ой силой устремился
вперед,  пыля по  всем  дорогам  и без  дорог. Впереди,  грохоча,  лязгая  и
стреляя,  мчались  танки,  которым,  казалось,  не было  числа, "Сто...  сто
двадцать... двести... двести пятьдесят... триста", -- считал Ванин.
  --  Товарищи,  откуда  они?..  -- закричал  Сенька,  чуть не  плача  от
внутреннего ликования. -- А "катюш"-то, "катюш"-то сколько!..
  Над  колоннами  бреющим полетом проносились эскадрильи штурмовиков. Под
ними, по взлохмаченной, пыльной земле, новые грузовики тянули за собой новые
орудия,  тягачи  волокли  сверхмощные, на  гусеничных  установках,  гаубицы.
Машины  с мотопехотой едва поспевали за танками. Над всей  этой массой войск
повисали  реденькие черные шапки  от  бризантных разрывов. Кое-где  немецкие
снаряды рвались и на земле. По на это как будто никто не обращал внимания.
  Острая боль, вызванная гибелью товарища, смешалась в груди  разведчиков
с другим большим чувством. Всем им хотелось бежать вперед,  вслед за лавиной
наших войск,  прорвавшихся через оборону врага. В прорыв, по-видимому,  были
введены  огромные  массы  свежих  войск.  Теперь  разведчики  могли оставить
курган: он уже не угрожал наступающим.
  Разведчики сбежали вниз, к дороге,  по которой двигались части. И вдруг
заметили батарею старшего лейтенанта Гунько. Запыленный, смуглый, с ликующим
блеском в желтоватых глазах, офицер подбежал к разведчикам.
  -- Вот видите, -- показал он на новые пушки, прицепленные к машинам. --
Жива моя батарея! А вы говорили!..
  -- Да никто вам ничего не говорил, --  возразил  Забаров, пожимая  руку
офицера.  --  Конечно,  жива.  Скажи, пожалуйста, откуда  такая масса  наших
войск? После таких боев у Донца -- и вдруг!..
  Гунько удивился:
  -- Разве вы еще не знаете?  Целый фронт,  оказывается, в тылу  в запасе
стоял. Понимаешь?
  -- Фронт?
  --  Степной фронт!.. О  котором  немцы  и не подозревали.  Был  заранее
сформирован. Вот его и ввели сейчас в наступление.
  На  сдвинутом запыленном  лафете,  свесив  ноги,  сидел  тот  маленький
пехотинец,  которого в первый день  немецкого наступления остановил у  Донца
Гунько и который  после  5 июля уже  не  мог расстаться с артиллеристами.  С
разрешения   командования  Гунько  оставил  его  в  своей  батарее.  Чумазая
физиономия бывшего пехотинца сияла великолепнейшей, довольной улыбкой.
  -- Оттопал, значит? -- узнал его Сенька Ванин.
  -- Оттопал.  За  меня старший лейтенант перед самим генералом хлопотал!
-- похвастался бывший пехотинец.
  --  Еще  бы. Такой  богатырь!..  -- хитро  сощуренные  глаза разведчика
прощупывали маленькую фигуру солдата.
  --  А ты кто такой? --  поняв насмешку, сердито спросил  новоиспеченный
артиллерист.
  --  Я-то?  -- проговорил  Сенька нарочно  по-вятски. -- Я самый главный
начальник. Главнее меня нет... Вот разве только ты, потому как все же едешь,
а мне приходится ножками топать. Закурить у тебя нет?
  -- Есть, закуривай... -- сказал боец, подавая Сеньке скуповатую щепоть.
-- А что командир-то  ваш  такой  мрачный? --  осведомился он,  показывая на
Забарова.
  -- Разведчик  у нас  один  погиб  сегодня.  Хороший такой  парняга,  --
закуривая, тихо сообщил Ванин.
