ся помочь семье хозяина. Глядя на  худенькое,
бледное,  истомленное  тяжкой  болезнью  лицо девушки,  он  шептал  в  адрес
фашистов:
  -- Ось гниль яка... Всю Европу опоганили...
  Больше всех  страдал от  безделья Сенька Ванин.  Его  неуемная  молодая
энергия  искала выхода. Послонявшись возле Кузьмича и  Лачуги,  он вновь шел
допекать Никиту Пилюгина. Последнее задание, в котором неплохо показал  себя
Никита, несколько смягчило  Сеньку  в  отношении Пилюгина. Тем  не менее  он
по-прежнему донимал его.
  --  Опять сидишь  один, -- говорил он ему. -- Нет бы  пойти к  хлопцам,
побеседовать с ними вместе, анекдоты хотя б послушать... Ну, неисправимый же
ты  единоличник, Никита!..  А ведь  что ты  есть один?  Ничто!  --  И Сенька
пускался в  глубокие  и рискованные философские рассуждения: -- Вот  взять к
примеру наш последний бой с немецкими разведчиками. Один бы ты там ничего не
сделал.  Умер бы  от страху. А  все  вместе мы легко  управились с  немцами,
потому как мы -- сила... Ты -- опасный индивидуалист, Никита, вот ты кто.
  --  Отвяжись  ты  от  меня!  --  стонал  Пилюгин.  --  Что  ты  ко  мне
прилепился?.. "Индивидуалист"...
  -- А то и прилепился, чтоб ты понял...
  Но  тут появлялся  Шахаев, и Сенька покорно  умолкал. Однако,  отойдя с
парторгом от Пилюгина, жаловался:
  -- Мозолит  мне  глаза наш  Никита, товарищ старший сержант. И зачем вы
только с ним возитесь?..
  Шахаев хмурился.
  -- У Никиты  много недостатков,  как, между прочим, немало было их и  у
тебя, Семен, да и сейчас еще кое-что  осталось, -- втолковывал он Ванину. --
А  мы  --  коллектив,  сила  большая,  как  ты  сам  говоришь.  Вот  и  надо
перевоспитать Никиту в духе уважения к коллективу. Грош нам цена, если мы не
сделаем   этого.  Ты   вот   уже   и   сам  отделенный,  а   рассуждаешь  не
по-командирски... А  ведь я  считал,  что  ты  уж  совсем избавился от своей
болезни.
  Сенька безнадежно махнул рукой:
  -- Не верю я в Пилюгина. Его  советская власть за двадцать с лишним лет
не воспитала, а вы хотели сразу...
  -- Надо  верить. Ты вот что: чем попусту Никиту  одолевать, занялся  бы
полезным делом.
  -- Каким?  --  насторожился  Ванин,  думая, что сейчас  опять  заставят
копать укрытия.
  --  А  вот каким:  ты -- опытный разведчик.  Почаще  беседуй  со своими
солдатами, особенно с новичками. Расскажи им о своих поисках.  Да и в газету
об этом напиши. Сейчас  в дивизии много  молодых бойцов. Им пригодятся  твои
советы. Меня и редактор просил, начподив -- тоже.
  Предложение Шахаева  написать в газету Сеньке особенно понравилось, оно
льстило ему. Целый день корпел  он над бумагой.  Поломал дюжину  карандашей.
Переживая незнакомые  муки творчества,  искусал все губы,  даже  похудел.  К
вечеру, однако,  статья  была  готова.  Сенька  перечитал  ее  раза  два  --
задумался. Не будучи вполне уверенным в своих писательских способностях,  на
что, конечно,  имел веские основания,  он  после  долгого размышления сделал
следующую приписку:
  "Прошу товарищей из газеты отредактировать мои ошибки и  все недостатки
в моем изложении выслать мне в письменной форме".
  Не страдая избытком скромности, ниже поставил подпись:

  "Кавалер четырех орденов гвардии ефрейтор Ванин Семен Прокофьевич".

