н.  Он  был, что
называется, в форме. Плутоватое лицо сияло  хитрой  ухмылкой,  а  в выпуклых
глазах -- зеленый озорной блеск, и весь он имел гордую осанку.
  --  Что,  товарищ  старшина,  опять  директиву  строчите?  Бедной вашей
Параске скоро их подшивать  некуда будет, входящих номеров не  хватит... Вот
бы селектор для вас установить на Кузьмичовой повозке. Надели бы наушники да
и слушали, что в вашем  колгоспи  робится.  А так  разве можно управлять  --
одними директивами. Этак руководят только  плохие начальники,  для которых и
имя придумано подходящее: бюрократы...
  -- Замолчи же ты!.. Зарядив, як пулемет!.. Ось я тоби покажу бюрократа!
-- загремел Пинчук, подымаясь из-за  круглого  стола. Лицо его  и вправду не
предвещало  ничего хорошего. Ванин решил, что разумнее всего  будет поскорее
ретироваться.
  Вслед за Сенькой  вышел на  улицу  и Шахаев.  Вышел,  как ему думалось,
освежиться ночным  воздухом, но  уже в следующую минуту строго  уличил себя:
"Ты же вышел увидеть ее, Наташу..."
  Где-то в  глубине двора раздался и  тут  же  смолк ее  голос.  Парторг,
словно бы желая утихомирить свое сердце, крепко прижал руку к груди и быстро
прошел  во двор, к тому месту, откуда доносилась  румынская речь.  Там  вели
беседу братья Бокулеи.
  --  Кто вам  сказал  такое про  русских? Вот  уже от  третьего  солдата
слышу,-- говорил  старший.-- Ты  посмотри  на  меня,--  жив и,  как  видишь,
здоров. А я ведь провел среди них несколько лет. Русские -- не фашисты.  Они
совсем другие  люди, Димитру.  Я не  могу тебе объяснить  всего, но  ты  сам
поймешь, когда побудешь среди них. Убивать  они нас не станут. Это  какая-то
сволочь наговорила про них такое. Мы еще найдем этого  человека.  Мы очистим
нашу армию  от негодяев, Димитру. Армия должна служить  народу.  Про русских
говорить такое может только наш враг.
  -- А вдруг правда, Георге? -- с беспокойством спросил младший Бокулей.
  -- Ты что же, родному брату не веришь?
  -- Никому сейчас верить нельзя.
  --  Глупый ты, Димитру.  Ну, ладно,  не веришь мне, но верь в советских
людей. Это -- особенный народ, они всегда  -- за  правду!..-- Георге Бокулей
говорил быстро и горячо.
  Шахаев присел рядом и слушал, с трудом вникая в смысл беседы.
  -- Может, нам домой уйти... Все же  лучше будет,-- глухо сказал младший
брат.-- Мать, отец -- старые...
  --  Можешь идти, я  тебя не  задерживаю. Но я останусь,-- резко ответил
Георге и, вдруг обернувшись к Шахаеву, сказал:
  -- Вот мой брат Димитру все хнычет.  Перед ним одна  дорога -- домой. А
вы, русские, всегда бодрые.
  Шахаев заговорил без обычной для него мягкой, ласковой улыбки:
  -- Право, уж не такие мы бодрячки, Георге, как  тебе показалось. Больно
и нам, иногда до  слез  больно. Но мы не из той  породы людей, которые любят
хныкать.
  На бревне, под ореховым деревом, листья которого сильно пахнут анисовым
яблоком, сидели Наташа и Аким. Наташа спросила:
  -- Ты, наверное, сердишься на меня, Аким?
  -- Откуда ты это взяла?
  -- Не притворяйся, сердишься!
  -- Но ведь ты сама мне все рассказала. Разве ты виновата, когда он...
  -- Не надо,  Аким,  об этом,--  быстро  прервала  она  его и  поспешила
перевести разговор  на другое:  --  Ты очень много  пишешь в свой  блокнот в
последнее время. Зачем это?
