богопротивные деяния свои, братия,
будете держать ответ перед самим Иисусом Христом!..
  И  вот сейчас  Ион сидит вялый, весь обвис,  словно мешок, из  которого
вытряхнули содержимое.
  -- Подай-ка что-нибудь, сестра,-- просит он притворно слабым голосом,--
голоден я и сир... Что у тебя там?
  Анна Катру подносит на тарелке что-то красное, дурно пахнущее.
  -- Сосиски с паприкой,--  певуче говорит она.--  Вку-у-сные... "Солнцем
осиянные,  горячите кровь мою!" --  сказал о  них  поэт.-- Вдова подмигивает
иону,   пододвигая   к   его  носу  тарелку.  Отец  Ион,  однако,  морщится,
отмахивается от еды.
  -- Постой, сестра, постой!..  Ну уж и блудлива ты!  Грех, сестра,  грех
обманывать божьего  слугу.  Поэт  не  об  этих сосисках говорил.  Вид  у них
мерзостный  и  дух  отвратный.  Грех  продавать  этакое  зелье.   Принеси-ка
что-нибудь другое...
  -- Нет ничего другого, отец Ион.
  -- А не врешь, сестра?
  -- Не вру, батюшка.
  -- Ну и времечко наступило! Господи, господи!  -- поп поднимает глаза к
потолку, вздыхая, крестится.--  Ну,  давай,  сестра, сосиски...  и  эту, как
ее...
  -- Цуйку?
  --  Да,  сестра... А потом,-- святой отец многозначительно  смотрит  на
хитрющую содержательницу,-- эту, как ее...
  -- Девку?
  -- Молодицу...
  -- А я что ж, не гожусь уже? -- хозяйка темнеет.
  -- Стара,-- утвердительно кивает поп.--  Стара, и вид у тебя, как вот у
сиих сосисок,-- прегнусный... Грех меня попутал с тобой.
  -- Не грех, а блуд,-- поправляет его содержательница.
  --  Грех  и  блуд  --  понятия  одинакового  свойства,--  выкручивается
попик.--  Плоть грешит,  сестра.  Плоть  умирает,  а  дух  надобно  беречь в
чистоте!.. Так-то, дочь моя!..

