рохот   стоял  невероятный.  Впившись  в   стальные   тела
автоматов, разведчики выпускали одну очередь  за  другой. Сенька и Камушкин,
которых   Федор   отослал    помочь    артиллеристам,   подносили   снаряды,
отстреливались из автоматов, не давая немцам приблизиться к орудиям.
  -- Вася!.. Слышишь ты!..  Целься хорошенько!..-- скрипел  зубами Ванин.
Он  уже давно  был ранен осколком вражеской мины,  и  Наташа,  которая перед
самым боем  тоже пришла  сюда, несколько раз пыталась перевязать его, но  он
небрежно отмахивался от нее. Лицо его перекосила бешеная ярость.-- Бей их!..
  Над вражеской пехотой стали разрываться  бризантные снаряды. Вспыхивали
седые лохматые шапки  разрывов.  Ряды  атакующих  редели,  и все неувереннее
становилось движение тех, кто продолжал  еще по инерции бежать вперед. Слева
и  справа, накапливаясь  в воронках от снарядов и бомб, готовились  к  атаке
бойцы наших стрелковых  полков.  Позади них, в  пологой  балке,  приглушенно
урчали   танки,   разворачивались,  принимали   боeвой   строй.   Эскадрильи
штурмовиков, волна за  волной выплывавших  из-за Днепра,  как когда-то из-за
Шебеки некого леса, кружились над  полем боя, бомбя и  расстреливая из пушек
неприятельские танки. Надежно прикрытые истребителями, "илы" проносились так
низко, что казалось, они вот-вот врежутся в землю.
  Забаров поднял разведчиков  в  атаку.  Вместе со стрелками они побежали
вперед. Выцветшие гимнастерки  бывалых солдат  быстро  смешались  с  зеленым
обмундированием  молодых  красноармейцев   они  стремились  быть  поближе  к
ветеранам  дивизии и воевали  еще с той неловкой  поспешностью,  которой  не
увидишь у обретших степенную уверенность, почти беспечность, "старичков".
  Полк Баталина, поддержанный тяжелыми танками, ударил по  правому флангу
контратакующего  неприятеля. Удар этот был так  неожидан  и силен, что немцы
дрогнули и,  теснимые советскими войсками, стали отходить вдоль  Днепра,  на
север.  Несколько вражеских танков и два  немецких стрелковых батальона были
перехвачены  у  реки,   загнаны  в  овраг  и  полностью   разгромлены  нашей
артиллерией  и  авиацией.  Однако  к  вечеру  противник   бросил   навстречу
наступающим  большую  массу  "тигров",  и  полк  Баталина после  тяжелого  и
кровопролитного  боя  вынужден был отойти  на  прежние  позиции. A  соседняя
гвардейская дивизия была отброшена немцами вновь за Днепр.
  На третий и четвертый день повторялось то же самое. Немцы вводили в бой
все  новые и новые танковые полки. Особенно много  было  вражеской штурмовой
авиации,  делавшей  бесчисленное количество  боевых вылетов.  Приднепровская
степь  почернела  от  разрывов  бомб,  снарядов  и  мин.  Воздух  пропитался
тревожным и душным запахом большого сражения. В  течение  дня успех клонился
то  к  одной,  то  к другой  стороне.  Бывали  минуты,  когда  казалось, что
гитлеровцам удастся прорваться к переправе. Некоторые их танки уже выползали
к  днепровским кручам,  но  в  самую  критическую  минуту,  когда  положение
представлялось солдатам уже безвыходным, наступал перелом.
  Десяток  свежих танков, введенных в  бой  в строго  рассчитанное время,
решал  дело, и  враг  отходил на  свои прежние  рубежи.  Кое-где  нашим даже
удавалось на сотню метров расширить  плацдарм, и это  уже расценивалось  как
большая  победа.  Обе стороны  несли большие потери.  Паромы  едва  успевали
отвозить  раненых красноармейцев и  поврежденные в бою танки  и  орудия. Над
единственным понтонным мостом, наведенным  уже во вторую ночь, через  каждые
тридцать минут появлялись многочисленные группы немецких бомбардировщиков, и
над рекой, равнодушно катившей свои светлые воды к морю, вспыхивали жестокие
воздушные бои. Неумолчно били зенитки...
  А в сводке Совинформбюро об этом было сказано так:
  "В полосе среднего течения  Днепра наши войска успешно форсировали реку
Днепр и захватили  плацдармы  в трех местах:  севернее  Киева, южнее  города
Переяслава   и   юго-восточнее   Кременчуга.   Немцы  ведут   против   наших
переправившихся   через   Днепр   войск  ожесточенные  контратаки,   которые
отбиваются  с большими для противника  потерями. Наши  войска шаг  за  шагом
расширяют плацдармы".