  -- Для нас обоих,-- сказал Аким серьезно.-- Когда мы будем с тобой жить
вместе...
  -- А когда это будет? -- перебила она.
  -- После войны, конечно...  И вот  тогда я стану часто читать тебе свой
дневник.
  -- Всегда? Это же надоест.
  -- Нет,  не всегда.  Когда будем  хныкать из-за какой-нибудь  житейской
мелочи... Словом, если нас вдруг потянет к благополучьицу этакого мещанского
пошиба, к маленькому  и слепому  семейному  счастьицу,  не счастью, а именно
счастьицу,-- вот  тогда-то  я  и открою свой  дневник, чтобы наша хата опять
наполнилась  грохотом  сражений,   боевыми  кличами,  предсмертными  словами
погибших  друзей,  мы увидим  их кровь,  мужественные лица... и  нам  станет
стыдно. И, устыдившись, мы вновь будем видеть дальше и глубже...
  -- Мечтатель ты мой!
  -- Нам нельзя не мечтать, Наташа!
  -- Понимаю,-- проговорила она  тихо и немножко печально, чувствуя,  что
он сказал именно то, что  крепко жило и в  ее сердце. Помолчав, она  сказала
задумчиво: -- Мы слишком часто демонстрируем свое счастье, Аким. Особенно я.
И перед  кем? Перед солдатами, которые пока что лишены его. Перед  Шахаевым,
например... Нехорошо это.
  Говоря так,  Наташа ожидала,  что Аким будет возражать ей, уговаривать,
убеждать и  вообще  постарается рассеять  ее мысли,  но  вместо этого  он  с
обидной для нее поспешностью согласился:
  --  Да,  да, ты, пожалуй,  права, Наташа. Лучше  нам держаться подальше
друг от друга.--  Аким взял себя в  руки и произнес  последние слова твердо,
хотя ему было очень тяжело говорить их.
  Испуганная,  оскорбленная, Наташа ответила  как  можно спокойнее,  даже
холодновато:
  -- Так лучше, конечно.
  --  Да.-- Аким в последний раз коснулся  губами ее пушистых  и  влажных
ресниц,  почувствовал,  как   они  дрогнули  от  этого  прикосновения.--  До
свиданья!
  --  До  свиданья,--  ответила она все так  же  холодновато. Но едва  он
скрылся в темноте, разрыдалась.

  Шахаев стоял на улице, возле дома, в котором  расположились разведчики.
Он думал сейчас о братьях Бокулеях, с которыми только что беседовал.
  --  Как все всколыхнулось!  Потому, что  мы пришли сюда!..-- задумчиво,
вслух  проговорил Шахаев,  запрокидывая  на  сложенные на затылке  руки свою
большую белую голову.-- Столетие -- недвижимо. Подспудно разве...  глубинные
течения.  И вдруг... Сколько  людей будет  искать своих путей-дорог!.. Какая
еще жестокая классовая битва разгорится!..
  От боярской усадьбы до него донеслись неясный  гул чужой и  нашей речи,
урчание автомобилей, конское  ржание, цокот копыт.  С неба катился  на землю
ровный рокот ночных бомбардировщиков.
  Шахаев  не  отрываясь глядел  на одну  звезду, которая  показалась  ему
какой-то особенной. Большая и  яркая, она как бы  трепетала на темном куполе
небес, излучаясь и  струясь, бросая во все стороны свет более яркий, чем все
другие.  Парторгу  подумалось,  что,  может  быть,  это  горит  одна  звезда
московского Кремля и  что  выдалась такая  ночь,  когда она горит необычайно
ярко и светит необыкновенно далеко, так, что се видно отовсюду! И всем! И он
стал всматриваться в нее еще напряженней...
  Ночь. Впереди -- мрачно  проступающие на  мутном горизонте горы. Где-то
вверху, над крышей домика, мягко похлопывает красный флаг. Шахаев улыбается.