  В то позднее  сентябрьское утро,  когда  в корчме  вдовы Катру  шла эта
ленивая беседа, а над  крышей хаты Александру Бокулея, играя и лаская глаз и
сердце, вился сизый, кучерявый, как барашек, дымок, во двор  Бокулеев  вошел
Суин Корнеску. Против  обыкновения  он не закрыл  за собой калитку,  тяжелым
шагом приблизился к хозяину.
  -- Буна зиуа, Александру.
  -- Буна зиуа, Суин.
  Бокулей поздоровался с соседом и снова наклонился над плугом. Он счищал
с него остатки грязи. Делал он это с редким усердием и удовольствием.
  -- Пахать? -- спросил Суин.
  -- Угу,--  простодушно и радостно отозвался Бокулей, вновь разгибаясь и
чувствуя сладкую боль в спине и пояснице.
  -- Напрасный труд.
  -- Как так? -- испуганно спросил Александру.
  -- Запретили. Боярскую землю нельзя трогать.
  -- Кто?! -- Ошеломленный этим известием, Бокулей смотрел в угрюмое лицо
соседа  и  со слабой  надеждой старался угадать, не  шутит  ли  он.  --  Кто
запретил? -- повторил он сразу  охрипшим  голосом,  поняв, что Суин  говорит
правду.
  -- Правительство. Землю приказано вернуть хозяевам, боярам, значит.
  -- А... эта... реформа? Разве ее не будет?
  -- Как видишь...
  Крестьяне замолчали  и  не смотрели друг на друга, словно  бы  они сами
были виноваты в том, что не будет  земельной реформы. Из открытой двери дома
до  них  доходил теплый  запах мамалыги. На крыльце  появилась  Маргарита  и
позвала  отца завтракать. Он сердито  отмахнулся  от нее и, затащив плуг под
сарай, вернулся к Суину. Тот,  опершись на  длинную палку, угрюмо  смотрел в
одну точку.
  -- А где  Мукершану? Что он... думает? -- Бокулей посмотрел на соседа с
вновь пробудившейся надеждой.
  -- В армии он. Прислал мне  письмо  с одним  раненым. Говорит, чтобы не
отдавали землю помещикам.
  -- Как же не отдашь? Тридцать третий год повторится...
  -- Соберем крестьян, поговорим.
  Корнеску распрощался  с хозяином и, огромный, медленно  пошел со двора.
На улице он  остановился. Над плетнем еще некоторое время маячила его  шапка
да кольцами поднимался табачный дым.
  На этот раз  по селу не гремел бубен  -- крестьяне  собрались  во  двор
Корнеску сами.
  Пришли не только  бедняки  и батраки, но и  зажиточные. Среди последних
был  и Патрану.  Он слушал  ораторов  молча, смиренно поглядывал прямо перед
собой, сложив  на груди  руки. Только один раз не  вытерпел:  на слова Суина
"Возьмем землю силой!" кротко заметил:
  -- Не дело  ты  говоришь,  Суин.  Кровопролитие одно выйдет,  и  все. У
правительства -- армия, полиция.  А  у тебя  что? На русских надеешься? Они,
слава  богу, не  вмешиваются  в  наши  дела.  И  правильно  поступают.  Сами
разберемся как-нибудь. Жили по старинке -- и будем жить...
  По толпе прокатился недобрый гул... Патрану почуял, что гул этот против
него,  и  быстро умолк.  Но  из толпы уже  вихрились,  выплескивались  злые,
горячие выкрики:
  --  Хорошо  тебе  жить  по-старому!..  Двадцать  пар волов,  пятнадцать
работников держишь. Лучшую землю скупил у нас. А нам, значит, опять с голоду
подыхай?.. Армией  ты нас не запугаешь. У меня в ней два сына служат, против