  Затем запечатал статью в конверт и хотел было отдать пакет Кузьмичу, по
совместительству  исполнявшему   у  разведчиков  должность  почтальона,   но
раздумал. Он  вспомнил, что редакция  располагалась недалеко от них, и решил
отнести пакет  сам, тем  более что  в одном доме  с  редакцией размещалась и
полевая почта: был чудесный предлог встретиться с Верой.
  Отпросившись  у Шахаева,  временно исполнявшего  обязанности  командира
взвода,  Семен  отправился в  редакцию. По  дороге он увидел большую  группу
румынских крестьян. Среди них стоял Александру Бокулей. Он показывал всем на
свой  дом, хохотал, щелкал языком. Рядом  с Бокулеем был  невысокий человек,
без шапки,  с коротко остриженными седыми волосами. Человек этот тоже глядел
на дом Бокулея, говорил что-то крестьянам.
  Это был Николае  Мукершану. Он первый поклонился разведчику. За  ним то
же  самое  сделали  остальные.  Ванин  приосанился,  молодецки   козырнул  и
продефилировал  дальше,   борясь   с  нетерпеливым   желанием   вступить   с
иностранцами в пространную беседу.
  Во дворе, где размещалась редакция "Советского богатыря", Ванин  увидел
любопытную  сцену. Красный  от злости наборщик гонялся по двору  за огромным
гусаком (редакции подарили этого гусака еще  на Украине,  и наборщики возили
его все время с собой). Гусак вытягивал свои белые саженные крылья, гортанно
гоготал, носясь по  двору, как планер. Путь ему  пересекал шофер  Лавра.  На
крыльце стоял секретарь редакции Андрей Дубицкий и командовал:
  -- Лови, лови его!.. Лавра, забегай слева!.. Слева, говорю, забегай! Не
слышит, черт!..
  -- Что случилось? -- осведомился у  секретаря Сенька, готовый броситься
в погоню.
  -- Весь петит из  кассы выклевал, куршивый гад! -- ответил  тот и снова
закричал: -- Лови, лови!..
  --  Какой  аппетит?  -- ничего  не понял  Ванин. Однако,  подхлестнутый
командой секретаря, помчался на  помощь Лавре и наборщику.  Гуся  загнали  в
хлевушок и там при активном Сенькином содействии обезглавили.
  Содержимое гусиного зоба было  выпотрошено на чистую бумагу. Присев  на
корточки,  наборщики  принялись  выискивать  крохотные   свинцовые  буковки,
легкомысленно выклеванные пернатым из оставленной на земле кассы.
  Гуся зажарили. В трапезе участвовал и новый  военкор -- Семен Ванин. Он
аппетитно жевал гусиное  мясо  и уверял наборщиков, что проглотил не  меньше
десятка этого... как его...
  -- Петиту?
  -- Во-во!
  -- Так мы и тебя, как гуся, выпотрошим.
  -- Ну, ну, попробуйте!
  И без того  радостное настроение  Ванина  поднялось теперь еще выше. Он
уже собирался  было навестить свою любушку,  но прибежал  Никита  Пилюгин  и
позвал Ванина в роту. Сокрушенно  охнув и зло  посмотрев на Пилюгина, Сенька
быстро распрощался с товарищами из редакции.
  -- Пойдешь с капитаном  Гуровым  и Бокулеем делать для румынских солдат
передачу, -- сказал Шахаев, несказанно обрадовав этим Ванина.
  В окопе, который находился ближе всех к румынским траншеям,  установили
ОЗУ.  Бокулей  взял рупор,  приготовился  было говорить  по написанному,  но
вражеский  пропагандист  опередил   его.  На   ломаном  русском   языке   от
неприятельского переднего края кричали:
  -- Русский солдаты! Мама Елен приказала вышвырнуть вас за Прут.
  Это было уже слишком. Сенька вырвал у Бокулея рупор и что есть моченьки
заорал:
  --  Эй ты,  гнида продажная!.. Щенок блошиный! Скажи своей Елене, чтобы
того... приготовилась... Скоро в Бухарест... придем!..
  Стенки окопа  посыпались  от азартного  солдатского  хохота. Поощренный
смехом  бойцов,  Сенька  набрал  в  легкие  воздух,  чтобы   выкрикнуть  еще
что-нибудь похлеще, но Гуров отобрал у него рупор.
  -- Этак ты мне наагитируешь...
  Довольный  произведенным эффектом,  Сенька распрощался  с  капитаном  и
Бокулеем и отправился к своим товарищам.
  Разведчики уже спали. Только  Забаров сидел с коптилкой и  писал письмо
Зинаиде Петровне.
  "Неужели она меня любит?  -- думал Федор. -- И почему бы ей не написать
прямо: люблю!"
  Он  хмурился. А  из  темного окна на него глядели ее лукавые, смеющиеся
глаза. Они,  эти  глаза, говорили:  "Ты не  думай,  что  я уж очень  о  тебе
убиваюсь. Я просто так..."
  Федор  злился,  моргал  и  писал  что-то  несуразное и  путаное.  Потом
разорвал  написанное в мельчайшие кусочки и выбросил на  улицу.  За  окном с
минуту вихрилась бумажная метель.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