Это все Пинчук придумал! С той поры, как перешли румынскую границу, возит он
с собой этот флаг.
  "Без нашего родного флага дышать трудно..." -- бережно завертывая его в
чистое полотно, говаривал Петр Тарасович.
  Флаг легко трепещет по ветру...  Его  шелест  рождает  в сердце Шахаева
чудесные звуки:

  От Москвы до самых до окраин...

  Песня  звучит  все  громче  и громче. Тает  в далеких  ущельях.  А  он,
приглушив дыхание,  прислушивается к ней, будто настраивает  свое  сердце на
нужную, до трепета душевного  родную волну своей прекрасной,  единственной в
мире, раскинувшейся от  края  до  края,  от моря  до моря,  социалистической
державы. Невольно поворачивает  лицо  на  восток, туда,  где  уже занимается
утренняя  зорька,  откуда  скоро  придет  и  сюда  свет.  Исчезает  огромное
расстояние,  отделяющее  его  от родимой  земли, ощутимее  становятся  нити,
связывающие солдат с советской землей, солдат, ушедших в чужие  края,  чтобы
принести свет и другим людям.
  Шахаев   возвращается  во   двор.  Ему  хочется  немедленно  рассказать
товарищам  обо  всем,  что   он  пережил  и  перечувствовал  сейчас.  Однако
разведчики уже спят. Бодрствует один лишь Кузьмич. Он  хлопочет возле коней,
которых теперь у разведчиков более десятка.
  В  открытом лимузине в обнимку с Акимом спит  Сенька. Луна освещает его
загорелое,  ничем  не  омраченное  лицо.  Он по-детски  сладко  причмокивает
губами.
  Ветерок, усилившийся к  утру,  гасит  звезды.  С гор  неслышно сползает
туман. Усталое желтое око месяца тускнеет.
  Где-то голосисто поет петух.  Ему сразу  же откликаются другие в разных
концах поселка.
  На  домах появляются белые флаги. Их становится  все больше и больше --
здесь... вон там... и там... и дальше. Везде!
  ...Румыния прекратила сопротивление.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

  Фронт отодвинулся. Советская Армия  ушла далеко  вперед. Не слышно было
даже орудийного  гула.  В селе не осталось ни  единого русского  солдата,  а
жизнь  в Гарманешти не  угомонилась, не вернулась в свои прежние,  привычные
берега, как возвращается  река  после  весеннего паводка,  на что так уповал
черный  Патрану.   Возбуждение   не  только   не   спадало,  но  все   более
увеличивалось, с каждым  днем  становилось шире,  принимая грозные  размеры.
Теперь  крестьяне-бедняки открыто и  настойчиво требовали земельной реформы,
по собственной  воле  избрали  в  некоторых  селах народные  советы,  писали
длинные послания в Бухарест, угрожали.
  Словом, было отчего призадуматься хромому Патрану.  В  его доме чуть ли
не  каждую  ночь  проходили  долгие  совещания  людей,  которым,  по  словам
полковника Раковичану, "стало  неуютно жить с приходом Красной Армии".  Сюда
огородами,  через  виноградники,  тайком  пробирались сельский  поп, "бывший
примарь,  жандарм,  тоже  бывший,  лавочник,  управляющий  имением  помещика
Штенберга и,  наконец, содержательница корчмы и  публичного дома вдовая Aнна
Катру, известная тем, что умудрялась всучить по высокой цене самую что ни на
есть  никудышную  еду  и цуйку гарманештскому или  проезжему  посетителю  ее
заведения. О любом кушанье или напитке у нее  имелось в запасе  высказывание
какой-нибудь знаменитости, коим она ловко пользовалась. Видя, что посетитель
колеблется, раздумывая, заказать или не заказать блюдо, которое  ей особенно
хотелось поскорее  сбыть, она пускала в ход эти высказывания.  И кто же  мог
устоять перед словесными чарами знаменитого поэта или, скажем, романиста!
