когда молодая  Советская
республика прощалась со своим вождем --  Владимиром Ильичем Лениным. Если бы
мальчик,  качавшийся  под  бревенчатым  потолком  в своей зыбке,  мог  тогда
глядеть, то  увидел бы в родной своей хате  много взрослых людей -- мужчин и
женщин.  Они  непрерывно  приходили и  уходили. Дверь не переставая хлопала,
холодный пар врывался в дом. Печальная мать  кутала Васю  в теплые одеяльца,
боялась простудить.  Люди говорили тихо,  будто совершая  какое-то таинство.
Многие из них всхлипывали не стесняясь. А мальчик безмятежно дремал на руках
матери, взявшей  его  из зыбки покормить, и не знал, что с молоком ее он как
бы уже  впитывал  в  себя  все  то,  что  завещал  человек, смерть  которого
оплакивал весь мир в ту лютую и трагическую январскую  стужу. Мать прижимала
Васю  к  своей груди. Спи, малютка! Пусть  великое горе  не касается  твоего
крохотного  сердца.  Вырастешь  -- все  поймешь и  узнаешь,  а  в лихие годы
окрепшими  руками поднимешь знамя  с  образом  Ленина  и понесешь его сквозь
огонь вперед, по родной стране и далеко за ее рубежи. А пока спи...
  Вася рос  вместе со своей юной республикой. Он  помнит, как его старшая
сестра,  Ленушка, прочла ему рассказ о Володе Ульянове,  мальчике,  которому
суждено было стать вождем всего человечества. Вася  заставлял сестру  читать
этот  рассказ  дважды и  трижды и  незаметно  для  себя заучил его наизусть.
Однажды он вернулся  с  улицы и,  сияющий,  встал  у  порога. На  его  груди
пламенел красный  галстук.  И алее  галстука  горели  Васины щеки.  Ленушка,
увидев брата, радостно засмеялась, звонко крикнула:
  -- Будь готов!
  -- Всегда готов!
  А годы шли да шли.
  Вася в группе  товарищей и подруг -- студентов художественного училища,
таких же юных, здоровых, жизнерадостных и, понятно, озорных,-- шел  в райком
комсомола  за получением  комсомольского билета.  В  райкоме ему задали один
лишь  вопрос, хотя Вася был совершенно  уверен, что его  будут спрашивать не
меньше часа и обязательно "зашьют". Но его только спросили:
  -- Задача комсомольца?
  --  Быть всегда  впереди,  любить  Советскую родину  и  защищать ее  до
последней  капли крови! --  звонким, срывающимся голосом ответил  он и робко
посмотрел на человека в  черной, военного покроя, гимнастерке.  Тот встретил
его взгляд улыбкой:
  -- Правильно! -- И протянул Камушкину маленькую книжечку.
  Вася взял  ее,  прочел:  "Всесоюзный  Ленинский  Коммунистический  Союз
Молодежи", затем мысленно сократил слова, соединил начальные буквы этих слов
вместе,  получилось:  "ВЛКСМ".  Долго смотрел на ленинский силуэт, чувствуя,
как сердце буйно гонит по жилам  молодую горячую кровь. Силуэт оживал, перед
встревоженным волнением  взором  парня  вставал ленинский  образ и слышались
слова:
  "Будь готов!"
  И сердце отвечало:
  "Всегда готов!"
  Впрочем, Вася был уже не пионером, а комсомольцем.
  -- Ленушка!
  Сестра обняла брата и поцеловала.
  А на другой день, с походными  сумками за плечами,  он и  Ленушка снова
шли в райком комсомола, чтобы прямо оттуда отправиться на фронт.
  Вслед за ними прибежала мать.
  -- Вася, сынок мой!.. Ты еще так молод!..
  В ответ она увидела  упрямую складку меж  красиво взлетавших над ясными
спокойными глазами бровей сына, решимость на его веснушчатом лице.
  -- Мама, я -- комсомолец.
  И сразу поняла старая женщина, что  этим сказано все  и что уже  нельзя
остановить его. С  вокзала уходила печальная и гордая. А из красных товарных
вагонов неслось:

  Уходили, расставались,
  Покидая тихий край.
  "Ты мне что-нибудь, родная,
  На прощанье пожелай..."

