, не у нас одних, у Патрикея тоже!"
  -- Я тебе говорил, Никита, что и ты в батюшку своего удался, -- заметил
Ванин в конце своего рассказа.
  Сенька,  очевидно, еще долго отчитывал  бы своего обидчика,  если  б не
увидел  входившего  во двор бывшего пехотинца: при  посторонних браниться не
хотелось -- это  было бы  не в правилах развeдчиков, превыше всего ставивших
честь  своего подразделения  и ревниво  оберегавших ее. Приятели потолковали
вволю, а  когда,  артиллерист,  разжившись  у Ванина закуркой, ушел,  Сенькa
заговорил, присаживаясь рядом с Пилюгиным на Кузьмичовой повозке:
  -- Нет, Никита, я -- автор. Самый что ни на есть настоящий автор! И кто
знает,  может, когда  и  писателем стану,  буду  романы  сочинять,  как  Лев
Толстой. A что ты  думаешь?  --  заторопился Сенька, перехватив недоверчивый
взгляд Пилюгина.-- Захочу вот -- и стану писателем. Человек, он все  сможет,
коль захочет.  Вот, например,  сказать  про  тебя:  захочешь стать настоящим
разведчиком --  и  станешь.  На один  уровень со мной  подымешься.  Понял?..
Впрочем,  вряд  ли.  И насчет писателя, конечно,  я  того,  хватил  лишку,--
продолжал Сенька  уже с едва уловимой грустью.-- Для этого тонкость в голове
нужна. А у  меня нет  такой тонкости.  Вот  у  Акима  -- у того получится. В
общем, учиться  нужно нам с тобой. Никита, вот что я тебе скажу,-- подытожил
Ванин с неожиданной серьезностью и, приподнявшись, соскочил с повозки.
  Подумав, сообщил:
  -- Пойду соберу своих ребят, потолкую с ними.
  -- О чем это? -- удивился Никита.
  -- Знаю, о чем.
  -- А все-таки?
  --  Может,  о  международной обстановке  вопрос  засвечу. Ишь ты, какой
любопытный! Приходи в мое отделение, послушаешь.-- И ушел,  оставив Никиту в
недоумении.

4

  Аким Ерофеенко вот уже несколько минут находился  в блиндаже начальника
политотдела.  Демин   вызвал   разведчика,   чтобы   сообщить  о   намерении
командования  послать его,  Акима,  на  курсы  политработников.  До  прихода
Ерофеенко Демин был уверен, что Аким охотно согласится поехать на эти курсы.
Однако  полковник  ошибся.  Спокойно  выслушав  сообщение   начподива,  Аким
попросил:
  -- Разрешите, товарищ полковник?
  -- Пожалуйста, говорите. Я вас слушаю.
  -- Если можно, оставьте меня в роте.
  -- Почему? -- Демин даже привстал из-за стола.-- Вы человек  грамотный.
Теперь вот вступили в партию. Из вас хороший политработник выйдет.
  --  Возможно,   товарищ  полковник,  политработник  выйдет  из  меня  и
неплохой. Но  я прошу, очень прошу, товарищ полковник,  не  посылать меня.--
Аким спокойно глядел на Демина.
  --  Да   почему  же?  --   еще  более   удивился  начподив,  пристально
всматриваясь в худощавое, умное лицо этого странного солдата.-- Должны же вы
расти, в конце концов!
  -- Все это так, но я прошу...
  --  Однако же  упрямый ты,  братец мой,--  перейдя на  "ты",  улыбнулся
Демин.
  -- Я ж хохол, товарищ полковник.
  -- Ну  ладно.  Но  может быть, ты  все-таки  скажешь  о причине  своего
отказа. Ведь есть же какая-нибудь причина?
  -- Разумеется. Но боюсь, что мне трудно будет сказать о ней.
  -- А ты все-таки попробуй. Глядишь, и получится.
  -- Видите ли, товарищ  полковник,-- начал Аким  задумчиво.-- Я  хочу...
Понимаете,   я   хочу   закончить   эту  войну...  как  бы  вам   сказать...
непосредственно, своими руками, знаете ли... Остаться до конца солдатом...
  -- Ну, ну! -- поощрил Демин, видя замешательство Акима.
  -- Вот вчера  я  разговаривал  с  одним румыном.  Учителем  работает  в
Гарманешти. Узнав о  том, что я интеллигент, он  удивился: "И вы --  рядовой
солдат?"  --  "Рядовой,--  говорю,-- что ж тут такого? У нас есть  рядовые и
поученее  меня".-- "Как же так? --  удивляется румын еще больше.--  У нас,--
говорит,-- такие, как вы, все по штабам да по канцеляриям сидят. Могли же вы
писарем  хотя  бы  стать?" -- "Мог  бы,-- отвечаю ему.-- У  нас,-- говорю,--
каждый второй солдат может писарскую службу нести..." Вы, товарищ полковник,
удивляетесь, к чему, собственно, все это?
  Демин улыбнулся:
  -- Нет. Продолжайте.
