много. Петр Тарасович негодовал:
  -- Безобразие! Хиба ж так можно!.. А  сорняков  на этих межах  сколько!
Ой,  лыхо  ж!  -- тяжко, с болью  вздохнул  он, будто  осматривал  на  своем
колхозном  поле  клочок  земли,  по  недосмотру  халатного  бригадира  плохо
вспаханный.-- Хиба  ж так можно жить? -- раздумчиво повторил он и  потеребил
бурые отвислые усищи.-- Сколько хлеба зря пропадает!
  На  одной  полоске  он  заметил  пахаря.  Приказал  Кузьмичу придержать
лошадей. Ездовой остановил кобылиц, привязал их возле часовенки, стоявшей на
перекрестке, и вслед за Пинчуком, спотыкаясь о муравейники и  кротовьи кучи,
пошел к румыну. Худая белая  кляча тащила за собой деревянную соху. И лошадь
и пахарь делали невероятные усилия. Пинчуку сразу же вспомнились картинка из
старого букваря и стихотворение под ней,  начинающееся словами: "Ну, тащися,
Сивка".
  Петр  Тарасович и Кузьмич приблизились к  крестьянину.  Тот выпустил из
рук соху, глянул слезящимися, разъедаемыми потом глазами на русских  солдат,
снял шапку и чинно поклонился.
  -- Буна зиуа*.
  -- Доброго здоровьичка!  -- ответствовал Пинчук, поняв,  что крестьянин
приветствует их.
  Румын  мелко  дрожал. Не  от  страха,  а от  напряжения  и  от  великой
усталости. Он не боялся солдат  хлебороб быстро узнал в них хлеборобов.

  *Добрый день (рум.).

  -- Ковыряешь? -- спросил его Пинчук.
  -- Ну штиу.
  -- Опять "нушти"! Понимать надо! А то все -- "нушти" да "нушти". Бросил
бы ты эту гадость! -- Петр Тарасович потрогал рукой  деревяшку. Высветленные
ладонями  хозяина  ручки  сохи  были горячие и  бугроватые, словно и на  них
набиты мозоли.-- Ну, ладно, мабуть, поймать колысь...
  --  Поймут,-- подал  свой голос  Кузьмич,  который  давно  ждал  случая
высказать свое мнение.
  Пинчук  и ездовой вернулись к разведчикам, сделавшим  небольшой привал.
Недалеко  от  дороги,  окруженная  со  всех  сторон  каштанами,  тополями  и
черешней, белым пауком прицепилась к земле боярская усадьба.
  -- Вот  у того нет, должно быть, этих  разнесчастных  клиньев,-- сказал
Шахаев Забарову, думая про помещика.
  Шахаев  поднялся,  немного  отошел  в сторону, чтобы лучше наблюдать за
бойцами, за выражением их лиц, отгадывать мысли.
  "А ты что задумался, командир?"
  Шахаев  взглянул   на   Забарова   и  невольно  улыбнулся.   Спокойный,
сосредоточенно-уравновешенный ум Федора и его физическое  могущество  всегда
будили в сердце Шахаева добрые мысли, наполняли грудь безотчетной радостью.
  На  этот   раз  лицо  Забарова  было  строже  обычного.  Странная  дума
беспокоила этого сильного и сурового человека. Вот  осталась позади, там, за
рекой,  огромная  земля, навеки  ими освобожденная.  Остались на этой  земле
миллионы в общем добрых и честных  людей, и это очень хорошо. А вдруг сбежал
из-под  их охраны,  перекрасился и  живет  на той святой, окропленной кровью
бойцов земле и рыжебородый кулак,  которого они недавно встретили? Может  же
такое случиться! Живет... И вот это очень плохо. Разве для него сложили свои
головы Вакуленко, Уваров, Мальцев?..  Бывает  же в  жизни  так: заведется  в
какой-нибудь большой  и хорошей семье  один вредный  человек  и портит  всем
кровь.  Его все-таки терпят  в доме, хотя и не знают точно, кeм он доводится
этой семье. Потом,  когда уж станет  невмоготу, выбросят  к чертовой бабушке
того вредного человека и сразу почувствуют облегчение.
  Нет,  он, Забаров,  сделал  непростительную  ошибку,  не  рассчитавшись
окончательно  с кулаком.  Вдруг ему удалось  выкрутиться? Смеется небось над
ними, рыжий дьявол. Чего  доброго, прикинется советским, да еще завхозом его
поставят:  они ведь такие  -- умеют перекрашиваться... Будет жить и ждать...
следующей войны.
  -- Дай-ка, Шахаев, закурить...
  --  Вы  что,  товарищ лейтенант? -- удивился парторг, услышав  дрожь  в
голосе Федора.
  --  Ничего...--  Забаров  не  мог  завернуть  папироску.--   Чертовщина
какая-то  в  голову лезет.  --  И он неожиданно  рассказал  о своих странных
мыслях.
  Когда он кончил говорить, Шахаев спросил улыбаясь:
  -- И все?
  -- Ну да... А чего ты смеешься?
  -- Так просто...
  Привал  кончился.  Колонна двинулась  дальше. Шли степью.  За  дальними
холмами грохотали редкие  орудийные  выстрелы. На горизонте,  далеко-далеко,
вспухали  черные  шапки  от  разрывов  бризантных  снарядов  и  белые  -- от
зенитных.  Небо  --  туго  натянутое,  нежно-голубое,  огромное  полотно  --
звенело.  Вспарывая  его, вились  истребители.  Ниже,  невысоко над  землей,
деловито кружились  два "ила"-разведчика.  Они были  заняты черной и скучной
работой --  фотографировали  вражеские  позиции. Знакомая  фронтовая картина
вернула  мысли  разведчиков  к  земной,  горькой  действительности  -- война
продолжалась... А это значит -- будет еще  литься кровь, много крови,  и еще
не  одно  горе обожжет солдатское сердце, и еще  не  раз придется  комкать в
руках пилотку над свежей могилой...
  -- Вася, расскажи что нибудь...
  --  Да ты что? -- встревожился Камушкин, взглянув на побледневшее вдруг
лицо Ванина.
  -- Так... расскажи. Прошу как друга!..
  ...Комкать пилотку над могилой павшего товарища.  И навeрное, это будет
больнее,   чем   раньше:   чужая  сторона,  неродная,   неласковая  землица,
суглинистая, горъким-горька...
  Сколько раз уже поливал ее своей кровью русский солдат!..
  Вдали, в нежно вытканном мареве, синели горы.
  Карпаты!..
  Дрогнуло  сердце  Кузьмича:  вспомнил  старый  сибиряк,   как   пели  в
четырнадцатом новобранцы:

  Нас угонят на Карпаты,
  Там зароют без лопаты...

  Взгрустнулось и Акиму:  там, в этих карпатских снегах,  сложил когда-то
свою голову брат его отца.
  "За  горами, за долами, за широкими морями..." Что там ждет их за этими
горами да за долами? И  почему разведчиков сейчас так мало -- на своей земле
их всегда казалось больше -- и идут они  здесь не по-своему, гуськом, след в
след, а  плотным строем, будто боясь  сорваться и упасть куда-то?  И  почему
самому  Акиму  хочется  быть   поближе  к  Забарову,  почему  все  жмутся  к
лейтенанту, как железные гвозди к большому и сильному магниту?
  Небо  звенело  от зенитных  хлопков. Чужое  небо.  Сенька задыхался  от
махорочного дыма,  обжигал  окурком губы,  но продолжал курить, хотя  делать
этого в строю и не полагалось.
  Между тем  у разведчиков вновь разгорелся спор.  На  этот  раз причиной
спора  была одежда, которую видели ребята на  встречных румынах  и румынках.
Почти все мужчины и женщины были одеты в рубища.
  -- До чего довели хлеборобов! -- простонал Пинчук.
  Никита Пилюгин быстро возразил:
  --   Прикидываются  они.  Для  нас  специально  вырядились.  А  хорошее
припрятали. Заграничное-то суконце в землю позарывали. Знаем мы их!
  Сенька, смерив Пилюгина недобрым взглядом, приблизился к нему вплотную,
встал  на цыпочки и, многозначительно  постучав пальцем  по  Никитиному лбу,
негромко, но внятно заключил: Пусто!
  Никита,  обидчиво  заморгав,  смотрел на  Ванина  широко  поставленными
угрюмыми глазами.
  -- Почему так -- "пусто"?
  --  А  вот  так  --  пусто  и  есть! -- уже мягче  пояснил Ванин.--  Ты
завидовал, дурья голова, всему заграничному. А  завидовать-то, оказалось,  и
нечему. Вот ты и выдумываешь всякое такое...