  Мать  остановилась, подняла  голову.  Ветер  колыхал  седые  ее волосы.
Прошептала, глотая слезы:
  -- Береги себя, сынок!.. Благословляю вас!..
  А  осенью  1941 года уже  дважды раненный и все-таки не покинувший поля
боя комсорг Камушкин услышал и другое благословение:
  "Пусть осенит вас победоносное знамя великого Ленина!"
  В тот  день немцы еще трижды пытались прорваться  через наши рубежи, но
так и не смогли. Вечером комиссар полка лично обходил все окопы и благодарил
героев.  Он особенно  долго тряс руку комсорга третьей роты  Васи Камушкина.
Потом,  пристально взглянув  в  смелые открытые  глаза,  в веснушчатое  лицо
парня, спросил:
  -- Какого года рождения?
  --  Двадцать  четвертого,-- ответил  Вася  и увидел, как лицо комиссара
вдруг оживилось.
  --  В  тот год,  значит,  когда я  вступил в  партию...  по  ленинскому
призыву,-- задумчиво произнес он и неожиданно попросил:
  -- Дайте ваш комсомольский билет.
  Камушкин подал.
  Комиссар, а вслед  за ним и Вася долго вглядывались в силуэт  Ленина, и
каждый вспоминал свое: Камушкин -- тот день, когда его принимали в комсомол,
а  маленький  большеголовый  комиссар...  Что  же  вспоминал  он?  И  почему
потемнело его  такое спокойное до  этой минуты и  светлое лицо? Может  быть,
перед ним встала далекая студеная и скорбная  зима,  когда  над всей страной
плыли звуки траурных мелодий и током  высочайшего напряжения проходили через
людские сердца.
  Вернул Камушкину билет и, почти не пригибаясь, быстро пошел по траншее.
Вася глядел в широкую  плотную спину комиссара, а видел своего отца, убитого
кулаками в дни коллективизации...
  Так встретился  Вася  Камушкин  с полковником Деминым.  И сейчас, после
тяжелой  операции, когда из  него извлекли четыре осколка, комсорг почему-то
вспомнил об  этой встрече  и  попросил передать  начальнику политотдела, что
очень хочет его увидеть.
  Демин приехал.
  Вася хотел было приподняться, но полковник быстро остановил его:
  --  Тебе  нельзя,-- и поправил  под  головой солдата  подушку.-- Ну как
дела,  орел?  Царапнуло?  Ничего, ничего!  -- проговорил начподив с ласковой
шутливостью в голосе.
  -- Не о том  я...-- тихо сказал Камушкин,  хватаясь  за грудь.--  Горит
все...
  -- Ладно, помолчим...
  -- Нет... я  должен сказать  вам...-- Комсорг  вдруг  вытянулся, уперся
ногами в  стенку.--  Хочу  попросить  вас... оставить меня на  комсомольской
работе...-- Он  чувствовал, что  теряет  силы, и  торопился: --  Я вступил в
партию, но не хочу расставаться с комсомольским  билетом... Помните, товарищ
полковник, ту  зиму... под Москвой?.. Ну  вот... Пусть  в моем кармане будут
лежать  два билета: партийный  и  комсомольский, как родные,--  отец  и сын.
Скажете Шахаеву?..
  -- Обязательно скажу.
  --  Вот  и  хорошо...  ведь  правда  хорошо?..   И  капитану  Крупицыну
скажите...
  -- Нет Крупицына... Погиб он. Разве ты забыл?
  -- Неправда!..  Капитан  жив... и  я, и  Алеша Мальцев  -- все  живы!..
Все!..
  Минутой позже Камушкин потерял сознание. Демин вызвал врача.
  -- Проверьте мою кровь!
  --  Зачем,  товарищ  полковник?  -- удивился врач.--  Разве  у нас  нет
доноров?
  -- Ну, быстро! -- резко сказал Демин.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