немцев  воюют,  а  против  отца  они.   не  пойдут!..--  Александру  Бокулей
протиснулся к  Патрану.--  Не  пойдут,  говорю!..  Это  твой  щенок пошел  с
фашистами... Вот и поплатился! Давно  ли ты закопал Антона-то! Гляди, как бы
и тебя туда не отправили!.. А мои против крестьян не пойдут!
  --  Не  скажи,  Александру,  --  сдерживая  себя,  все  так  же  кротко
проговорил Патрану. -- Прикажут, и пойдут. Солдат -- человек подневольный...
  -- Таких солдат уже нет. Недаром наши сыны рядом с русскими идут сейчас
по  Трансильвании.  Кое-чему  научились! --  за  Бокулея  ответил  Корнеску,
который  поднялся  на  арбу и  продолжал: --  Прошу потише.  Давайте обсудим
толком, как быть.
  Крестьяне  угомонились, но  ненадолго. Лишь только речь  зашла  снова о
земле, злые, тоскливые выкрики раздались с повой силой:
  -- Задушат!
  -- Всех перебьют!
  --  Долой буржуазное правительство! -- прозвучал  чей-то  хрипловатый и
вместе с тем молодой  голос. Толпа вмиг  смолкла. Потом взметнулся, задрожал
другой голос:
  -- Никакого кровопролития! Патрану прав: куда нам против правительства!
Жили и будем жить, как прежде...
  -- Мы у рабочих помощи попросим. И с нами не совладают. Так и Мукершану
говорил.
  -- Где он, ваш Мукершану?  Только смуту  развел, а сам скрылся.  Он уже
один раз поднимал нас. Что из этого вышло -- сами знаете!
  -- Тогда было другое время. А  теперь фашизм разгромлен Красной Армией.
Неужели мы не сможем воспользоваться этим? Надо объединиться  с рабочими! --
Суин  окидывал толпу  темными  воспаленными  глазами.--  Русские  рабочие  и
крестьяне  одни, без посторонней помощи, взяли власть в  свои руки. А отчего
же нам не  взять ее,  когда  нам оказали  такую великую помощь? Нужно только
объединиться вокруг компартии. Она одна приведет нас к победе!..
  -- Что  ты говоришь, Суин! Побойся бога! Забыл, что святой отец в своей
проповеди говорил?
  -- Святой  отец говорил это с чужого голоса: ему за это платят! Сколько
тысяч лей получил он только от одного Штенберга?
  Крестьяне приумолкли. Теперь говорил один  Суин  Корнеску,  а остальные
молча и  внимательно слушали его. Порядок  установился с той  минуты,  когда
двор покинули Патрану и еще несколько его единомышленников.
  ...Разошлись  в полдень. Но село еще долго волновалось. Женщины  бегали
из дома в дом, разнося тревожные слухи:
  -- Всех, кто будет брать землю, заберут в сигуранцу и посадят.
  -- Нет сейчас сигуранцы.
  -- Есть. Опять ввели. Патрану говорил -- он-то уж знает!
  -- Нуй бун Патрану!
  -- Рэу!*
  -- И сыпок у  него старший  такой был -- оторвали ему голову  крестьяне
под Бакэу.
  -- Туда ему и дорога!
  Недовольство крестьян ширилось, поднималось, вырастая в глухую,  еще не
созревшую, но страшную силу.  А через несколько дней в  Гарманешти произошло
событие, которое еще  больше накалило обстановку. В  одну глухую полночь, на
окраине села одновременно вспыхнули  два дома. Огненные  столбы  врезались в
небо, осветили вcе село,  как гигантскими свечами. Во дворах  завыли собаки,
протяжно, тоскливо, тревожно, с хватающим за сердце хриплым стенанием.

