ули ударялись о камень,  высекая из него словно водяные, голубые
брызги.  "Спасти, спасти  ее  или  умереть!"  --  стучало в  груди Марченко.
Никогда  еще за всю войну не дрался он так яростно, как сейчас. Он стрелял и
радовался, когда пуля настигала врага. Красивое лицо его было страшным в эту
минуту. Старый, опытный  фронтовик, Марченко с первой  же минуты понял,  что
его позиция выгодней позиции немцев, и решил защищаться до конца.
  Когда  был  убит последний немец, Марченко почувствовал, что  не  может
подняться на ноги. Силы покинули его. Но он был впервые бесконечно счастлив.
Он видел склонившееся над  ним лицо  Наташи, благодарно устремленный на него
взгляд больших девичьих глаз с еще более  живым и подвижным от слез мигающим
огоньком. И ему стало, как никогда, радостно, тепло.
  Скоро  силы вернулись.  Марченко  приподнялся,  и они медленно и  молча
пошли в расположение дивизии. Возле штаба распрощались -- все так же молча.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

1

  "Дорогие, милые братья Георге и Димитру!
  Пишет вам это письмо ваша сестра Маргарита. Все мы живы и здоровы, чего
и вам желаем. Только у нас большое горе. Дом наш сгорел: кто-то поджег ночью
нас  и  нашего  соседа Суина. А землю, которую  -- помнишь,  Георге? --  нам
пахали русские, у нас хотят забрать и вернуть ее боярину. Как жить  будем --
и не знаем. Управляющий боярской усадьбой грозит, говорит, что всех в тюрьму
посадит, кто землю брал. На днях привезли с фронта  убитого молодого боярина
Штенберга -- так ему и надо, собаке! Это за твою, Георге, Василику, за папу,
за  всех нас.  Хоронили  его  рядом  с  могилой  старого  боярина.  Памятник
поставили большой-пребольшой,  много цветов наложили, только они за день все
посохли, осыпались. А на могиле Василики и русского солдата  растут  розы --
это мы с подругой посадили.
  Мама  все  плачет.  Живем  мы  в  землянке,  выкопанной   еще  русскими
солдатами. Отец Ион в церкви проповеди читает, говорит, что наш  дом  сгорел
потому, что у нас во дворе жили советские бойцы-безбожники. Мама плачет. А я
не верю. У всех стояли русские, а сгорели только наш дом да Суина.  Сейчас у
нас очень неспокойно,  по ночам стрельба, кто в кого стреляет -- нe поймешь,
скрипки и рожки  умолкли. Хотя бы вы поскорее приезжали домой, а то  мама не
дождется. Когда я пою,  мама ругает: "Допоешься, говорит, как Василика!" А я
все пою да пою. И  пусть! Что же теперь  делать: плакать, что ли? Ведь скоро
будет лучше, я это знаю,  а сердце  меня  еще ни разу не обманывало. Увидишь
русских, Георге, передай им от меня привет, особенно высокому Никите. Он мне
понравился.  Я даже...  не  знаю, но, когда  я о нем  думаю, мне  немножечко
грустно и хочется петь..."
  --  Что  ж,  любопытное   письмецо!   --  прервал   генерала  полковник
Раковичану, не дождавшись, когда Рупеску  дочитает до конца. -- Сразу видно,
что наши друзья в деревне не сидят сложа руки. А пожары -- это что, дело рук
Патрану?.. Так и знал.  Молодец! Вот так надо действовать, генерал!.. Однако
я приехал к вам, мой милый, не для чтения сентиментальных девичьих посланий.
Есть  дела поважнее,  коль  скоро  личный  советник  его  превосходительства
совершил это  путешествие.  --  Раковичану  сделал многозначительную  паузу,
оглядел в зеркало плотно  облегавшую его тело форму, эффектно бросил на стол
огромную фуражку,  стянул --  палец  за пальцем -- с левой  руки белоснежную
перчатку  и  продолжал:- Впрочем,  то, что вы  подвергаете  строгой  цензуре
солдатскую  почту и даже лично просматриваете некоторые  письма, заслуживает