  -- И  кто же, спрашиваю  я этого румына, воевать станет,  если вес  эти
солдаты  подадутся  в  писаря?  Смеется.  "Не  понимаю",--  говорит. A  тут,
собственно, и понимать-то особенно нечего. Со  временем  у нас в  стране все
станут интеллигентами. Так что же, выходит, в окопах  и сидеть некому будет?
Ведь Родину придется нам еще защищать, и, может быть, не раз...
  --  Понимаю.-- Демин подошел к Акиму и положил свою руку на его острое,
худое плечо.-- Мечтатель ты, однако, Ерофеенко, мечтатель... А впрочем, я не
настаиваю. Можешь оставаться у развeдчиков. Только  знаешь, ефрейтор, ты  не
все  сказал. Ей-богу, нe все. Лучше  уж  говори до конца,  а то сам  за тебя
скажу. Ты все еще думаешь о том случае с предателем Володиным? Так ведь?
  -- Это  правда,  товарищ  полковник.-- Аким вздохнул,  потрогал очки.--
Думал о  нем! Мне все  еще  кажется,  что я в  неоплатном долгу перед ротой,
перед своими товарищами солдатами.
  -- Ну, это ты зря...
  Договорить Демину помешал ординарец. Он вошел с улицы и доложил:
  -- К вам румын, товарищ полковник.
  -- Хорошо, зовите. Ну что ж, Ерофеенко, отложим наш разговор до другого
раза. До свиданья!
  Аким вышел. Через минуту в блиндаж протиснулась широкая  плотная фигура
Мукершану, который уже несколько месяцев находился в Гарманешти.
  -- Пришел с вами проститься, Федор Николаевич! -- тщательно произнес он
имя и отчество Демина, точно радуясь, что может произносить их правильно.
  --  Очень рад вас  видеть, товарищ Мукершану.  Садитесь, пожалуйста! --
быстро пригласил начальник  политотдела,  протягивая навстречу Мукершану обе
руки.  На  щеках Демина  выступил румянец, очень  красивший его лицо,  и это
оттого, что он не успел убрать  вместе с бумагами фотографию жены и сына, на
которую  сейчас  --  Демин  видел   это   --  посмотрел  Мукершану  долго  и
внимательно, даже, как показалось полковнику, с тоской и скрытой завистью.
  Мукершану понял  смущение Демина  и  то,  отчего оно произошло.  Теперь
Николае уже сам не мог удержаться, чтобы не спросить:
  -- Жена?  --  Он  показал на снимок,  с которого прямо  на них смотрела
молодая  женщина  с  очень  строгим  и  вместе  с тем  очень простым  лицом,
освещенным большими спокойными глазами.  На руках она  держала сына, круглое
личико  которого  ничего не выражало, кроме  того,  что должно было выражать
лицо  ребенка,--  удивленно-наивной  радости и тщетного желания понять,  что
делается вокруг и для чего все это.
  -- Жена и сын,-- ответил полковник по возможности спокойно.
  Мукершану теперь сам смутился и поспешил перейти к делу:
  -- Центральный  комитет  посылает  меня  в  Бухарест.  Там  формируются
рабочие  дружины  для   защиты  столицы  от  гитлеровцев  и   для  свержения
фашистского режима Антонеску.
  --  Желаю  вам  удачи, товарищ Мукершану. Помните, что Красная Армия не
оставит вас, придет к вам на помощь!
  -- Спасибо, Федор Николаевич! -- Мукершану крепко сжал в своих  рабочих
ладонях  маленькую  энергичную  и твердую  руку Демина.--  Мы держим экзамен
перед вами, перед своими старшими товарищами, пришедшими к нам на помощь!
  Мукершану хотел сказать что-то более сильное, но волнение помешало ему.
Он замолчал, порывисто обнял Демина, и они крепко поцеловались.
  -- Спасибо за все, за все!..
  -- Желаю удачи!..-- повторил Демин.--  В селе,  должно быть, вы неплохо
поработали. Крестьяне, надо полагать, многое поняли?
  Мукершану задумался, лицо его потемнело. Заговорил глухо:
  --  Поняли,  конечно,  кое-что. Но, к  сожалению,  далеко не  все.-- Он
поморщился, признался с какой-то беспощадной для себя решимостью: -- Тут и я
допустил  ошибку:  больше  митинговал.  А  нужно  было  говорить с  каждым и
отдельности.  И вот что теперь у  людей  на  душе  -- не знаю.  Что ж, будем
учиться. Борьба только начинается. До свидания, Федор Николаевич!
  Полковник,  как  и  в  тот  вечер  после   первой   их  встречи,  долго
прислушивался  к  твердым, медленно  угасавшим  шагам удаляющегося  от  него
человека.
  -- Счастливого  пути, товарищ! -- тихо, про  себя, проговорил начподив.
"Мое положение казалось куда лучше,-- подумал  он.-- А оно вон, оказывается,
как!"  Потом достал политдонесение, заготовленное инструктором. Стал читать,
недовольно  морщась.  "Вот  развез!  --  мысленно  ругал  он  инструктора.--
Преамбула на целую страницу. А кому она нужна, эта преамбула?" Позвал
  ординарца.
  -- Верните это Новикову, пусть сократит на три четверти!