  * Дурной, злой (рум.).

  -- Бокулеев и Корнеску дома горят!
  -- Проклятие!
  Отовсюду бежали люди. Откуда-то катился душераздирающий вопль женщин.
  Возле  пылающих  строений  быстро  собрались  толпы  мужчин,  женщин  и
ребятишек. Крыша на доме Бокулея уже сгорела, и  только труба  не покорилась
слепой стихии огня: раскаленная, длинная, она будто повисла в воздухе, -- та
самая  труба,  которую  сложили  золотые  руки  Кузьмича. Показывая  на нее,
ребятишки орали:
  -- Кошуриле каселор!*
  Освещенная  заревом,  в  огороде  под  яблоней  стояла  жена Александру
Бокулея. Растрепанная и бледная,  она  прижимала к груди несколько обгорелых
початков  кукурузы  --  все, что успела  отнять у  огня. Ее держала под руку
Маргарита, говорила  что-то  матери,  должно быть  утешала.  Сама  Маргарита
казалась совершенно спокойной.

  * Труба (рум.).

  -- Мама,  мамочка! Не надо, родненькая, плакать!..  Будет  у  нас новый
дом! Мама! -- говорила она, ласкаясь, утирая своей теплой рукой слезы с глаз
матери.
  Александру Бокулей в  это  время находился  во дворе. Безвольно опустив
руки, он равнодушно смотрел на крестьян, суетившихся возле догорающего дома,
стаскивавших баграми обуглившиеся,  ломкие стропила.  Особенно  усердствовал
Патрану. Он храбро подступал к самому пламени, упрекая мужиков  в  трусости.
Те  слушались  его,  тоже  кричали, употребляя позаимствованное  у советских
солдат слово:
  -- Давай! Давай!
  У дома Суина собралось пароду побольше, и там удалось даже спасти часть
крыши.
  Только на рассвете, усталые,  со свинцовой угарной тяжестью в голове  и
тошнотворной  болью и груди, мужики  разошлись по  домам. Не раздеваясь, они
падали на  пол  и  спали  как убитые весь  день. Проснувшись, заставляли жен
долго  лить  на их головы  холодную  воду, как  обычно  делали после  буйной
попойки.
  В этот день не ложились спать Патрану, бывший примарь, поп, управляющий
помещичьим  имением, жандарм,  собравшиеся  в  кабачке вдовы  Катру. Они  не
знали, чем  все  это может кончиться, но  сердца  их  чуяли подобрее.  Жизнь
делала резкий, крутой  поворот, и  они  не  могли  ничего изменить  и своими
делами, сами того не  ведая, только ускоряли  приближение того страшного для
них события, которое должно было совершиться.