  Мальцева хоронили  в полдень.  Кузьмин сколотил из  досок, для какой-то
надобности лежавших у  него на дне повозки,  гроб. Алешу  положили в  него в
маскхалате. Забаров поднял гроб на плечо и понес к  кургану. За ним, опустив
головы, молчаливой и угрюмой чередой шли разведчики, вся небольшая рота. Так
на Руси хоронят маленьких детей: впереди, с гробом, идет отец, а за ним тихо
плетется опечаленная семья...
  Гроб  поставили у  края  свежей  могилы,  выкопанной Акимом и Пинчуком.
Шахаев рывком стянул с  головы пилотку. Солнечный луч запылал в его тронутых
серебристой сединой волосах. Парторг долго не мог ничего сказать, сдавленный
волнением. Притихшие разведчики ждали.
  -- Прощай, Алеша, -- просто начал он,  склонив  над гробом свою большую
круглую голову.-- Прощай, наш  маленький садовник!.. Мы никогда  не  забудем
тебя. Закончим войну, вырастим огромный сад... и поставим в нем тебе большой
памятник. И будешь  ты  вечно живой, наш боевой друг!.. Прощай, Алеша. Когда
вернусь домой, в свою Бурят-Монголию, пройду  по  всем аймакам и  расскажу о
тебе... какой ты был герой!
  Под троекратный треск салюта гроб опустили в могилу. По русскому обычаю
бросили на  него по горсти земли. Потом  быстро  заработали лопатами.  Вырос
небольшой свежий холмик. Разведчики  еще  долго  не  уходили  с кургана. Они
стояли  без  пилоток, всматриваясь в даль, туда, на запад, куда устремлялись
наши  войска. Над всем  этим потоком, чуть  опережая его, уходили  на запад,
очищая небо, обрывки растрепанных и угрюмых туч.
  Разведчики сошли вниз, еще раз оглянулись на древнего великана.
  -- Храни, родимый!.. -- вырвалось у Акима.
  Он задумался. Прошумят над курганом годы. Овеянный  ветрами, обожженный
горячим степным солнцем,  еще больше  поседеет свидетель великих событий  но
останется,  должен  остаться, на его вершине маленький  холмик,  который  --
пройдет десяток лет -- покроется струящимся светлым ковылем и будет светить,
как маяк кораблю, случайным путникам...
  Аким надел пилотку, быстро пошел на запад, догоняя товарищей.
  В один из жарких августовских дней перед самым  Харьковом,  где дивизия
только  что  сломила  сопротивление  врага и  продвигалась  вперед,  повозку
Пинчука, на которой ехал и Сенька  Ванин, догнала редакционная полуторка. Из
кабины высунулся Лавра, тот самый Лавра, что когда-то рассказывал Гуревичу и
Пинчуку о гибели военкора Пчелинцева.
  -- Разведчики!  -- крикнул он, улыбаясь большим ртом  и чуть  сдерживая
машину. -- Возьмите газету. Тут про вас стихи сочиненные!..
  Ванин  на  лету подхватил небольшой листок. Свернул  с  дороги. Рядом с
ним, свесив  ноги в кювет, уселись другие  разведчики.  Только Сенька  начал
было разворачивать газету, как Лачуга гаркнул:
  -- Воздух! -- и  первый подался от своей повозки, мелькая в подсолнухах
белым колпаком.
  Пинчук,  Сенька  и  Кузьмич  прыгнули  в  кювет. Но  немецкие  самолеты
пролетели мимо, очевидно направляясь к Белгороду.
  -- Ну, читай, Семен! -- попросил Пинчук, когда тревога миновала.
  --  Нет,  пусть  Аким  прочтет,  --  сказал  Сенька.  --  У  него лучше
получится, -- и передал газету Ерофеенко.
  Среди газетных заметок Аким нашел стихотворение под названием "Курган".
Он прочел его вслух. Это были немудреные, но искренние стихи.
  --  Тю... черт! Как складно! --  восхищался  Ванин. --  Это как у тебя,
Аким, в дневнике... Прочитай-ка еще раз то место, где про Россию сказано.
  Аким прочел с волнением в голосе:

  Бойцы, ребята лихие!