1

  Доклад  начальника штаба  подходил  к концу. Стоя  у  большой карты,  с
которой была  сдернута занавеска, начштаба говорил против обыкновения громко
и уверенно: ему  казалось,  что на этот раз он сообщает командующему  важные
сведения.  Наконец-то удалось выяснить, что  за  противник стоит  против  их
корпуса.  Правда, сведения эти  получены не от  своей  разведки, а из  штаба
немецкого генерал-полковника Фриснера, но  об этом можно умолчать. Нельзя же
докладывать  Рупеску, что все  попытки  румынских  разведчиков проникнуть  в
окопы неприятеля кончились неудачей...
  -- Ну идите, полковник!  --  сказал корпусной генерал своему начальнику
штаба.  И когда тот  скрылся  за  дверью,  обернулся  к Раковичану, смиренно
сидевшему  в  дальнем  углу  землянки и в  который  уж  раз  перечитывавшему
советскую листовку  с первомайским приказом.-- Каково, полковник?..  Русские
говорят: "Не так  страшен черт, как  его  малюют". Я мог  бы  применить  эту
пословицу по  отношению к генералу Сизову с  его дивизией,  если б остался в
том возрасте,  когда  людям свойственна  излишняя самоуверенность.  Сизов --
опасный противник.
  -- Совершенно верно, генерал! -- быстро поддержал Раковичану, выходя из
темного  угла.-- В  тоне вашего начштаба  нетрудно было уловить  нотки  этой
самоуверенности, которая, пожалуй, покинула  уже самого  Гитлера. И я  очень
рад, что вы не разделяете  излишней оптимистичности вашего помощника.  Сизов
--  очень  опасный  противник,  и  то,  что  он  с  ходу  не  смог  овладеть
укреплениями,  не должно изменить нашего мнения  о  нем.  Начальнику  штаба,
по-видимому,   не  все  известно.   Он  повторял  лишь  то,  что  сказано  в
разведсводке, разосланной  штабом  генерал-полковника  Фриснера.  А в сводке
этой по вполне понятной причине нe указано, что  дивизия,  которой командует
генерал Сизов, сражалась на Волге, что она пленила одного из самых блестящих
наших   генералов  --   командира  первой  кавалерийской  румынской  дивизии
Братеску,  с которым, кстати,  я  имел честь  познакомиться  еще задолго  до
войны, когда генерал Братеску был на дипломатическом поприще. Я не думаю вас
запугивать  -- боже упаси! -- но трезво оценивать силы врага всегда полезно,
о чем  следовало бы помнить вашему уважаемому начальнику штаба. Он корчит из
себя Наполеона,  хотя глуп, как вот  эта... вот эта  пробка.--  Раковичану с
силой  рванул штопор, и бутылочная  пробка со  звонким  хлопком вылетела  из
горлышка.
  Рупеску  был  немало   удивлен  несколько  странной  для  представителя
верховного командования речью.
  --  Русские  не пройдут,  они  падут здесь  костьми. Это, кажется, ваше
утверждение?
  -- Мое. Я и теперь могу его повторить,  если вам угодно...-- Раковичану
замолчал,  очевидно испытывая некоторое замешательство  и быстро  придумывая
подходящий выход  из неловкого положения.-- Да, я мог  бы подтвердить это  и
сейчас, если б нас с вами окружало  поменьше глупцов вроде вашего начальника
штаба... Кстати,  генерал, я хотел бы порекомендовать вам на  эту  должность
одного толкового офицера.  Но... ладно... об этом потом!..-- Полковник налил
себе коньяку и медленно выпил. Помолчал, о чем-то  размышляя.-- Политическая
обстановка  в стране значительно ухудшилась, генерал.  Мы с вами уже  успели
убедиться в этом. Коммунисты  обнаглели, они действуют почти  в открытую. Им
удалось  объединиться   с   социал-демократами   в   один   так   называемый
Демократический фронт. Вероятно, к ним присоединится и Земледельческий союз.
Круги, к которым я принадлежу, оценивают этот факт как весьма печальный. При
первом  же  серьезном ударе  русских  правительство  маршала Антонеску может
полететь  вверх тормашками.  И  мы  должны  заранее  подготовиться  к  этому
нежелательному для нас, но вполне вероятному варианту... Что вы думаете о...
генерале Санатеску? Нe является ли он подходящей фигурой?
  -- Фигурой?
  -- Именно. Нам нужны сейчас только фигуры.  Подходящие, разумеется. Так
как же вы полагаете, Санатеску подойдет?
  --  Вполне. Я служил под командованием eго  превосходительства.  Это --