  Генерал,  казалось,  равнодушно прочел  сводку и, вернув  ее адъютанту,
приказал:
  -- Взять в штабе  подробные сведения о потерях. Я должен знать, сколько
солдат  осталось  в  каждой  роте.  И  выяснить,  в  каком  полку  начальник
политотдела...-- Посмотрев назад, на задымленную саперами переправу, генерал
добавил: -- Передайте майору Васильеву, чтобы вывел разведчиков из боя.  Они
мне нужны здесь.

7

  Разведчики находились все в  том же яру, что и три дня назад. Усталые и
оборванные,  многие раненые, они  слушали сейчас торопливый, взволнованный и
сбивчивый  рассказ  Забарова.  То  ли   потому,  что  после  всех  вражеских
контратак, которые пришлось  отбивать разведчикам,  он и его бойцы  остались
все-таки живы и это радовало и требовало вместе с тем душевной  разрядки, то
ли еще почему, только всегда молчаливый Федор вдруг разговорился и рассказал
окружавшим eго удивленным разведчикам всю свою биографию.
  Родился Федор  в  1917  году в  небольшом рабочем поселке под  Москвой.
Родился, как  потом  рассказывали eму, ночью, в непроглядную  темень.  Когда
мальчик во весь голос впервые  заявил о себе, мать торопливо завернула его в
теплое одеяло,  вынесла  на улицу  и  положила  теплый сверток  под  чьим-то
плетнем, а сама, растрепанная, испуганная мирским судом, сбежала из деревни.
Федора подобрал богатый односельчанин, Федосей Прокофьев, у которого не было
своих  детей:  сын  был убит где-то под Перемышлем,  а второго произвести на
свет он  уже не мог  --  стар годами был. Однако с приемышем  ему  также  не
повезло.  Мальчик прожил  у него ровно восемь лет, до той  поры, пока ему не
сказали, что он  подкидыш. Когда ему об  этом во всех  подробностях поведали
соседские бабы, он в тот же день сбежал  от приемного отца. Это было  первое
проявление  непокорного  и  своенравного  характера. О  матери  Федор  узнал
гораздо позже, и то очень немногое. Она работала батрачкой у одного  кулака,
сильная и  гордая красавица. Куда  девалась она  после его рождения, ни он и
вообще  никто не знал.  Ходили  слухи: "Наложила  руки на себя". Об  отце же
Забаров совсем не имел никаких  сведений. Сказывали, будто  солдат-дезертир.
Но  и то, пожалуй,  больше  понаслышке да  по  догадкам: много в  те горькие
времена было беглых солдатиков -- вот и говорили так.
  Покинув  Федосея Прокофьева, Федор, однако, не  уходил далеко от родных
мест. В уездном подмосковном городишке для него подобралась теплая  компания
маленьких и  отчаянных жуликов, которые  первым долгом  дали  Федору  кличку
"Заборов",  очевидно сообразуясь с  происхождением  их нового  товарища. Эту
кличку  он  носил  до  получения паспорта.  Потом, претерпев  незначительную
поправку, она стала  его  постоянной  фамилией- Забаров.  Федор  без  особых
трудов и быстро научился  несложному ремеслу своих  новых друзей. От природы
смекалистый, он вскоре стал любимцем компании. Но первое время он получал от
главаря  --  Ваньки Тигра --  легкие и  второстепенные поручения.  Подходил,
например, на базаре  к какой-нибудь краснощекой и жадной  торговке,  вежливо
осведомлялся насчет цены, потом, сделав удивленное лицо,  означающее: "Вы  с
ума  спятили, тетенька!", начинал  долго  торговаться. Тем  временем  другой
оборванец таскал у нее из-под прилавка воблу. Когда  операция заканчивалась,
Федор  любезно  брал  руку под  козырек  облезлой  и  грязной  кепки,  делал
очаровательную  улыбку и  грациозно  удалялся.  Иногда  он,  подобно  своему
вожаку,  просто-таки  издевался  над спекулянтками. "Сахарину, сахарину!" --
вопит какая-нибудь  из них. А он подбежит и запыхавшимся голосом пресерьезно
спросит: "Почем, тетенька, за пуд?"  -- "Изыди, сатана, отседова! Какой тебе
пуд?"  -- отвечала разгневанная спекулянтка. "Так что же ты, тетка, орешь на
весь базар из-за  двух-то граммов?" -- кричал он и убегал. Затем он выполнял
поручения  и посложнее. Задирать  торговок  стали другие воришки, помоложе и
менее опытные,--  словом,  новички. Федор  же заходил  с одним из жуликов  в
железнодорожный буфет. Его приятель проникал  на кухню, а Федор присаживался
за столик,  поближе к прилавку. Чтобы отвести от  себя возможные подозрения,
он то и  дело  посматривал  на  круглые желтые часы, висевшие над входом, и,
горестно вздыхая,  нарочно громко вопрошал: "Скоро, что ли, папа вернется?",
"Дяденька, поезд когда отправится?" -- ласково обращался он к усатому соседу
с  блестящими пуговицами, опустошавшему  пивные  бутылки.  Hо слух  и зрение
мальца были  напряжены  до  предела. Слух уже  улавливал голос Петьки Прыща:
"Буфетчицу к начальнику!" А глаза пока что ничем не могли порадовать жулика:
буфетчица оставалась на прежнем месте.  И только после второго  оклика Прыща
она  торопливо выбегала  на кухню.  А  вернувшись,  не обнаруживала в  кассе
выручки за  целую смену. Маленький транзитный пассажир, не дождавшись своего
запоздавшего папы, исчезал бесследно.