всяческого одобрения. Полководец должен знать состояние своего тыла. Приехал
же  я  к  вам,  генерал,  чтобы  сообщить мнение  верховного  штаба  о ваших
действиях. Не  скрою, мой друг,  там  считают их недостаточно решительными и
эффективными.  Более  того, вы  не  выполняете  некоторых важнейших директив
правительства.  Известны, например, случаи тесного  общения  ваших  солдат с
русскими. Я имею в виду день взятия города Сибиу. Да я и сам по дороге в ваш
штаб видел много румынских солдат с красными звездами на  пилотках.  Что это
значит? Чем вы командуете, генерал, -- королевским корпусом или какой-нибудь
там пролетарской  дивизией?  Это раз. Потом ваше  миндальничанье  с этими...
мадьярами. Правда, тут кое-что сделано, но этого совершенно недостаточно. Вы
имели прямые указания  действовать более решительно. Нет размаха, генерал! И
потом... вам  так и не  удалось задержать русских в горах, что для  нас было
очень важно. А теперь им до Венгрии рукой подать...
  -- В Венгрию они и без того вступят  через Югославию,  --  вставил свое
слово мрачный Рупеску.
  -- М-да... --  неопределенно пробормотал Раковичану.  Подумал о  чем-то
своем  и быстро перевел разговор  в  нужное для  него направление. --  Знаю,
генерал, нелегко  вам тут. Русских трудно обмануть.  Но все-таки нужно  было
работать  более  тонко и энергично.  Впрочем, этого уже не вернешь.  Давайте
лучше поговорим, что будем делать  дальше. Ведь вы, надеюсь,  не собираетесь
ложиться на обе лопатки? Ну вот. Так слушайте: вам, генерал,  уже  известно,
что мы  разбрасываем листовки,  в которых угрожаем страшными карами местному
населению, сочувственно  относящемуся  к  русским  и  помогающему  советским
войскам.  Правда, это должны  были  делать  немцы.  Да господину  Геббельсу,
видно, сейчас не  до  листовок.  Что  ж,  поможем  ему. Мы люди  не  гордые.
Заподозрить  нас  в этом  никто  не  сможет. Кому же придет в  голову  столь
"вздорная"  мысль?  Но  и вы,  генерал, не должны стоять в  стороне от этого
дела.  Я  привез несколько сот  тысяч  таких  листовок.  Подберите  надежных
офицеров. Пусть разбрасывают по  селам... И,  наконец, последнее. Коммунисты
должны   быть  изолированы   или   совершенно   изгнаны  из  армии.   Таково
категорическое распоряжение  правительства. А в  вашем  корпусе их немало. Я
слышал, что  в одном  из  ваших  полков  и до сих  пор служит  известный нам
коммунистический пропагандист Мукершану. Так ли это?
  -- Служил. А сейчас -- нет.
  -- Убрали! -- даже подскочил обрадованный Раковичану, разумея  под этим
словом совершенно определенный смысл.
  -- К сожалению, нет. Сам ушел.
  -- Бол-ван-ны! -- потерял всякое самообладание Раковичану. -- Выпустить
такую  птицу! Да вы  что...  думаете что-нибудь или нет?..  Что  стоило  вам
приказать одному из своих офицеров шлепнуть его во  время  боя, как, скажем,
шлепнул  какой-то ловкий солдатик этого вашего... Штенберга... Нет, генерал,
вы еще до сих  пор не осознали до конца всей опасности, которую представляют
коммунисты.  Милый мой, они  подбираются к власти.  Понимаете ли вы, что это
значит? И подумали ли вы хоть один раз, что станет с вами, если  коммунистам
удастся осуществить их планы? Куда вы тогда?
  -- А если я буду служить... коммунистам?
  -- Не будете, -- коротко и спокойно бросил Раковичану.
  -- А вдруг?..
  -- Послушайте, генерал, что-то я не вижу традиционного коньяка на вашем
столе, -- оживленно заговорил  Раковичану.  --  Распорядитеcь-ка принести. С
дороги это не лишнее.  Выпьем, тогда и  поговорим. Тогда уже неофициально. Я
ведь многое еще вам не сказал. Но коммунистам служить не будете!