I

  Земля все  меньше парила по утрам, высыхала, морщилась, лик ее мрачнел.
Морщились и мрачнели худые лица  румынских  крестьян, трескались  искусанные
губы, в глазах  стояли неизбывная тоска, отчаяние: кормилица-земля высыхала,
а  в  нее  не  было брошено еще ни единого зернышка. Лошадей и  волов угнали
отступавшие  немецкие  и  румынские  части.  Пахать было не  на  чем. Только
Патрану да еще несколько человек с утра до поздней ночи пропадали в поле, не
давая отдыха батракам.
  Сбившись  кучками,  обтирая  потные  лбы  бараньими  шапками, крестьяне
толковали меж собой:
  -- Пропадем все.
  -- Помрем с голоду.
  -- Лавку купец закрыл. Соли негде достать... От цинги помрем...
  -- Земля травой зарастает...
  -- Нам помогут! -- прозвучал вдруг голос Мукершану.
  -- Кто поможет? Кому мы нужны...
  -- Русские.
  Все с недоверчивостью и вместе с тем  с  тайной надеждой посмотрели  на
Мукершану.
  -- А то у них других забот нет...
  -- До нас им...
  -- Вот вы не  верите, а я говорил сегодня с их генералом. Обещал помочь
вспахать землю на своих лошадях.
  -- Мы  уже тебе однажды поверили, Мукершану. В тридцать третьем.  Пошли
за тобой. Ну, и поплатились. Сколько нашей крови пролилось! Теперь вот опять
обещаешь...
  Мукершану вспыхнул, но сдержался.
  --  Чьи ты  слова  говоришь,  Кристанеску?  Вижу  -- не  свои, -- глухо
проговорил он. -- Патрану, должно быть...
  -- Чужой головой  не живу,  своя на  плечах.  Только ты  лучше бы уехал
отсюда.
  --  Никуда  я  отсюда не уеду. Меня прислала  сюда моя партия,  которая
желает  всем только хорошего.  Когда-нибудь ты это поймешь. Думаю, что скоро
поймешь... А насчет русских -- все правда. Обещали помочь...
  Крестьяне заволновались. Новость эта так поразила их  и была, казалось,
столь неправдоподобна, что в нее трудно было  поверить даже самым доверчивым
людям.
  -- Да, да, помогут! -- тверже  сказал Мукершану,  зорко всматриваясь  в
угрюмые лица крестьян. Он думал: "Насколько легче было проводить работу там,
на заводах Решицы, среди металлистов".  Невольно  вспомнил слова товарища из
ЦК,  провожавшего  Мукершану  в  села: "Будь  осторожен,  Николае.  Действуй
осмотрительно.  С  крестьянами  трудно будет.  Заморочили им голову король и
партия Маниу".
  О  своем решении  помочь крестьянам вспахать  землю  и  посеять Сизов и
Демин сообщили в штаб  армии. Там одобрили и в свою очередь сообщили в  штаб
фронта.  Через   несколько   дней  пришел   приказ   командующего   фронтом,
предписывавший  войскам,  находившимся  во втором  эшелоне,  в  свободное от
занятий  время приступить к немедленной помощи  бедным румынским крестьянам.
Этот акт  удивил советских  солдат, даже такого последовательного гуманиста,
как Аким.
  -- Собственно... что  это значит? Ничего понять не могу, -- говорил  он
Шахаеву. -- Три года румыны грабили  нашу землю, вместе с немцами уничтожали
наши  села,  людей.  Вспомните  одну только  Одессу... А теперь --  извольте
радоваться! -- мы должны еще пахать им землю... Ни черта не понимаю!..
  --  Мне странно  слышать это  от тебя, Аким! Ты подумай хорошенько,  --
спокойно советовал ему парторг.-- Ты теперь коммунист. Подумай, и все  будет
понятно. А на партийном собрании мы поговорим об этом подробное.
  -- Нет, нет. Это уж слишком. Это -- ненужный либерализм.
  --  Что  ты говоришь,  Аким? --  подвернулся откуда-то  Сенька. -- Я не
узнаю тебя. Ты, кажется, местию воспылал. Что-то это на тебя не похоже!
  --  Ненужный  либерализм.  Лишнее  это, --  продолжал  Аким, не  слушая
Ванина.
  -- Ты уверен? -- спросил Шахаев.
  -- Конечно!
  На  этот  раз  Аким  кривил  душой:  полной  уверенности  в этом  своем
убеждении  у  него  сейчас не  было.  Это  отлично видел  парторг и спокойно
продолжал:
  -- Не век  же нам жить с этими  людьми в ссоре. К тому же... -- парторг