  Кончилось все это  тем, что Забаров попал  в детскую трудколонию  имени
Дзержинского.  Окончив  рабфак  и  затем  на  одном  из  предприятий получив
специальность  токаря, он был направлен по  собственной просьбе на  работу в
Москву,  на  крупнейший автозавод.  Вернувшись как-то  домой,  в отпуск,  он
встретил  в поселке подругу еще  по детским играм Зину --  теперь  студентку
индустриального института, приехавшую на каникулы.
  Обрадовались  этой встрече.  Зина  привела  Федора  к  своей  матери  и
отрекомендовала:
  -- Познакомься, мама. Мой друг Федор Забаров!..
  -- Это что же, не Федосея ли сынок?.. Озорник-то? А?
  И, не дождавшись ответа, Зинина мамаша прошла в другую комнату.
  Федор,  наскоро распрощавшись с Зинаидой Петровной, уехал. Раза  два он
получал от нее письма, в  которых, однако,  нe было  ни малейшего  намека на
любовь. Несколько раз она забегала к нему  на квартиру в Москве, но говорила
по-прежнему сдержанно, только как со знакомым -- не больше. Посидит часок --
и уйдет. А  он в душе и этому был рад.  Москву он  полюбил, завод  стал  его
родным домом.  А потом о нем заговорили в заводской газете как о стахановце.
Забаров же становился все более задумчив и молчалив. Именно тогда на его лбу
легли эти  напряженные  складки.  Его редко  видели  в кино, на  гулянках. О
причине  догадывались немногие:  Федор учился.  Его  маленькая комната  была
завалена книгами. Каждую ночь он читал техническую литературу -- хотел стать
инженером. Часто  к  нeму  приходил парторг  цеха и помогал  в учебе. Утром,
умывшись  и немного перекусив, Федор  спешил на  завод. Тысячи  разноголосых
гудков плыли над столицей.
  Однажды в  заводских  воротах его встретила новость: начальником цеха к
ним  был  назначен  новый  молодой  инженер...  Это  была  Зинаида  Петровна
Волгушева. Федор в замешательстве остановился, еще не зная, как  отнестись к
этому событию. В конце  концов он  решил, что все  это  произошло по  чистой
случайности: не из-за  него  же,  в  самом  деле,  она  попросилась  на этот
завод!.. Она так и сказала:
  -- Я еще раньше, когда тебя тут  не было, хотела  попасть сюда. Так что
ты не думай...
  -- А я и не думаю,-- ответил он.
  -- А почему ты не думаешь? -- обиделась она и ушла.
  Он посмотрел ей вслед, пожал плечами.
  В тот же день он  выполнил пять дневных норм. "Пусть нос-то не особенно
задирает. Инженер!"
  А  она и не задирала нос. Часто  подходила к его  рабочему  месту. Один
раз, не выдержав, спросила:
  -- Так ты недоволен моим приходом в цех?
  -- Доволен.
  -- А почему ты доволен?
  -- Ну вот... опять. Кто же спрашивает об этом?
  И снова, обиженная, она ушла от него.
  Забаров шумно вздохнул. Надо  было бы ему  объясниться  с девушкой  как
следует,  но  не решался: не знал,  как  отнесется  Зинаида  Петровна к  его
признанию.
  Когда  она  в следующий раз подошла  к нему,  Федор, хмурясь и краснея,
заговорил быстро и сбивчиво:
  -- Вот что, Зина... Давай обсудим это...