наш!
  -- Продолжайте, генерал.
  -- Более ярого ненавистника русских трудно найти...
  -- Ну, это мне  известно,-- Раковичану усмехнулся.-- Он когда-то  помог
мне скоординировать  кое-какие операции  в  Одессе и  в южной  Украине... Но
сможет ли он продержаться хоть немного у власти?
  -- Думаю,  что сможет. Санатеску  тщательно  скрывает свою  ненависть к
русским. Более того, он разыгрывает из себя оппозиционера...
  --  Ну,  нам это  только  на  руку!  --  обрадовался полковник,  быстро
наполняя теперь ужо обе рюмки.-- Выпьем, генерал, за Санатеску!
  --  За  его превосходительство  выпью  с удовольствием!  --  Чокнулись.
Выпили. Долго молчали.
  -- Россия!..-- раскрасневшись не то от коньяка, но то  от поднимавшейся
в груди мутной, давящей злобы,  заговорил наконец Раковичану.-- Черт, бы  ее
побрал!..  Вот  вчера  нашему  трибуналу опять  пришлось расстрелять  одного
солдата. Знаете, генерал, о чем разглагольствовал этот негодяй? Только, мол,
Россия поддерживала румын в их освободительной борьбе!
  -- К  сожалению, он прав, этот красный хам,-- мрачно выдохнул  Рупеску,
вытирая платком вспотевшую вдруг толстую шею.-- И это страшно, когда солдаты
начинают интересоваться историей. А история --  в пользу русских, что сейчас
широко  используется коммунистами в  их  пропаганде...  Тудор  Владимиреску,
например, боролся против  турецкого  владычества бок  о бок с русскими. А  в
русско-турецкой  войне  1828 -- 1829  годов принимали  участие два румынских
полка  под  командованием  полковника Соломона...  Потом  семьдесят  седьмой
год... Вон когда началось это роковое для нас единение! -- Генерал выпил еще
рюмку  коньяку, желая,  очевидно,  хоть  немного охмелеть:  только  в  таком
состоянии  положение дел не казалось ему слишком мрачным. Но хмель почему-то
не брал его. И он продолжал все тем же унылым тоном: -- Я не сказал вам, мой
милый  полковник,  еще  об  одной  неприятности.  Сформирована   из   румын,
представьте  себе, добровольческая дивизия  и названа  именем бунтаря Тудора
Владимиреску. Сейчас она дислоцирована недалеко отсюда, где-то чуть севернее
Пашкан, готовая воевать против нас...
  -- Пустяки! --  поспешил  успокоить  генерала Раковичану.-- Знаю.  Хотя
нелишне и там иметь своих людей. Надо нам  позаботиться об этом.  И  вообще,
генерал,  мы  должны  максимально  активизировать  свою  деятельность в этом
направлении, особенно  в  связи вот  с этим,  полковник потряс  листовкой.--
Главное -- всеми силами и средствами возбуждать у румын ненависть к русским.
Вместе с этим беспощадно расправляться с теми, кто сочувствует русской армии
и помогает ей... Ваш бывший адъютант, генерал, оказался несостоятельным  и в
этом  чрезвычайно  важном  для нас деле.  Он до сих пор  не  выполнил нашего
задания...
  --  Трудно  перейти  передний  край  русских.  Русские  с  непостижимой
быстротой  создали свою оборону с густой  сетью  траншей и окопов, с колючей
проволокой, минными полями и с  отлично организованным боевым  охранением,--
словно извиняясь за молодого Штенберга, проговорил Рупеску.
  --  Ладно,  скажите  ему,  что  перебросим  на  самолете  ночью.  Пусть
готовится. И не только он. И святой  отец тоже. Попу крестьяне верят больше.
Пусть читает свои проповеди там, а тут мы  можем закапывать солдат в землю и
без его пения. Да предупредите его, что в случае невыполнения нашего приказа
он  сам пойдет туда,  "где  нет  ни  радости,  ни  печали..."*  -- Незаметно
полковник  перешел  на  тон  приказа,  к  чему  уже  давно  привык корпусной
генерал.-- И  вообще, господин Рупеску,  ваш бывший адъютантик  наделал  нам
много  пакостей. Только его высокий титул и близость с королевским двором не
позволяют нам швырнуть его в штурмовой батальон в  качестве рядового...  Вот
вся эта  романтическая история с его возлюбленной... Девчонка,  по-видимому,
рассказала о нашем расположении, и мы должны подумать о том, чтобы перенести
свой  командный  пункт  в другое место.  Да  и  развeдчики  генерала  Сизова
действуют преотлично...  Скольких уже офицеров они  перетаскали и из  вашего
корпуса?