  Звала их святая месть.
  Как будто сама Россия --
  Вот этот курган и есть!
  -- Здорово  ведь!  "Сама  Россия"! Как правильно сказано!..--  но Ванин
вдруг замолчал, встретившись с печальным и задумчивым взглядом Акима.
  -- Эй, разведчики! Вы что тут сидите?
  Солдаты подняли головы и только сейчас увидели  подъехавшего  на машине
адъютанта  командира дивизии. Молодой стройный офицер смотрел на них строго,
явно подражая генералу.
  -- Э, да вы что-то носы повесили, -- вдруг заметил он. -- Не похоже это
на разведчиков. Много потеряли? -- спросил он почему-то Акима.
  -- Одного, товарищ лейтенант, -- голос Ерофеенко дрогнул.
  Адъютант помолчал.
  -- А где ваш Забаров? -- спросил он наконец.
  --  У майора  Васильева.  Должен  скоро вернуться...  Да вот,  кажется,
старшина уже и едет, -- ответил Аким, увидев соскочившего с машины Забарова.
  На ходу Федор крикнул Пинчуку:
  -- Петр Тарасович, как с обедом?
  -- Везем, товарищ старшина.
  -- Давайте побыстрее. А то  не догоните!.. Простите, товарищ лейтенант,
-- заметил Забаров адъютанта.
  -- Ничего... Здравствуйте, товарищ Забаров. И  приготовьтесь расстаться
со   своими  старшинскими  погонами.  Можете  поздравить  Забарова,  ребята.
Командующий  фронтом присвоил  ему звание младшего лейтенанта. Генерал Сизов
тоже шлет свои поздравления.
  Адъютант, пожав руку  Забарова,  быстро сел в машину, тронул  за  плечо
своего шофера и исчез в море желтой пыли.
  Пинчук,  Аким, Сенька,  Кузьмич и  Лачуга наперебой жали руку Забарова.
Федор  сдержанно принимал поздравления  от своих  боевых  друзей, как  будто
офицерское  звание  не  доставило ему  особой радости. Он все время думал об
Алеше Мальцеве. Вот так всегда бывает:  потеряет человека  и мучается целыми
неделями, словно сам виноват в его гибели. Да, Забаров в этих случаях всегда
обвинял только себя.  Ведь он  командир, значит, и должен  отвечать за своих
солдат.  Погиб  хороший  разведчик Алеша Мальцев  --  стало  быть, рассуждал
Федор, он, как командир, не все до конца  продумал, взвесил,  не  все сделал
для  того, чтобы избежать  этой  потери.  Сейчас он вновь  и вновь вспоминал
последнюю  операцию  на  кургане, ища  другого,  лучшего ее решения. Он  уже
считал,  что  не следовало  бы  вообще посылать одного Мальцева  к немецкому
пулемету, а надо было атаковать курган всем одновременно, охватив его с двух
сторон. Думая так, Забаров вес больше и больше темнел  и досадливо хмурился.
Вот  так,  бывало, на заводе, когда у него что-нибудь не ладилось, он прежде
всего обвинял себя, отыскивал свой промах.
  Мимо  разведчиков  проходила  грузовая  машина  комдива.  Забаров решил
воспользоваться  ею,  чтобы  догнать  роту,  ушедшую  далеко  вперед.  Шофер
генерала хорошо знал разведчиков и охотно согласился подвезти их.
  -- Так поторопитесь, товарищ Пинчук! -- еще раз сказал Забаров. -- А мы
-- машиной доберемся!
  Ванин первый вскочил в грузовик. В нем сидела уже знакомая  разведчикам
девушка, которая  когда-то  встретила их у генеральского  блиндажа  и  потом
угощала обедом. Сенька узнал ее. В другой раз  он непременно подсел бы к ней
поближе и  разговорился, но сейчас у него было плохое настроение. На вопросы
девушки он отвечал неохотно и больше отмалчивался. А ей хотелось поболтать с
бравым разведчиком.
  -- Это вы кого хоронили недавно? -- спросила она.