  -- Ты о чем?  -- вспыхнув,  она  резко повернулась  и, не  оглядываясь,
пошла от станка.
  Потом началась война.
  Федор на третий же день ушел на  фронт.  С Зиной он даже нe  простился.
"Для чего  ее видеть,-- думал он,-- не  любит ведь. Теперь-то  уже это ясно.
Просто так -- знакомые".  Правда, через две недели он получил от нее письмо.
Но  в  нем  опять  никакого  намека  на любовь. Деловое  письмо о заводе, об
оставшихся на нем товарищах Федора. Зачем только она пишет ему о  них? Будто
сами не могут написать. Забаров так ей и  ответил. А  она в следующем письме
его спросила: о ком же ей писать? О себе? Так это ему неинтересно...
  Что она -- смеется? О  ком  же ему хочется знать больше всего на свете,
как  не о  ней?! Об  этом он  хотел  написать  ей немедленно.  Но когда взял
карандаш,  вдруг  передумал,  будто  испугавшись  чего-то.  После этого  еще
несколько раз  собирался написать ей о своем  большом  чувстве, но так  и не
решился.
  Она, между прочим, писала: "Говорила же я тебе, что мой рассказ о  моей
особе будет для тебя неинтересен. Так оно и есть. Ты даже писать перестал".
  А  как  он будет  писать ей?  Любит, конечно, он  ее здорово.  А она?..
Забаров хорошо  помнил,  как  Зинаида убежала  от  него,  когда  он  пытался
объясниться. Нет, не будет он ей писать, ни за что не будет!..
  -- И сейчас не пишешь? -- спросил Гунько.
  -- Нет.
  -- Ну и дурак.
  Забаров лежал на дне оврага, вверх лицом, в расстегнутой и порванной во
многих местах гимнастерке.
  На  волосатой  его  груди  проступало  татуированное изображение  орла,
державшего  в  когтях  какую-то жертву.  После этой  исповеди  Федор здорово
изменился: в глазах оттепель, сосредоточенность сменилась  глубокой  и тихой
задумчивостью.  Даже складок  на  лбу  стало  как  будто меньше. Темно-русые
мягкие волосы, откинутые назад, рассыпались по земле.
  --  Слушай,  Федор,  --  надевая  на  планшет резиновое  кольцо,  снова
обратился к Забарову Гунько. -- А ведь ты зря ей не пишешь.
  -- Конечно, зря,-- неожиданно  согласился Федор.  -- Неделю тому  назад
получил от нее еще письмо...
  Он  вдруг  вскочил  на   ноги  и,  огромный  в  сгустившихся  сумерках,
взбудораженный, стал ходить по оврагу.
  Таким его видели впервые.
  Недалеко  от бойцов,  в  том же  рву, находилась с двумя детьми молодая
темноволосая  женщина.  При  налетах  немецких  бомбардировщиков она хватала
ребятишек  и, как  клушка,  укрывала  их под  собой. Сейчас  она  подошла  к
солдатам.
  --  Гляжу я на вас, товарищи красноармейцы, который уж день сидите тут.
Проголодались,  наверно. Пока тот нечистый не  прилетел,  сходили бы наверх.
Погребок там есть возле моей хаты. В  левом углу,  под кадкой,  сало зарыто.
Покушали б. Сходите. Сама-то я боюсь. Детишки у меня...
  -- Спасибо. Мы сыты. Своим ребятам поберегите.
  -- Да я уж с ними как-нибудь перебьюсь.
  Сверху послышалась стрельба. Немцы, поддержанные танками, снова пошли в
контратаку. Федор  схватил  автомат  и  широким шагом  пошел  впереди бойцов
навстречу врагу.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

  Большая  танковая группа, форсировав Днепр  южнее Кременчуга, внезапным
ударом   опрокинула  неприятеля  и,  вырвавшись   на   оперативный  простор,
устремилась на юго-запад Правобережной Украины.
  Удар   танкистов   облегчил  положение  наших   войск  на  бородаевском
плацдарме.  Гитлеровцы  стали  сдавать  одну  позицию  за другой,  и  вскоре
отступление  немцев  на   этом  участке  фронта  приняло  характер  бегства.
Гвардейская армия,  отстоявшая бородаевский  плацдарм,  преследовала  их  по
пятам. Танкисты стремительно рвались вперед. Они все глубже и глубже вбивали
клин  во вторую  линию  вражеской  обороны в Заднепровье.  Головные танковые
батальоны подходили  уже  к Кривому Рогу,  когда случилось самое неприятное,
что может  только случиться  с танкистами на войне: кончилось горючее, вышли
боеприпасы.  Оторвавшись  на несколько десятков километров  от пехоты, танки
застряли  в непролазной  грязи,  остановились  и  в  довершение  всего  были
отрезаны немцами у основания клина, где-то под Ново-Прагой.