  Перед всеми  этими людьми страшный в неразрешимости своей встал вопрос:
"Что же будет теперь? Куда теперь?"
  Молчали. Вздыхали. Кряхтели.
  -- Ну что вы головы  повесили! --  говорил наконец с упреком Патрану. С
этого он начинал вчера, позавчера, неделю и две недели назад.-- Русские, как
кривец, прошумят, пробушуют --  и  нет их. А мы останемся.  Они, вон они уже
где -- не видно, не слышно, к Венгрии  приближаются. Не русских, своих  надо
бояться.  У нас своих  хамов  развелось хоть  отбавляй.  Земли захотели!..--
Сегодня  старик говорил  более горячо.-- Ну,  дождетесь  же вы,  Корнеску да
Бокулеи!.. Вот только уйдут совсем ваши русские...
  -- Христова  правда! -- не дал договорить ему поп. Соскочив  со скамьи,
он  принялся неистово креститься.-- Христова правда... Несдобровать им, этим
оборвышам проклятым. Адским огнем их...
  -- У нас один путь, господа! -- прервал его хозяин.-- Мы не беззащитны,
и  наши  сельские  хамы  должны скоро  в этом убедиться.  Слава богу,  новое
правительство за нас...
  --  Совершенно верно! --  живо подтвердил управляющий.--  Мой господин,
молодой  боярин Штенберг,  вчера  прислал мне  письмо,  в  котором  подробно
говорит об этом. Никакой земельной и вообще реформы не будет, господа!..
  --  Слава  те,  святитель  наш!  --  снова подскочил  поп.--  Пресвятая
матерь-богородица!
  -- ...Король остается с прежними функциями,--  торжественно повествовал
управляющий, вce более воодушевляясь. В этом месте  его речи содержательница
корчмы и  публичного дома всхлипнула, жандарм оглушительно  шмыгнул носом  и
встал во фронт, застыв изваяньем у порога, а лавочник чмокнул в щеку бывшего
примаря.--   Лейтенант   Штенберг   пишет,   что...--   управляющий   широко
улыбнулся.-- Он пишет,  что Америка,  великая Америка, господа, решила взять
шефство  над нашей бедной страной!..  И еще  пишет  лейтенант,-- управляющий
резко снизил голос до шепота,-- он  пишет, чтобы мы  не сидели сложа руки, а
действовали... Коммунистов  и всех,  кто им  сочувствует,  помогает, всех...
понимаете?..
  Поп вновь закрестился и бочком-бочком стал было пробираться к двери, но
Патрану ловко подцепил его  своими железными волосатыми пальцами за рясу  и,
водворив на прежнее место, пообещал:
  -- Сболтнешь где, отец Ион, конец  тебе! Вот этими руками удавлю... Бог
простит меня!
  -- Что вы, что  вы, сын мой! -- всплеснул  пухлыми дланями перепуганный
насмерть поп, подальше отодвигаясь от Патрану.
  Проговорили до полуночи. Под конец собрания кто-то спросил:
  -- А где же твой Антон, Патрану?
  -- В город, в Ботошани, уехал,-- ответил хозяин, побыстрее выпроваживая
гостей.
  На этот раз  Патрану солгал: он  не сказал, что  послал своего старшего
сына   проводником  большого  отряда   немцев,  прорывавшихся   в  горы   из
ясско-кишиневского кольца через тылы русских войск.
  Прошло уже несколько  дней,  а старший  сын не  возвращался. Это сильно
тревожило старика.  Проводив последним управляющего и закрыв за ним калитку,
Патрану присел на крыльце. Не спеша раскурил трубку.  Задумался. Под  сараем
младший,  нелюбимый  его  сын  играл  на скрипке,  выводя  что-то  жалобное,
хватающее за душу.
  --  Леон,  перестань  пилить!  --  злобно прикрикнул на  него  отец  и,
застонав, тяжело вошел в дом.