  "Ну же и писучий, дьявол!.. А что, если в донесении сообщить разговор с
Ерофеенко?.. Любопытные, оригинальные  мысли у этого солдата.  И все сложно,
интересно". Демин вынул блокнот и стал торопливо что-то записывать в него.
  Мукершану  по узкому  деревянному  настилу, под которым  где-то  далеко
внизу плескалась вода, перешел через овраг, разделявший село на две неравные
части, поднялся на  гору и зашагал  по узкой  аллее,  между густых  зарослей
черемухи и одичавшей вишни. Ночь была безлунная,  теплая и немножко  душная,
как бывает перед дождем. Слева, в кустах, звонко щелкала и свистала
  какая-то, должно  быть совсем крохотная, птичка. Мукершану  остановился
и, улыбаясь,  попытался изобразить свист и щелканье пичуги. Но у него ничего
не  получилось.  Радуясь  озорному птичьему веселью, Мукершану вместе  с тем
чувствовал какую-то  неловкость,  что-то беспокоило  его. "Что  бы это могло
быть?"  --  подумал  он.  Пташка  помолчала,  как бы прислушиваясь, и  когда
человек затих, она залилась еще энергичнее, засвистала и защелкала звонко  и
рассыпчато, будто обрадовалась, что так, как она, человек не может  свистать
и щелкать.
  "Тень-тень-тень... тин-тин-тин...  кеть-кеть-кеть... киви-киви-киви..."
-- неслось из кустов.
  Мукершану, заслушавшись пением озорной птахи, остановился и еще раз сам
пощелкал языком, и снова  птичка слушала и,  дождавшись,  когда он замолчал,
защелкала и  засвистала  громче и задорнее,  будто смеясь над беспомощностью
человека.
  Мукершану весело захохотал.
  "Тень-тень-тень...  киви-киви-киви..." --  ритмично  и сочно звенело  в
кустах, от которых уже чуть веяло освежающей прохладой упавшей росы.
  Мукершану  присел на  камне  под  кустом, в  котором щелкала и свистала
невидимая  и бесстрашная пичуга, и, прикрыв  лицо руками, задумался. Чувство
легкого беспокойства не покидало его. И вдруг он вспомнил. Ах да, да...  все
это связано с тем  фотоснимком молодой женщины со  строгим и ясным взглядом,
который он видел у начальника политотдела. Конечно, поводом его беспокойства
был  именно этот фотоснимок.  И Мукершану уже видел  лицо другой женщины: на
него смотрели  веселые глаза подруги, товарища по партийной работе, родные и
милые глаза Анны, которую  расстреляли полицейские в 1933 году в Гривице, во
время железнодорожной забастовки.
  Сорокапятилетний  здоровый,  сильный  человек, Мукершану,  может  быть,
только сейчас подумал, что, подобно всем людям, живущим на  земле, он мог бы
быть мужем,  отцом,  пользоваться радостями, которые  дает человеку семья,--
такими радостями,  которых у него не было. Грусть охватила  его, но то  была
необычная грусть, она не давила сердце, не обливала  его жгучей горечью, она
была смешана с той неповторимой и великой радостью человека, который готовит
счастье другим -- всем этим обездоленным Бокулеям  и  Корнеску, отцы,  деды,
прадеды  которых  и  сами  они  жили  в вечном  рабстве,  женились,  любили,
плодились только для того, чтобы увеличить число рабов и несчастных на своей
бедной земле.
  Невидимая  пичуга вспорхнула,  с  вeтки на вeтку перебралась  поближе к
сидевшему  человеку и затрещала над самым его  ухом. Мукершану открыл лицо и
беззвучно засмеялся.
  "Киви-киви-киви..." -- смеялась и птаха.
  Напротив зашумели кусты. Там мелькнуло  что-то черное,  живое.  Грохнул
выстрел.  Пуля тонко пропела над самой  головой Мукершаиу. Он упал в канаву.
Раздался второй выстрел,  и темное пятно метнулось из-за кустов в  переулок.
Стало  тихо-тихо.  Бойкая  пташка замолчала.  Мукершану поднялся,  вышел  на
дорогу и быстрыми твердыми шагами направился к дому Суина Корнеску.
  Там он молча собрался и, уже уходя, тихо сказал провожавшему его Суину:
  -- В селе орудует враг. Будьте осторожны. В меня сейчас стреляли.
  Патрану и поп,  дрожа от страха и нетерпения,  ожидали молодого боярина
Штенберга  в  саду, укрывшись под  деревом. Когда раздались выстрелы, они нe
выдержали,  покинули свое укрытие  и  побежали к калитке,  где  должны  были
встретить лейтенанта.
  --  Ну   что?  --  спросил  Патрану,   открывая  калитку  запыхавшемуся
Штенбергу.  Но  тот  не  дождался,  когда   ему   откроют,  и,  как  легавая
затравленная собака, легко перемахнул через забор.
  -- Ну что? -- повторил свой вопрос Патрану.-- Что?
  -- Наповал!..-- прохрипел офицер, трясущимися руками отвинчивая  пробку
фляги, в которой бултыхалась водка