2

  У реки Мурешул немцы  решили во что бы то ни стало остановить советские
войска. Сюда ими были подброшены новые части.
  Полки генерала Сизова, переправившиеся через реку, вот уже  второй день
вели кровопролитные бои.
  -- Белов! Белов!..  Где Гунько?.. -- кричал в  трубку полковник Павлов,
отыскивая его.  -- Передайте  ему: держаться  до последнего!  Бить по танкам
прямой наводкой. Пехоту  уничтожать  картечью и  бризантными!  Бронебойщиков
выдвинуть вперед. Пусть бьют по транспортерам!..
  -- Ни в коем случае не оставлять  захваченных окопов! -- в свою очередь
приказывал командирам полков генерал Сизов. -- Не бояться танков, уничтожать
их противотанковыми  гранатами.  "Тигры" пропускать.  С ними справятся  орлы
Павлова!..
  Полковник  Демин  говорил  работникам   политотдела,   отправляя  их  в
батальоны:
  -- Разъяснить солдатам, что своих позиций они не должны уступать врагу.
Отсюда  мы скоро двинемся освобождать Венгрию. Смотрите также, чтобы солдаты
при  любых  обстоятельствах  были   накормлены,   а   раненые   своевременно
эвакуированы.
  Все    эти    разговоры   происходили   на   второй    день   немeцкого
контрнаступления,  после  того   как  была  отбита  шестая  по  счету  атака
фашистских бронетанковых сил. Село Голубой Камень, которое еще с вечера было
невредимым, теперь представляло собой сплошные развалины.
  Ожидалось  новое,  еще  более  ожесточенное  наступление  немцев.   Оно
началось рано утром артиллерийской подготовкой. В несколько минут все вокруг
почернело. Так продолжалось  минут  сорок.  Когда  огненный вал  перекатился
вглубь,  капитан  Гунько  выглянул  из  своего  укрытия.  Долго  он  не  мог
разобраться  в царившем вокруг  хаосе. Откуда-то вывернулся Печкин, доложил,
что в  его взводе все орудия целы,  но втором повреждены  две пушки  и легко
ранены трое бойцов.
  Капитан оглянулся вокруг. С удивлением увидел на своих  прежних  местах
пехотинцев  -- их каски  тускло поблескивали над  траншеями сбоку и  впереди
батарей. Было странно видеть живых людей после такого огня.
  -- Приготовиться к бою! -- передал на батареи Гунько.
  Быстрый  и  острый взгляд  его  желтоватых  глаз  раз  личил  в дальних
виноградниках движение чужих танков. Наводчики, прильнув к панорамам, ловили
их в перекрестья прицелов.
  ...Час  спустя,  улучив  минуту на  то, чтобы  сделать себе  перевязку,
Гунько подумал, что немецкая артподготовка в  сравнении с тем, что творилось
потом,  была  сущим пустяком. Пятнадцать  неприятельских  танков  догорали в
виноградниках,  подожженные  артиллеристами.  Но  и  артиллерия  пострадала:
несколько орудий было разбито, многие повреждены.
  "А  немцы все-таки  не  столкнули нас с  плацдарма, -- радостно подумал
офицер, -- так же, как когда-то там, на Донце".
  -- Ну как, хлопцы, живем? --  спросил он солдата, придя  на бывшую свою
батарею.
  -- Живем, товарищ капитан! -- отвечали  бойцы. Несмотря на  осень,  все
они были раздеты. Черные от копоти, грязные гимнастерки расстегнуты,  рукава
засучены.
  --  Батарея  Гунько никогда не  погибнет! -- добавил маленький Громовой
простуженным,  хриплым  голосом  и  внушительно  хлопнул  замком,  засылая в
казенник новый снаряд: замковый и наводчик в его  расчете были ранены. Возле
орудий дымилась гора стреляных гильз.
  Теперь  батареей  командовал  молодой  офицер Белов,  и все-таки  бойцы
называли ее по имени старого командира. И это нисколько  не огорчало Белова.
Более  того, он сам гордился тем,  что командует батареей прославленного  на
всю  дивизию  капитана Гунько. Лейтенант Белов  уже  успел  пройти  святую и
суровую школу фронтового  братства,  понял великую силу  боевых традиций. Он
отлично знал  нерушимую любовь солдат к их прежнему командиру, и посягать на
эту  любовь было бы  не только в высшей степени несправедливым  в  отношении
старшего товарища, но и преступным с точки зрения  службы.  Белов, напротив,
сам поддерживал, сколько  мог,  солдатскую любовь к Гунько, и бойцы не могли
не  оценить  благородство их нового, еще  совсем  юного  начальника. Поэтому
слова Громового "Батарея Гунько никогда не погибнет!" относились не только к
Гунько: они, в сущности, означали также, что солдаты верят в него, Белова, и
что в этой вере -- их непобедимость.
  Зазвонил телефон. Гунько снял трубку.
  --  Полковник Павлов  поздравляет  с успехом, товарищи! -- крикнул  он,
кладя трубку. -- Представляет всю вашу батарею к награде!
  Все гаркнули "ура", даже раненые подняли с земли перебинтованные  белой
марлей головы.