ГЛАВА ПЯТАЯ

1

  А события развивались с непостижимой быстротой. Вслед за Румынией вышла
из войны на стороне гитлеровской Германии Болгария. Вступившие на болгарскую
территорию 8 сентября  войска Третьего  Украинского фронта на другой день, в
10  часов  вечера, прекратили  военные  действия против  Болгарии.  Болгария
объявила войну Германии. Не задерживаясь, войска маршала Толбухина двинулись
к югославским границам.
  Успешно продвигался в глубь Румынии и  Второй Украинский фронт.  Однако
северо-восточный его  фланг, где действовали одна наша гвардейская  армия  и
румынский корпус, встречал упорное сопротивление немцев и мадьяр, оседлавших
выгодные позиции в горах Трансильванских Альп. Продвижение замедлилось.
  Овладев -- сравнительно легко -- городом  Тыргул-Окна, дивизия генерала
Сизова и  румынские части  поднялись  в  горы.  К  исходу  дня  6  сентября,
преодолевая  упорные  контратаки  гитлеровцев  и  венгерских  гонведов,  они
подошли  к важному узлу шоссейных и железных дорог -- городу  Сибиу. Попытка
взять этот пункт с ходу не принесла  успеха. Более того, сильная  контратака
немцев  и  мадьяр  заставила  румын  немного  отойти  и  создать  угрожающее
положение на левом фланге дивизии Сизова.
  Комдив настойчиво  предлагал  румынскому  генералу  вернуть  утраченные
позиции, не дожидаясь утра. Однако Рупеску на ночные действия не отважился.
  -- Вы  молоды  и горячи,  господин  генерал, -- говорил он, обращаясь к
Сизову  и едва скрывая  раздражение.  Тщательно  выбритые жирные складки его
массивного подбородка были красны и чуть вздрагивали. -- Вам не  приходилось
воевать в  горах. А я в этих местах сражался еще в пятнадцатом.  Ваши старые
офицеры могли бы это засвидетельствовать... А, простите, где вы воевали?
  --  Под Сталинградом, господин генерал! А  также имел честь, как вы уже
сами знаете, драться с вашим  превосходительством в районе дотов.  Разве  вы
это забыли?
  Рупеску долго не  мог справиться  с приступом неожиданного кашля. Потом
выдавил:
  -- О нет-нет, не забыл.
  -- Вот и чудесно. Надеюсь, вы не откажете мне... в некотором умении?
  Рупеску поморщился, но, спохватившись, быстро забормотал:
  -- О да, да... разумеется.
  Сизов незаметно улыбнулся. Потом спросил:
  -- Значит, вы нe намерены действовать ночью?
  -- Нет.
  -- В  таком случае  я сам возьму у врага позиции, которые вы соизволили
ему оставить.
  Румынский генерал деланно рассмеялся:
  -- Отважные вы, русские!.. Ладно, ладно!.. Атаку сегодня возобновлю.
  -- Ну вот и отлично! Желаю  успеха! -- сказал Сизов, провожая Рупеску к
машине, стоявшей у крыльца.
  Едва  лимузин тронулся с места, Рупеску помрачнел,  нахохлился  и молча
ехал до  самого  своего  штаба.  По  дороге  вспомнил  про  последнее письмо
Раковичану, привезенное уже  сюда, в горы.  Член нового правительства, между
прочим, писал в этом своем послании:
  "Ведете  себя отлично, мой милый генерал! Но не увлекайтесь. Чем дольше
пробудут  русские  в горах,  тем  лучше для нас --  кое-что успеем  сделать.
Отсюда делайте для себя некоторые  практические выводы. Я, как вам известно,
человек по призванию не военный,  поэтому не могу  предложить вам какие-либо
тактические приемы.  Их  вам подскажет обстановка. Есть  еще один вопрос, на
который  вам, генерал,  следовало бы обратить самое пристальное внимание. Вы
вступили  в  районы, наполовину  заселенные венгерцами.  Помните  одно: ваши
солдаты должны рассматривать мадьяр  как  своих ярых врагов и соответственно
этому поступать с ними..."
  -- Хорошо ему  там  рассуждать! -- угрюмо  пробормотал  Рупеску, удивив
этими словами ничего не понявшего шофера.
  Вернувшись в свой штаб, корпусной генерал немедленно отдал распоряжение
возобновить атаку.