  Струна, тоненько взвизгнув, дрогнула, замерла,  и вязкая, густая тишина
повисла над усадьбой Патрану.

2

  Раньше  всех  поднялся  со  своими  верными  помощниками --  Кузьмичом,
Лачугой  и  Наташей -- старшина Пинчук.  По случаю большой  победы он  решил
переодеть разведчиков  во все чистое.  До выезда  ему  хотелось  перегладить
гимнастерки, брюки и белье. Наташа попросила у хозяйки дома гладильную доску
и с помощью Кузьмича  вынесла ее во  двор. Михаил Лачуга выгреб из под котла
угли и насыпал их в большой утюг, добытый Пинчуком еще в Шебекене, на Донце.
Угли разгорались плохо. Лачуга ходил  по двору, раскачивая дырявый утюг, как
кадило.
  За этим занятием и увидел его Ванин, проснувшийся в своем лимузине.
  --  Христос  воскрeсе, отче  Михаиле!  --  провозгласил  он,  натягивая
гимнастерку.
  -- Воистину воскресе! -- просвистел в щербатые зубы Лачуга.
  --  Кому  это  ты  кадишь, отче  Михаиле? --  выдерживая тон, продолжал
Сенька, теперь уже причесывая голову.  Свежесть  утра бодрила разведчиков, и
ему  хотелось  поозоровать.-- Слишком  тяжело твое кадило,-- упирая на  "о",
говорил он.-- Им ты можешь легко проломить наши головы!
  -- Ничего, твой лоб выдержит,-- успокоил Лачуга, отчаянно  кадя утюгом.
Из утюга сыпались в разные стороны красные искры, по  двору  поплыл  вонючий
сизый дымок. Лошади под навесом  брезгливо  фыркнули, обрызгали хлопотавшего
возле них Кузьмича зеленой слюной.
  --  Не  лю-у-у-бишь?  -- ехидно спрашивал ездовой  буланого иностранца,
косившего на Лачугу огненный глаз.-- Ишь  ты, нежный какой! Ваше благородие,
язви тя в корень!..
  Двор   с   каждой  минутой  становился  оживленнее.  Вслед  за  Сенькой
проснулись  Аким, молодые разведчики,  прибывшие  в  подразделение  Забарова
вместе с Никитой  Пилюгиным, и, наконец,  сам Никита. Они шумно плескались у
белого тазика,  поставленного  возле  крыльца хозяйкой. Когда  холодная вода
попадала  на  спину, Никита  так  неистово  кричал, что  на  него  удивленно
оборачивались Кузьмичовы питомцы.
  Умывшись, солдаты  всей  гурьбой  отправились под навес проверить своих
лошадей. Присоединившийся к ним Ванин сообщил:
  -- Вот что,  донцы-кубанцы, отъездили вы на своих сивках-бурках.  Скоро
должны  появиться  с соответствующим  предписанием настоящие казаки генерала
Плиева, слово "настоящие" он произнес подчеркнуто.
  Молодые разведчики отнеслись к Сенькиной новости с недоверием, сочтя ее
очередным "розыгрышем". Но минут  через тридцать во двор действительно вошли
два казака. Один из них,  тот, с которым еще в пути поскандалил из-за румына
Аким,  со  сдвинутой  на  ухо  кубанкой,  по всей видимости  старший,  подал
Забарову бумажку, Федор прочел и приказал Кузьмичу выводить коней.
  Сеньке хотелось немного задержать кавалеристов, о которых он наслышался
столько  интересных   историй.   Он  рассматривал   гостей   с  нескрываемым
любопытством, а на широкие красные лампасы поглядывал даже с завистью.
  Потом осведомился с обычной для него бесцеремонностью:
  -- Из-под Рязани, чай, родом будете, товарищи донские казаки?
  Один из плиевцев густо покраснел: похоже, он в самом деле был откуда-то
из   тех  мест.  Из-под  шапки   паренька   торчал  старательно  закрученный
темно-русый клок, долженствующий, видно, обозначать лихой казачий чуб.