  Старший  лейтенант  Марченко  сидел в  своем блиндаже и тщетно  пытался
вызвать  по  телефону  комбата,  еще с  вечера  ушедшего  в  роты.  Странное
одиночество все  более  овладевало старшим адъютантом, несмотря на то, что в
блиндаже кроме  него находились еще  два  человека  --  ординарец  Липовой и
телефонист.  С  той  минуты,  как  Марченко  окончательно  понял,   что   он
безразличен  Наташе,   чувство   одиночества  с   каждым  днем  усиливалось,
обострялось. Он мрачнел  всегда франтоватый  и аккуратный,  сейчас стал реже
бриться,  на  вопросы  комбата  часто  отвечал  невпопад,  рассеянно. С  ним
говорили,  пытались  ободрить, но это только больше злило  его,  приводило в
ярость. А вот сейчас ему  вдруг захотелось,  чтобы рядом с ним был со  своим
невозмутимо-спокойным лицом комбат или замполит -- человек тихий и  тоже при
всех обстоятельствах спокойный.
  Землю била  лихорадка. От  близких  разрывов  блиндаж  встряхивало,  на
головы его обитателей сыпалась сырая глина.
  Марченко неудержимо захотелось немедленно, вот сейчас же,  сию  минуту,
оказаться там, где шел бой, на самой передовой.
  -- Липовой,  смотри  тут...  -- сказал  он каким-то  странно незнакомым
голосом и  вышел  из блиндажа,  сам  не зная,  за чем именно должен смотреть
Липовой.
  Старший  лейтенант  не  узнал  окружающей  местности.  Вместо  посадки,
которая  узкой  полоской  тянулась  отсюда  к  горам,  теперь  торчали  один
расщепленные пни. Вершины деревьев, срезанные снарядами и минами, загородили
дорогу, по которой ночью приезжала батальонная кухня. В воздухе стоял острый
запах взрывчатки, всегда вызывавший  неприятное чувство. Следы прогулявшейся
здесь  смерти  были  очень свежи.  Недалеко от блиндажа,  у  деревца,  чудом
уцелевшего от вражеской артиллерии, лежал убитый немецкой миной буланый конь
Марченко. Ночью, прискакав из штаба полка, старший лейтенант привязал  его к
этому  дереву. На лошадиной морде  до  сих  пор  была  торба с овсом.  Далее
виднелось несколько убитых наших солдат -- их еще не успели убрать санитары.
В одном убитом Марченко узнал связиста,  который не  более как полчаса назад
забегал  в  его  блиндаж  узнать,  работает ли  телефон:  это, должно  быть,
линейный  надсмотрщик.  Марченко  хорошо  запомнил  лицо  солдата:  крупное,
рябоватое,  обветренное,  с  ясными  глазами, которые  никак не шли  к  двум
глубоким морщинкам на широком лбу.
  Все  вокруг   было  мрачным,  пугающим,   грозящим  смертью.   Старшего
лейтенанта передернуло. Он побежал. Все быстрее и быстрее. Туда, к переднему
краю,  где бушевал  бой! Туда,  туда!..  Возле какого-то холма  из глубокого
окопа торчала  голова  бронебойщика, сосредоточенно  целившегося  во что-то.
Парень сидел без каски  и  без шапки. Марченко  сразу же  узнал его. Это был
старшина  роты Фетисов. Мельком взглянул, куда он так тщательно  целится. Из
туманной  и сырой дали по полю ползли немецкие  танки. Возле них  вспыхивали
султаны разрывов -- наша артиллерия била по врагу. Но танки шли.
  Марченко  побежал  дальше,  чувствуя, как все  более наполняется бодрым
чувством боевой радости.
  Навстречу  ему  по  небу  бежали  перепуганные  стада  угрюмых туч.  По
исковерканной земле по-пластунски ползли их серые, лохматые тени. То там, то
здесь рвались  вражеские  снаряды  и  мины.  Попискивали слепые убийцы-пули.
Старший лейтенант не слышал их нудного пения. Он бежал, он торопился. Падал,
спотыкаясь о сваленные  деревья и проваливаясь в воронки. Вскакивал и  снова
бежал, бежал еще быстрее. Скорее, скорее!..
  Сейчас  он стремился  только к  одному -- как можно  быстрее  оказаться
среди  своих  боевых товарищей, быть  вместе  с комбатом на НП, помогать ему
руководить боем, быть с ними, только с ними, всегда -- в их рядах...
  Между  тем  вдали показалась  новая  волна  вражеских  машин.  Немецкая
артиллерия опять обрушилась на занятые советскими войсками позиции.