взглянул  на  Александру  Бокулея,  на  то,  как  он  заботливо  ладит  свою
ковырялку, готовясь к выезду в  поле (по распоряжению Забарова Михаил Лачуга
передал хозяину на время посевной  своего  битюга).-- К тому  же  народ  был
обманут... Мы должны показать им путь  к иной, новой жизни.  Не для мести мы
сюда пришли. Нам же станет лучше, когда вокруг нас будут друзья, а не враги.
  --   Разумеется.  Но   очень  часто  забывается  наша  доброта.  Возьми
Финляндию: свою  самостоятельность  она  получила из рук Советской власти, а
вот уже третий раз воюет против нас, -- сказал Аким.
  -- Там у власти все время находились реакционные правительства, которых
меньше всего интересовал народ.
  Приказ командования совершенно не удивил старых хлеборобов -- Пинчука и
Кузьмича. Он показался им вполне естественным, как было естественно  то, что
Советская власть всегда за бедных.
  Петр Тарасович  посмотрел  на  возню хозяина с  сохою, горестно покачал
головой:
  --  Нэма  дурных,  щоб  я  такой штуковиной пахав!.. Кузьмич,  запрягай
лошадей:  пусть  хозяин плуг поедет  шукать. Теперь  Бокулей знает, где  его
найти... -- распорядился он, кивнув в сторону боярской усадьбы.
  К  полудню  Бокулей-старший  привез  из  усадьбы  Штенбергов  новенький
сакковский однолемешный  плужок. Погрузить его на повозку хозяину  помог все
тот же старый конюх Ион, которого  Бокулей всерьез уже называл своим другом.
На этот раз Ион сам  пожаловал во  двор к Бокулеям: старому воину захотелось
своими  глазами посмотреть на  русских солдат, на  потомков  героев Шипки  и
Плевны.
  В  полдень по селу  загремел  дробный стук колотушки. Скликали народ на
сход, чтобы объявить о решении советского командования. Крестьяне собирались
у ворот группами. Перед каждой такой небольшой толпой останавливался человек
с колотушкой и читал бумагу. Люди сначала слушали молча и сумрачно, хмурые и
настороженные: раньше им читали только о новых налогах, о мобилизации, и эта
колотушка  всегда  больно била по сердцу.  Узнав  наконец в чем  дело, стали
размахивать шапками, кричать:
  -- Бун!
  Среди крестьян то и  дело появлялся  голубоглазый седоватый человек. Он
переходил от одной  группы к другой, провожаемый  на этот раз дружественными
взглядами и словами.
  -- Бун, якой там бун, -- ворчал Пинчук, прислушивавшийся к крестьянским
голосам  и  к грохоту колотушки. Он  сразу помрачнел: -- Мироеды  проклятые,
клуб  для крестьян  не  могли  построить...  Собираются,  бедняги, прямо  на
вулице, як в древнейши времена. Не бун цэ, не бун!..
  В центре села -- небольшая площадь. Там собралось  народу  побольше. На
арбе, этой импровизированной трибуне,  стояли Александру Бокулей  и  его сын
Георге.  Рядом  с  ними -- Суин Корнеску.  Он  говорил  своим густым, низким
голосом, люди  радостно  орали ему в ответ, а  Бокулей-старший,  вытирая все
время потное лицо, счастливо улыбался.
  Вдруг чей-то вкрадчивый, осторожный голос прервал оратора:
  --  А ведь земля-то  не наша,  Суин,  а  Штенбергов. А  вдруг  вернется
боярин, что тогда?.. Шеи  пообломает!.. Мукершану что не агитировать? Чем он
рискует? Чуть что  -- в город подастся, а мы  расплачивайся, как в  тридцать
третьем... Я не против того, чтобы землю эту распахать  -- зря же пропадает.
Только не нажить бы беды. Подумай об этом, Суин Корнеску.
  Человек,  сказавший эти слова, отделился от толпы и растрепанным грачом
заковылял по улице, прочь от митинговавших.
  Толпа притихла, неприятно пораженная, потом зашумела с новой силой:
  -- Это мы еще поглядим, кто кому обломает!
  -- Патрану хорошо так говорить. У него своей земли по горло.
  -- А может, он прав, господа? Вдруг боярин и впрямь возвратится...
  -- Слушать Патрану -- с голоду сдохнешь!
  Последние  слова,  должно быть,  долетели до удалявшегося  человека, он
резко оглянулся, сверкнул цыганскими глазами и поковылял быстрее.