  * Слова  взяты  из  молитвы,  которую читают румынские  священники  при
похоронах солдат.

  -- Эти  опасения сильно  преувеличены. Василика  глупа и  вряд ли может
толком рассказать что-либо русским,-- уклонился Рупеску от прямого ответа.
  -- Как бы  она  не  оказалась  умнее  нас с  вами,-- глухо  пробормотал
обозленный  Раковичану и  вдруг  заговорил опять о  том, что, видимо, больше
всего  волновало  и тревожило  его:  --  Майский  приказ  русских,  господии
генерал,--  это  пренеприятнейший  для нас  документ.  И  нам  нужно принять
решительные меры, чтобы парализовать его губительное действие. Во все пункты
должны быть посланы наши агитаторы. Поднять на  ноги бояр, богатых крестьян,
жандармов,  лавочников,  примарей- всех, кому стало неуютно жить  с приходом
русских...  Пусть  поймут,  что  речь  идет  об  их  существовании.  И  этим
операциям, генерал, вы  должны уделять  столько  же внимания, как и  боевым.
Если  не больше. Я  сегодня покину ваш  штаб. Меня ждут  другие дела,  более
важные, там, в Бухаресте, и напоследок, как ваш искренний  и преданный друг,
хотел бы предупредить вас вот о чем: русских трудно выбить с захваченных ими
позиций. И пожалуй, совсем  невозможно вышибить их из  голов  так называемых
простых людей, если русские туда проникнут... Я  хотел бы также предупредить
вас, мой  дорогой генерал,  и о том, что именно  по этим  вашим делам круги,
которые  я представляю,  будут судить, как велика  и важна услуга, оказанная
вами. Со всеми вытекающими отсюда последствиями, конечно. Надеюсь, вы поняли
меня?
  --  Я  вас  понял!  --  взволнованно  проговорил Рупеску,  торжественно
пожимая холодную руку своего собеседника.
  --  Вот и отлично! Ну что ж, желаю вам  успехом! До скорой встречи в...
ставке генерала Санатеску!
  Они еще раз многозначительно переглянулись и обнялись.

2

  Жизнь разведчиков  вошла  в  свое  обычное  русло.  Армия  готовилась к
большим  боям, и их чуть ли нe каждый день  посылали  в поиск. Часть  бойцов
находилась все время на передовой,  вела  наблюдение за неприятелем,  изучая
его оборону. Разведчики несли потери. Тяжелое ранение комсорга было особенно
удручающим событием для них. И вновь,  как раньше,  в  дни тяжелых сражений,
воскресла в памяти солдат и зазвучала их старая песня:

  Закури, дорогой, закури.
  Ведь сегодня до самой зари
  Нe приляжешь, уйдешь ты опять
  В ночь глухую врага искать.
  Ты к суровым походам привык,
  Мой товарищ боец-фронтовик,
  Вижу я по туману волос:
  Много ты пережил, перенес.

  Дивизия генерала Сизова продолжала стоять в обороне, совершенствуя свои
позиции.  В недалеком  тылу  шла боевая учеба  пополнения. Там  штурмовались
доты, воздвигнутые по приказу командира  дивизии и расположенные в таком  же
шахматном порядке, как у противника. Оттуда целыми днями доносились пушечные
и минометные  выстрелы, разрывы снарядов  и мин, пулеметная трескотня, крики
"ура"  пехота  атаковала "вражеские  позиции", следуя  не  за условным, а за
настоящим огневым валом, для  чего была  специально  вызвана батарея Гунько.
Сам Гунько неизменно находился на батарее и командовал  огнем. По всему было
видно, что он доволен. Он весело прикрикивал на своих молодцов:
  -- Первое!..
  И Печкин, бывший наводчик, а теперь командир орудия, оставшийся в числе
немногих  невредимых  после июльских боев  на Донце, так же весело и задорно
отвечал:
  -- Есть, первое!..
  Наводил  пушку тот самый маленький,  щуплый  пехотинец, которого Гунько
задержал у  своих позиций утром 5 июля 1943  года,-- теперь  один  из  самых
опытных  бойцов на батарее.  Гунько  немного потолстел, но  это нельзя  было
назвать  полнотой,-- он только  как  бы  стал шире, "осадистeй",  как он сам
шутил, еще уверенней и спокойней в движениях.
  -- Огонь! -- командовал он все тем же свежим, отчетливым голосом, какой
был  у него  там, на Донце, и артиллеристы, повинуясь этому  голосу,  быстро
работали у орудия, действия их были точны, как бы заранее рассчитаны. Гунько
так  натренировал  батарею,  что  огневой вал ложился  впереди  пехоты  лишь
настолько,  чтобы  осколки  не  задевали  своих  и  чтобы   подразумеваемому
неприятелю за этим валом не было видно бегущих в атаку пехотинцев.
  Генерал  Сизов, полковник Павлов и подполковник Тюлин, солдаты которого
обучались, подолгу находились в районе учений. То, что делалось сейчас  тут,
для них было важнее всего.
  -- Хочу ночью вывести  сюда второй батальон, товарищ генерал,-- доложил
Тюлин.
  --  Правильно,--  одобрил  Сизов,  которому  все больше  нравился  этот
молодой,  в  свое время допускавший  немало  ошибок командир полка.-- Завтра
поучите людей преодолевать минное иоле.
  -- Слушаюсь!
  --  Только  избегайте  шаблона.  Перед  тем  как отдать приказ,  больше
думайте.  А то вот  был у меня на финском фронте такой  горе-офицер, который
при любых случаях отдавал один и тот ж