  -- Разведчика одного... -- тихо ответил Сенька.
  -- А почему на кургане?
  -- Так  надо.--  Сенька  подумал и,  вспомнив рассказы  Акима  о  былых
походах русских богатырей, добавил:  --  Как князя. Раньше ведь  в  курганах
только князей хоронили...
  -- Ну? -- удивилась девушка. -- Всех князей?
  --  Нет,  -- уверенно  сказал Сенька. -- Зачем же всех?  Которые только
землю русскую от врагов защищали, от иностранцев разных.

3

  Могучей,  полноводной  рекой,  вышедшей  из  своих  берегов,  разлилось
наступление. И ничто уже не в состоянии было остановить  его. Едва отгремели
жестокие бои  за  Харьков,  а  солдаты  несли уже  в  своих  сердцах  новое.
Задыхаясь в дорожной  августовской  пыли, они на ходу разговаривали  друг  с
другом.
  -- Говорят, фашисты построили на Днепре вал.
  -- Свалятся и с этого вала.
  -- Однако ж трудно будет.
  -- На Донце было не легче.
  -- Ой, хлопци, як мэни хочется скорийше побачить Днипро. Ведь я родився
там...
  -- Побачишь скоро!
  -- Скоро ль?
  -- А ты думал -- как?
  -- А что, ребята, на лодках поплывем?
  -- Уж там как придется. Надо будет -- и на плетне поплывешь.
  -- Чего  там  на  плетне. Видите, сколько за  нами  паромов на  машинах
везут. Все предусмотрено...
  -- Эй вы, мимо-харьковские, чего остановились?..
  -- А ежели ты харьковский, так помалкивай!..
  Дивизия генерала Сизова вместе с  другими  войсками подошла к Харькову,
но накануне  решительного  штурма  ее  вдруг  перебросили на другой  участок
фронта.  Так  и не довелось ее бойцам и офицерам побывать  во второй столице
Украины. Это очень огорчило разведчиков.
  -- Не быть нашей дивизии Харьковской, --  сокрушенно  говорил Ванин, по
случаю легкого ранения опять находившийся "в обозе", то есть при Пинчуке.
  -- Выходит, так.
  -- Чего доброго -- еще Мерефинской назовут!
  -- И это может быть. На Мерефу путь держим.
  -- Что и говорить -- обидели нас!
  -- Генералу небось досадно.
  --  Еще бы!  Старался "хозяин"  первым войти в город,  а  оно  вон  как
получилось...
  --  Вот  незадача...  -- проворчал Кузьмич, вымещая досаду  на немецких
битюгах, дарованных ему Сенькой. -- Стало быть, в Мерефу...
  -- Да что вы  расхныкались!  Командование знает, как надо поступить, --
безуспешно пытался успокоить огорченных солдат Мишка Лачуга. -- Вот я, когда
у генерала был...
  --  Командование-то знает, да нам-то  оттого не легче!.. -- перебил его
Сенька: он  был очень  расстроен. -- Мне, может, этот  Харьков  уже  во  сне
снился, а теперь изволь-ка, Семен Батькович, прозываться Мерефинским...
  -- Мерефа тоже советский город, -- возразил Лачуга.
  -- Сам знаю, что  советский. Я против ничего не имею, -- стоял на своем
Сенька, -- но пусть бы его брали второстепенные части. -- Ванин  был глубоко
убежден, что такие  части  существуют, и  уж никак не думал причислить к ним
свою дивизию.
  --  Ничего, Семен, будем называться Днепровскими, --  попытался еще раз
успокоить разведчика Михаил. -- Уж мимо Днепра мы никак не пройдем.
  -- Днепровскими? За реки названия не дают... Ведь  нам в самый раз было
в Харьков идти -- и вдруг...
  -- Видишь, чего ты  захотел! А помнишь  хутор  Елхи?  Три  месяца мы не
могли взять этот разнесчастный хуторишко,  а в нем всего-то навсего было две
хатенки, да  и от них оставались одни головешки. А как  мы  мечтали овладеть
этими  Елхами! Вот тогда действительно они во  сне нам снились. А теперь ему
города мало. Силен ты, парень!