2

  Вечером во дворе Бокулеев шла энергичная подготовка к выезду в поле.
  Кузьмич подкармливал своих  и без того сытых лошадей. Пинчук сортировал
семенную пшеницу, добытую  Бокулеем-старшим все в той же боярской усадьбе не
без помощи, разумеется, конюха Иона. Хозяин едва успевал подносить мешки.
  --  Эх,  триера  нэма!  -- сокрушался  Петр Тарасович, могучими ударами
широченных  ладоней  встряхивая  огромное кроильное  решето,  подвешенное  у
крыльца дома.-- Мабуть, рокив четырнадцять  не видал  такой штуки.-- говорил
он про решето. -- Як, бувало, заладишь триер...
  Тугая,  необъятная его спинища  взмокла. От нее валил пар.  Сладко ныли
натосковавшиеся по лихой работе руки, звенело в ушах.
  -- Ух, добрэ! Давай подсыпай, хозяин. Шевелись! -- торопил он. Крупное,
тяжелое зерно золотой россыпью шелестело в решете. -- Давай!..
  Михаил Лачуга укладывал на  повозку небольшой котел, продукты, жестяные
тарелки, ложки,  сунул  под  сиденье ездового  на  всякий  случай  бутылочку
румынской цуйки*.  "Выпьют с устатку", -- подумал он.  Специально для  Петра
Тарасовича Михаил  Лачуга завернул в бумагу кусок свиного сала со шкуркой --
знал,  плут,  слабость полтавчанина... Наташа  положила в  попонку  пакет  с
медикаментами: "Мало  ли  что  может  случиться".  Комсорг  Камушкин  быстро
намалевал  плакат  и  под  ним   большими   буквами  вывел  надпись:  "Слава
гвардейским пахарям!" Плакат на высоком шесте укрепили в повозке. Возле него
села  сияющая Василика, держась одной  рукой  за шест,  а другой обняв Мотю.
Мотя вызвалась  поехать  в  поле  в  качестве поварихи.  Она  отпросилась  у
начальника и с вечера явилась к разведчикам, чтобы принять участие в сборах.
Всяк старался что-нибудь сделать для пахарей.