  Гвардейскую сталинградскую  армию спешно  бросили на помощь  танкистам.
Смяв оборону противника, она вскоре соединилась с танковой группой.
  Дивизия генерала Сизова, входившая в состав  этой армии, заняла оборону
в районе  Ново-Стародуба  и Александровки. Штаб ее разместился  в  небольшом
селении,  носящем привлекательное  название Веселая  Зорька, хотя в нем было
совсем не весело: немцы каждый день бомбили поселок. Прибыли сюда вечером, а
устроились лишь к полуночи: не хватало домиков для размещения всех отделов и
штабных подразделений.
  Разведчики сидели в  глубокой  балке, разделявшей поселок на две равные
части,  и  нетерпеливо   ждали  возвращения  Пинчука,  который  выхлопатывал
помещение для своих бойцов  Марченко и Забаров находились у начальника.
  Из селения  долетала  соленая брань  квартирьеров, рыскавших по дворам.
Иногда подавал свой голос и Пинчук.
  --  Ну,  куда, куда  прется?.. Ось  якый ты? --  увещевал он кого-то.--
Генерал приказав для розвидчыкив цю  хату! -- врал, не стесняясь, напористый
"голова колгоспу". Вскоре он  вернулся  и  торжественно  объявил: -- Найшов!
Даже з банею. Помыемося добро!.. Поихалы, хлопци! Трогай, Кузьмич!
  Но  пока Пинчук бегал за разведчиками, в облюбованный им двор въехал со
своим хозяйством начальник АХЧ старший  лейтенант Докторович. Борис  Гуревич
уже  таскал в дом мешки с продуктами, а здоровенная и скандальная девка Мотя
колола  дрова  для  бани.   Пинчук  долго  и  безуспешно  взывал  к  совести
начальника, но Докторович и слушать не хотел. Как ни горько было Пинчуку, но
скандалить он не стал: деятели  АХЧ были могущественнее его экономически,  и
портить с ними дружбу не входило в расчеты старшины.
  Кроме всего  прочего, Пинчук был в тот день в  великолепном настроении:
по  дороге в Веселую Зорьку он  встретил  почтальона, и тот вручил  ему  два
письма: одно  -- от жинки и второе -- от Юхима,  который писал о возрождении
колхоза. Между прочим, Юхим сообщил Пинчуку, что саманный завод выстроить не
удалось, и тут же назвал многочисленные причины, мешавшие  осуществить  идею
Пинчука. Причины  эти Петр признал  несерьезными  и во  всем  обвинял Юхима,
по-прежнему  считая   его  неспособным   руководить   артелью,  но  отличное
настроение "головы колгоспу" сегодня от этого не испортилось.
  Воспользовавшись встречей с  начальником  АХЧ,  Пинчук  решил разведать
возможность получения  нового обмундирования --  в  последних походах  бойцы
сильно пообносились.
  -- Як то будэ з куфайкамы, товарищ старший лейтенант? Холодно вже...
  В ответ он услышал обычные слова Докторовича:
  -- Мне дадут -- и я дам. Мне не дадут -- и я не дам.
  Начальник АХЧ излагал свою формулу таким тоном, что продолжать разговор
на  эту  тему  Пинчук  не  захотел.  Кроме  того,  старшина  роты  знал, что
Докторович   никогда   нe   лгал.   "Нет",--   сказал   Докторович,  значит,
действительно нет.
  Потерпев неудачу в этом деле, Пинчук, однако, успешно провел переговоры
с Мотей: он уговорил суровую девку принять разведчиков в "банный пай". __
  --  Пусть  только  кто-нибудь  из  ребят  поможет  мне дров припасти,--
сказала она.
  -- А  як  же!.. Поможуть,  поможуть!..--  обрадовался Пинчук  и  позвал
Лачугу.-- Давай, Михаил, нарубай  дров. Битюгов я  сам распрягу. Ужин варить
не будэмо. Консервы выдам хлопцям -- и все.
  Действуя от имени  начальника  штаба  и даже от имени самого  генерала,
Пинчук сравнительно легко выдворил из крайней хаты бойцов транспортной  роты
какого-то полка, остановившихся проездом и не особенно торопившихся покинуть
пределы  Веселой Зорьки,  хотя  делать  им тут было  явно  нечего. Последнее
обстоятельство,   должно  быть,   и  явилось   веской  причино