  -- Так то  было  в  сорок  втором. А  сейчас  --  сорок  третий!..-- не
сдавался Ванин. -- Мне, может, скоро всей Украины будет мало. Берлин, скажу,
подавай!
  Солдатский говорок медленно плыл  вместе  с облаками пыли над небольшой
проселочной   дорогой,   по   которой   двигались   обозы   и  хозяйственные
подразделения. Хорошие дороги они уступили танкам и другой боевой технике.
  В споре  принимали  участие все,  кроме  Пинчука. Петр отмалчивался. Он
полулежал на  повозке  Кузьмича, подложив  себе под спину мешок с солдатским
бельем, и сумрачно оттуда поглядывал. На его  усищах нависла пыль,  и оттого
усы   были   бурые  и   тяжелые.  Молчание   Пинчука  при  обсуждении  столь
животрепещущего вопроса показалось Сеньке в высшей  степени  подозрительным.
Он несколько раз пробовал заговорить со старшиной, но Пинчук  упорно молчал.
В конце концов Семен решил сделать хитрый ход.
  -- Так-то, Петро Тарасович, любишь  свою Украину, -- вкрадчиво начал он
издалека. -- Неукраинцы  и то болеют  за нее душой, жалеют, что в Харьков не
попали, спорят, волнение у  них  и прочее. А ему  -- хоть бы что!  Сидит как
глухонемой. Усы свои опустил. Я вот саратовский, и то...
  --  Звидкиля  ты  взявся?  --  тихо   и  серьезно  осведомился  Пинчук,
поворачиваясь  к   Сеньке.  Глаза  его,  всегда  такие  добрые,  сейчас  зло
прищурились: -- Причепывся, як репей...
  Однако на этот раз Ванин не испытывал  перед Пинчуком обычной робости и
не думал "отчепиться", твердо решив пронять упрямого хохла.
  -- Нет, не любишь ты свою Украину, -- настойчиво продолжал  он, скорчив
обиженную рожицу.
  -- Що, що ты сказав?.. -- потемнел Пинчук.
  Ванин присмирел.
  Но вспышка  Пинчукова гнева была короткой. В конце  концов, он понимал,
что  саратовцу страшно  хочется  вовлечь его в беседу.  Глаза  Петра  быстро
потеплели, и он уже заговорил добрым голосом:
  --  Дуралей  ты,  Семен.  Хиба  ты розумиешь, що  в  мэнэ  тут,-- левая
широченная ладонь закрыла половину его груди, и сам Пинчук побледнел, как от
сердечного приступа.-- Две болезни я маю зараз.
  Сенька забежал сзади и,  подпрыгнув, присел  на повозке. Слова Петра не
давали ему  покоя. Об одной "болезни"  Пинчука  он догадывался. Узнал  о ней
только сегодня утром. Проснувшись под повозкой, он увидел Пинчука сидящим на
дышле. Петр склонился над чем-то и тихо, чуть внятно бормотал:
  -- Вот ведь... растет... Тэж, мабуть, дивчина будэ... Як воны там?..
  Сенька на цыпочках подкрался  к  старшине и заглянул через его плечо. В
руках  Пинчука лежала  крохотная  фотография,  с которой смотрело  курносое,
смеющееся личико ребенка.
  -- Дочь, что ли? -- некстати прогремел Сенькин голос.
  Пинчук  быстро убрал  фотографию,  кинул  на Ванина  сердитый взгляд  и
отошел прочь, оставив Сенькин  вопрос без ответа. Ванин  недоуменно  смотрел
ему вслед. Не могла  понять отчаянная его головушка, что своим появлением он
смутил немолодого солдата. С того времени, вплоть вот до этого  часа, Пинчук
ни с кем не разговаривал. А теперь назвал еще какую-то вторую свою болезнь.