  * Ц у й к а -- румынская водка.

  Сенька  отдал   Кузьмичу   свой  трофейный  нож,  а   Никите  Пилюгину,
отпраплявшемуся  вместе с Пинчуком  и  Кузьмичом в  поле  погонщиком, строго
настрого  наказал  "перевыполнить  все  нормы и  стать,  наконец,  настоящим
человеком".
  --  Не  бери пример со своего батьки, -- внушал ему Семен. -- Тот мужик
темный, а ты ведь при Советской власти родился. Это понимать надо!
  В  общем  все  были заняты делом, суетились, хлопотали. И подразделение
сейчас  больше  походило на  полеводческую колхозную бригаду, готовившуюся к
первому выезду в  поле. Забаров  посмотрел на  своих солдат и  подумал: "Как
легко эти люди  из воинов  становятся тружениками! С какой же яростью  будут
работать они  после  войны!.." Перед ним сейчас были не просто разведчики, а
будущие  инженеры,  начальники цехов  и  строек,  председатели  и  бригадиры
колхозов, агрономы -- люди, которым суждено не только разгромить врага, но и
возродить разрушенное врагом, украсить свою родную землю, политую их кровью,
построить то великое, ради чего так много отдано драгоценных жизней.
  Пинчук досортировывал последвие пуды пшеницы. Покончив с делом, он взял
из  рук хозяйки  большой  кувшин с  холодной водой  и  осушил  его  до  дна.
Громоподобно крякнул:
  -- Ох, добрэ, мамо! Из какой криницы брала? Бун!
  На зорьке, празднично-торжественные, тронулись в степь.
  Едва выехали за околицу, над  передней  повозкой, где  трепетал красный
флаг, взвился звонкий, беззаботный голос Василики:

  -- Марица, Марица, я тебя люблю,
  Тебе я в подарок ярких бус куплю.
  -- Ну что же, купите -- это не беда.
  Я бус не носила, право, никогда.

  Счастливая и беспечная, она своими большими черными глазами смотрела то
на Георге,  смущенно улыбавшегося  и тихо подпевавшего  своей подруге, то на
Мотю, то на жмурившегося от солнца Кузьмича. Перекликаясь с жаворонками, над
степью звенело:

  -- Куплю я лимон, куплю я апельсин,
  Я рад все отдать за поцелуй один.
  -- Ну что же, купите -- это не беда,
  Плодов я таких не ела никогда.

  Четверо  суток не возвращались пахари с  поля. За  это  время "бригада"
Пинчука вспахала и посеяла наделы двум семьям. Половина первого  дня ушла на
дележку давно брошенного (лет двадцать назад) помещичьего клина. Мукершану и
Суин  Корнеску предлагали  крестьянам  разделить всю  землю,  принадлежавшую
боярину  Штенбергу,  но   гарманештцы  не  решились:  они  все-таки  боялись
возвращения старой  власти. Боязнь  эту усугубил Патрану, который не пожалел
ночи, чтобы обойти  чуть ли по все  крестьянские  дома и сказать мужикам то,
что  говорил  он  Суину  на  стихийно возникшем  митинге. Он также не  забыл
сообщить односельчанам и  то, что Красная Армия якобы  собирается уходить за
Прут и что в Гарманешти н