2

  Но атака  не удалась. Командир  роты,  которому была поручена операция,
повторил  те же  самые  действия, которые днем  уже  привели его  к неудаче.
Кончилось  дело  тем, что  рота отступила  еще дальше, потеряв пять  человек
убитыми  и  семь ранеными. Утром, за  час до новой, третьей  по счету атаки,
вместо того чтобы продумать ee хорошенько, командир  роты собрал в одну кучу
всех  своих солдат и стал ругать советское  командование, по  вине которого,
как он утверждал, рота понесла эти "бессмысленные потери".
  --  Морочат голову нашему генералу! -- Черные маленькие усики Штенберга
(это был он) по обыкновению вздрагивали. -- Черт знает что творится!..
  --  При  чем  же тут  русские,  господин  лейтенант?  --  глухо спросил
взводный командир, судя по виду бывший рабочий.  Ночью, во время атаки,  его
взвод достиг было старых позиций,  но, не поддержанный всей ротой, отступил,
потеряв  двенадцать человек. -- Русские  тут  не виноваты,  --  прибавил он,
невольно коснувшись красноармейской звездочки на своей пилотке.
  -- А  вам  нравится,  Лодяну,  что  нами командуют эти,  советские?  Вы
забыли, очевидно, историю с капралом Луберешти! Так я вам могу ее напомнить.
Вам  доверили снова  командование  взводом. А  вы... вы  пресмыкаетесь перед
русскими!..
  --  А  вы,  господин  лейтенант,  хотели  бы,  чтобы  нами  по-прежнему
командовали немцы? Так я вас понял?  -- Сказавший эти слова близко подошел к
Штенбергу. Тот узнал в подошедшем нового командира соседней роты, Мукершану,
которого  пытался убить еще там,  в  Гарманешти.  При  любой встрече  с этим
человеком Штенбергу становилось не по себе.
  Братья  Бокулеи, по  странному стечению  обстоятельств  попавшие в роту
молодого боярина, глядели на него откровенно ненавидящими глазами.
  --  Где ваша национальная гордость, Мукершану? --  выкрикивал Штенберг.
-- Вы -- румын, а ползаете перед русскими!..
  -- Что-то  вы не  говорили о национальной гордости, господин лейтенант,
когда   вас  отшлепал   по  лицу  немецкий  офицер.  Помните?  --  Мукершану
неторопливо  присел на  высокий  длинный  камень. -- Это было у  Гарманешти,
недалеко  от  вашей  родовой усадьбы.  Мне солдаты рассказывали.  Отхлестал,
говорят, вас тот офицер тогда  здорово. Вы, однако, молчали, спрятав куда-то
"достоинство  румынского  боярина".  --  Мукершану говорил спокойно,  и  это
спокойствие для Штенберга было особенно обидным.
  -- Я попросил бы вас не говорить таких вещей при моих солдатах!
  -- Почему вы не просили немца не делать этого при ваших подчиненных?
  -- Прошу еще раз замолчать. Вы понесете ответственность!
  -- Вы сами, господин лейтенант, завели  этот разговор  при солдатах.  Я
вас  отлично понимаю. Вы  пытались  возбудить  в  них  ненависть  к русским.
Безнадежное занятие!
  -- Я хотел напомнить, что мы -- румыны и что нам...
  --  Вы -- румын?  -- Мукершану вдруг приподнялся с камня и, коренастый,
упругий, вплотную приблизился  к тонкому лощеному офицерику. --  А позвольте
вас спросить, что в вас румынского?  Фамилия у вас немецкая, порядки в своем
имении  вы  завели  прусские! --  слова  Мукершану  тяжело и глухо падали на
стоявших рядом солдат, тревожа и возбуждая в них  угрюмую злобу к Штeнбергу.
Они настороженно  сверлили его недобрыми  взглядами.  Голос Мукершану звучал
все  сильнее  и  резче.  Молодой боярин  несколько  раз  пытался  безуспешно
остановить его.
  --  Нам  сейчас  нечего  делить,  господин   Мукершану,  --  сказал  он
примиряющим тоном. -- Мы идем одной дорогой, одним путем.
  -- Нет, господин лейтенант, между вами и нами -- громадная  разница. Вы
пошли этим путем только  потому,  что вам деваться некуда.  Мы же встали  на
него добровольно и идем рука об руку с русскими. И нам радостно идти по этой
дороге, ибо только она приведет нас к настоящей жизни.
  Штенберг покраснел, не выдержав, крикнул:
  -- Замолчите! Вы -- коммунист!
  -- Именно  поэтому я  и  не  могу  молчать. Вы  --  трус  и подлец!  --
Мукершану,  казалось, вот-вот схватит ротного. --  Вы  не  желаете воевать с
фашистами. И  с этими мыслями  водили людей в атаку. Клевещете на русских, а
следовало  бы поклониться  им  и учиться  у них  воевать по-настоящему.  Вон
полюбуйтесь!..  Могли бы  вы  взобраться  на  ту  вершину?.. А  русские,  --
Николае, отвернувшись от  Штенберга,  смотрел теперь на солдат, --  на руках
втащили  туда  пушки, и благодаря  этому  мы сидим  здесь спокойно и болтаем
попусту!.. Взгляните, взгляните, как они бьют!
  Откуда-то сверху доносились резкие орудийные  выстрелы и вслед за ними,
почти  в ту же секунду, раздавались звуки взрывов.  Но самой батареи не было
видно. Ее  застилало медленно  и  величаво  плывшее  по ущелью,  разорванное
острой грудью горы белое  облако. Другое облако, поменьше, сиротливо плутало
меж скал, не находя выхода. Внизу в зеленой и узкой долине паслись  косматые
яки. При каждом  выстреле  они вздрагивали и удивленно поднимали вверх тупые
морды, тревожно  мыча  некоторые бежали к  стыну*, прилепившемуся  на склоне
горы.

  * Стын -- деревянное помещение с несколькими изгородями, жилье пастухов
и место дойки скота.

  -- Забраться с пушками  выше  облаков!  Снилось  ли  это  вам, господин
лейтенант,  вам,  бывшему  офицеру  горнострелкового  полка?!  --  продолжал
Мукершану, снова переводя  взгляд на побледневшего боярина. --  А вы знаете,
кто командует этой советской батареей?  Парень, совсем молодой парень,  ваш,
наверное,  ровесник. Я вчера познакомился  с  ним. Славный малый. Его  зовут
Гунько.  Офицеры  из  нашего корпуса, артиллеристы, не  верили,  что  Гунько
поднимется со своей батареей  на эту вершину. И знаете, что ответил он им на
это? Он сказал: "Нам многие иностранцы не верили. Сначала они не верили, что
мы построим в  своей стране социализм... Мы его построили.  Потом не верили,
что  мы сможем отстоять Сталинград. Мы его отстояли. А как мы там сражались,
вам  расскажут ваши же соотечественники