3

  Разведчики  сидели в  большом бункере,  за селом, рядом  с  КП дивизии.
Сейчас генерал использовал  забаровцев в качестве  связных: телефонные линии
часто рвались, рации, как назло, портились, и  Сизов посылал разведчиков  на
наблюдательные пункты  командиров полков узнать обстановку. Это  было далеко
не легкое и не  безопасное поручение.  НП находились почти в боевых порядках
пехоты и все время  обстреливались противником  нужно было  обладать большой
смелостью  и  быть  к  тому же  искуснейшим  пластуном,  чтобы  добраться  к
командиру полка.  Такими, разумеется,  являлись разведчики. Их-то  и посылал
лейтенант Забаров с распоряжениями командира дивизии.
  Возвращаясь с очередного задания, Аким поравнялся с пехотинцем, который
вел в село пленного немецкого солдата.  Боец, очевидно, был крайне недоволен
таким поручением, а стало быть, и немцем, жаловался разведчику:
  --  Понимаешь,  друг! В самый разгар боя  вызвали. "Веди,--  говорят,--
этого типа  в  штаб дивизии. Он,-- говорят,-- прелюбопытная птица. По-русски
наяривает, только держись".--  "Да,-- говорю,--  товарищ лейтенант,  некогда
мне этим делом заниматься.  Пусть,-- говорю,-- посидит в блиндаже, подождет,
пока мы  фашиста  поколотим!"  Куда там -- и  слушать не  хотят!  Веди, да и
только. Вот и веду эту падаль...
  -- Возвращайся в свою роту. А этого мне передай. Мне все равно в штаб.
  -- Вот  выручил! Спасибо,  друг!  -- обрадовался пехотинец.-- А ты  кто
будешь? -- вдруг встревожился он.
  -- Разведчик.
  -- А кто командир?
  -- Забаров.
  -- Ну, тогда все  в порядке. Знаю ваших разведчиков. Мне о них старшина
Фетисов говорил.  И вашего  Шахаева знаю -- Фетисов  познакомил.  Живой  он,
Шахаев?
  -- Живой.
  --  Привет  ему.  От  старшины Фетисова,  скажи,  да  от  Федченко.  Не
забудешь?.. Ну, до свиданья! Спасибо тебе. А я побегу.
  Близорукий Аким  только  теперь хорошенько  разглядел лицо  пленного. И
остолбенел:
  .-- Ты?! Володин?..
  Пленный опустил голову.
  -- Аким... Я тебя сразу... узнал.
  Аким молчал.  Волнение  было так сильно, что в первые минуты он  не мог
ничего сказать.
  -- Как же это ты...  в такую шкуру  залез? -- наконец выдохнул он. Очки
потели,  застилало  глаза.--  Ведь  ты, кажется, ненавидел  войну, убежал от
нее...  Убежал и...--  Аким посмотрел прямо  в глаза Володину,--  работал на
немецком артиллерийском заводе. Только не пытайся врать! Мы знаем это точно!
Ах, сволочь! Гадина!
  -- Работал. Но... но воевать  взяли насильно.  Насильно, клянусь. Аким,
клянусь тебе нашей прежней дружбой, нашей...
  --  Молчи!  --  прервал  его Аким.  Он  сказал это очень тихо,  но  так
властно, что Володин сейчас же умолк.-- Молчи! -- машинально повторил Аким и
добавил: -- Ну?! Что же мне с тобой делать?
  В  следующую секунду Аким сам удивился  нелепости  и  странности своего
вопроса, потому что уже с первой минуты знал, как поступит с ним.
  Очевидно, по голосу Акима Володин понял это.
  -- Аким! -- начал он снова.-- У меня -- сын!
  -- Сын? Его советская власть воспитает. Чтобы он навсегда забыл о тебе.
  -- Но... но я же в плену у вас, а пленных... не...
  -- Ты не пленный, а предатель, -- оборвал его Аким.
  И Володин  понял,  что пришел конец.  Ослабев,  с  трудом  приподнялся.
Приготовившись к смерти, он не поверил своим ушам, когда Аким сказал:
  -- Шагом марш! Ну!.. Да перестань дрожать!
  Сдав Володина в штабе,  Аким впервые  распрямился  во  весь рост, будто
снял  тяжелый  и долго  носимый  груз.  Приподнятый  изнутри, точно  могучей
пружиной,  какой-то  неведомо-освежающей и охмеляющей силой,  он шел  прямо,
стараясь не думать больше о человеке, с  которым были связаны самые  дорогие
воспоминания детства.
  Навстречу Акиму мчались  к передовой  только что  переправившиеся через
реку  советские  танки. На каждом сидело  по  нескольку  автоматчиков. Аким,
глотая воздух широко открытым ртом, не выдержал, закричал:
  -- Вперед, родные!.. Вперед, милые!..

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

1

  После многодневных и тяжелых боев у Мурешула дивизия генерала Сизова во
взаимодействии с другими  соединениями, наступавшими слева и справа от  нее,
сломила  сопротивление  противника  и,  преодолевая его  отдельные  заслоны,
устремилась  к  венгерской границе. Трансильванские  Ал