  --  Вот  ты, чубчик  кучерявый, откуда? Не земляк  ли мой? -- приставал
Ванин, быстрым и хитрющим своим глазом приметив смятение кавалериста.
  Простоватый парень не стал врать, чистосердечно признался:
  -- Ярославский я, с Волги...
  --  О,  из самых коренных  казачьих поселений! -- притворно серьезничал
Сенька,  довольный тем, что удалось  втянуть плиевцев  в беседу.--  Это ведь
ваши прадеды спускались в древние времена на  своих стругах вниз по Волге, а
потом  и заселяли  донские да кубанские степи? Это мне Аким наш,  учитель по
профессии, рассказывал,-- соврал Семен для большей убедительности.-- Про них
и песня сложена.  Знаете, конечно:  "Вниз по Волге-реке,  с Нижня-Новгорода,
снаряжен стружок, как стрела летит"? Так-то вот, ярославец-кубанeц!
  Второй  плиевец,  который, очевидно, был  всамделишным казаком,  громко
хохотал.  Но Ванин, словно  бы не заметил этого, нe меняя голоса и выражения
лица,  продолжал,  показывая  на  стоявшего  рядом  с разинутым от  великого
внимания ртом Никиту:
  --  Вот у него тоже в жилах  течет казачья  кровь. Не  глядите,  что он
такой смирный.  По  глазам-то он монах, а вообще  -- герой!  Он у  нас  одну
румынку  ужe соблазнил... Предки нашего  Никиты были близкими родственниками
Емельяна Пугачева. А прапрабабушка... она... числилась, значит, в любовницах
у Стеньки Разина. Это он из-за нeе сбросил в Волгу персидскую княжну, потому
как Никитина прапрабабушка была ох  и ревнива... черт ее задери!.. В  общем,
слыхали песню "Из-за острова на стрежень"?
  Шутка  понравилась  всем.  В конце  концов ярославский  казак предложил
Никите прокатиться на одном из коней, чтобы он, плиевец, мог, значит, своими
глазами увидеть, что в  Никитиных жилах и в самом деле течет казацкая кровь.
Никита неожиданно для развeдчиков принял предложение.
  -- Выбирай любого! -- сказал он бойко и с вызовом казаку.
  Ярославец, пряча хитрую улыбку, подошел к буланому, к тому самому,  что
косил  на Лачугу свой злой огненный глаз. Опытным взором кавалериста плиевец
сразу  же обнаружил в этом коне буйный нрав -- до этого никто из разведчиков
на нем не ездил, Кузьмич водил его на привязи за повозкой.
  Буланого оседлали и вывели на улицу. Никита небрежио вставил левую ногу
в стремя и тяжело перекинул свое длинное тело в седло. Казаки с любопытством
наблюдали.
  --  Шпоры,   Никита!  --   голосом  завзятого  кавалериста  скомандовал
сгоравший от ожидания потехи Сенька.
  Никита  привстал на стременах и сильно пришпорил. Конь вздрогнул,  дико
всхрапнул. Потом почти вертикально встал на задние  ноги и с этого положения
резко  опрокинулся  на  передние, высоко  подбросив  зад. И тут,  к великому
своему позорищу и к удовольствию  плиевцев, бесстрашный наездник вылетел  из
седла, сделав в воздухе двойное сальто-мортале, и со всего размаха шлепнулся
на  землю.  Конь несколько  раз взбрыкнул, вскинул фонтаном пушистый  хвост,
совершил  еще  нечто  более непристойное, увеличивающее  и  без того большой
конфуз ездока, и с победным ржанием поскакал вдоль улицы.
  Никита  тут  же  вскочил  на  ноги, сгоряча пробежал  немного вслед  за
вздорным  жеребцом,  потом  остановился. К нему  уже  подбегали  разведчики,
которые  вышли  было  поглядеть, как  Никита  "утирать нос  казакам с