  -- Что  с вами, товарищ  гвардии старшина? --  спросил  Сенька по  всем
законам  воинской вежливости  когда  ему  надо было  что-нибудь выспросить у
Пинчука,  он строго  придерживался  правил  армейской  субординации, отлично
понимая, что Петра можно взять не иначе, как почтительностью.
  Но и такое обращение сегодня но помогло. Пинчук молчал.
  Далекий и величавый Днепр манил, притягивая к себе, и поиска неудержимо
рвались  к  нему.  Злой,  стремительной ночной атакой  пехотинцев  вместе  с
танкистами  и  артиллеристами немцы были  сбиты с  высот западнее  Мерефы, и
дивизия двинулась на юго-запад, и сторону Краснограда. Немцы отступали столь
поспешно,  что  бросали  свою  технику  и вооружение на  поле, в  населенных
пунктах  и  по всем дорогам. Неоглядная степная ширь была завалена вражеской
боевой техникой.  Немало было  брошено гитлеровцами и автомашин. Наши шоферы
без особых  трудов осваивали немецкие автомобили. Глядишь --  подойдет боец,
откроет  капот, что-то подвернет в  моторе, где-то постучит ключом,  продует
какую-то трубку, оботрет ветошью руки, в кабину -- и пошел. Газует вовсю!
  Не  смог  удержаться   от  искушения  и   Сенька   Ванин.  К  удивлению
разведчиков, он проявил  себя  незаурядным автомобилистом.  Среди  брошенных
машин он подобрал для  своей роты грузовик "оппель-блитц", где-то с  помощью
Пинчука  раздобыл  канистру с  бензином и, лихо подкатив  к  Марченко,  стал
докладывать  ему, что это  самая лучшая марка немецких грузовиков. Лейтенант
похвалил Ванина.
  Сенька ликовал:
  --  Садись, Акимка!  Прокачу, как  на масленицу.  Только ты,  на всякий
случай, завещание пиши...
  Быстро  погрузили ротное  имущество.  Разведчики  устроились в  кузове,
конечно, без старшины, повозочного и повара -- те хлопотали у своих  подвод.
Пинчук  выдал  солдатам на  дорогу  несколько  буханок  хлеба,  консервов  и
арбузов.
  -- Добри кавуны! -- сказал он. -- Кушайте на здоровье.
  Вскоре Забаров получил маршрут, сел в  кабину рядом с Ваниным, и машина
тронулась. Марченко  выехал  еще раньше с группой  офицеров  штаба  дивизии.
Разведчики, сидевшие в кузове, гаркнули:

  Ой ты, Галю,
  Галю молодая.
  Пидманулы Галю,
  Забрали з собой.

  -- Ожили, черти! -- с гордостью проговорил Сенька.
  Он выехал на хорошую дорогу, обгоняя бесконечную и ненавистную для всех
фронтовых шоферов вереницу повозок.
  -- И откуда  их  столько берется?  --  сердился  Ванин  на  безмятежных
усачей-повозочных, размахивающих кнутами. -- Обозу в каждом  полку на  целую
армию  хватило б, все дороги забиты... Танкистам только мешают, путаются под
ногами...  Эй  ты,  дядя,  чего  рот  разинул!  --  прикрикнул   Сенька   на
зазевавшегося ездового.-- О бабке своей размечтался!
  -- Губы утри!.. Молоко на них, -- огрызнулся повозочный.
  Ванину наконец  удалось обогнать  все обозы, и он  вольготно  вздохнул.
Задохнувшиеся было в пыли разведчики теперь снова запели. С ревом, с  шумом,
с ветерком  "оппель-блитц" влетел в  какое-то  крупное село. На  повороте, у
регулировочного пункта, Сенька резко затормозил.
  -- Эй, хорошая! На Красноград эта  дорога? -- высунулся Ванин, улыбаясь
синеглазой и светловолосой девушке-регулировщице.
  -- Эта, эта! -- ответила она звонким и чистым голосом.
  Побледнев, Аким метнулся к борту кузова.
  -- Наташа! -- крикнул он, перегибаясь через борт.