2

  Разведчиков  догнали две политотдельские  машины. В одной из них сидели
на  своих граммофонных трубах и звукоустановках капитан Гуров и Бокулей. При
виде желтоволосого румына Ванин оживился. Разведчик вновь обрел свой обычный
шутливо-озорной и лукавый вид.
  -- Э-эй! Георге! -- заорал он, чихая  от пыли, поднятой остановившимися
машинами. -- Слезай к нам. За переводчика  у  нас будешь. Мне  тут  нужно  с
вашими префектами  да  примарями  потолковать.  Что-то неважно они встречают
гвардии ефрейтора  Ванина. Товарищ  капитан, отпустите его. Разведчику  ведь
надо знать местные обычаи.
  --  Зачем  это  тебе нужно их знать?  --  полюбопытствовал маленький  и
хитрый Гуров, щуря на Сeньку свои черные  близорукие  глаза.-- Трофейничать,
что ли, собрался? Знаю я тебя, Ванин!..
  Сеньку обидели гуровские слова.
  --  Плохо вы меня знаете, товарищ  капитан. Что было,  уже давно быльем
поросло. О трофеях не думаю.
  На этот раз Сенька говорил правду.
  -- Нет, хорошо я тебя знаю! -- стоял на своем Гуров, но румына все-таки
отпустил:  он,  как  и все в  дивизии, любил разведчиков. К тому  же по роду
своей службы ему приходилось поддерживать с ними теснейший контакт.-- Ладно,
Бокулей, пройдись с хлопцами!  --  снисходительно  сказал капитан.--  Только
смотрите у меня!..
  -- Спасибо, товарищ капитан! -- обрадовался  румын и спрыгнул с машины.
По беспокойному блеску в его добрых коричневых глазах Ванин сразу понял, что
румын сильно взволнован.
  -- Ты что, Бокулей? Землю родную под собой почуял?
  -- Мой дом недалеко...
  -- Где? Как название села?
  Бокулей сказал.
  Ванин проворно развязал свой  вещевой мешок и вытащил оттуда новую, без
единой помарки, карту  Румынии, которую  он  когда-то уже успел "одолжить" у
одного немецкого офицера. Вдвоем с Бокулеем быстро нашли нужный пункт.
  --  Вот теперь все  в порядке: Гарманешти, значит? Так это же недалеко.
Завтра будем там!
  --  Хорошо,  если  наша  дивизия  туда  пойдет,--  сказал  Камушкин,  с
сочувствием глядя на Бокулея.
  -- Туда и пойдет. Куда  ж ей еще! -- уверенно проговорил Сенька. Сейчас
он  чувствовал себя по меньшей мере  начальником оперативного отдела.-- Нашу
Непромокаемо-Непросыхаемую  всегда посылают на самое острие. Смотрите! -- он
развернул карту на траве, встал  на колено.-- Вот  линия фронта.  Вот  город
Пашканы.  Дальше некуда. Там -- румынские  доты.  Это я слышал от начальника
разведки,-- добавил  новоявленный "оперативник",  не  без основания полагая,
что ему  могут и не поверить.-- А  тут, гляньте, эти самые Гарманешти. В них
штаб  разместился.   Ну,  а   нам,  по  знакомству,  Бокулей  свое  поместье
предоставит!
  Отдохнув, разведчики  пошли  быстрее. Теперь Забаров не разрешал бойцам
останавливаться   возле  часовен,   попадавшихся   на  каждом  километре,  и
рассматривать Христово распятье да темные образа святых. До ночевки солдатам
предстояло  пройти  еще  километров  десять.  В полдень вступили  в  большой
румынский город Ботошани. В отличие от других населенных пунктов, где обычно
было пустынно  и тихо, Ботошани  казались  более оживленными. Солдат удивила
бойкая торговля в магазинах, будто война прошла где-то мимо.
  Спросив разрешения Забарова, Сенька  взял с собой  Бокулея и забежал  в
одну лавчонку. Перед ним любезно раскланялся купец со смолистыми, черт знает
как  закрученными усами. Сенька порылся в  кармане. В руках у него появились
леи, которые бойцам выдал накануне ахэчевский начфин.
  -- Колбасы мне продай.
  Лобазник покачал головой и что-то пролепетал.
  -- Что он? -- не понял Ванин.
  -- Русские  деньги просит, рубли,--  пояснил  Бокулей.-- Он думает, что
тут Советская власть будет.
  --  Ах  вон  оно  что!  Приспосабливается, значит,  купчишка! -- Сенька
улыбнулся: разведчик  полагал,  что,  во  всяком случае, купчишке-то  нечего
ждать для  себя хорошего  от Советской власти  -- не  его, нe купеческая эта
власть.-- Что ж, разве рубли ему дать? -- вслух размышлял Ванин.
  Рублишки у Сеньки  были, но  он не  решался покупать на них, жалко было
советских  денег, да и не хотел, чтобы на наши  рубли наживал себе богатство
этот   черноусый,  с  прилипчивыми  глазами  человек.  При   затруднительных
обстоятельствах Сенька  всегда мысленно ставил на свое место Шахаева, и  это
помогало ему найти верное решение.
  -- Рублей  я  ему не  дам!  --  уже  твердо заявил он Бокулею.-- Так  и
переведи! -- и направился к двери, но в  магазин уже входил Али Каримов. Тот
без долгих размышлений вытащил пачку рублевок.
  Однако Ванин остановил азербайджанца.
  -- Не смей! -- строго сказал он.
  Каримов  покорно и  молча  сунул деньги  обратно  в карман. Но,  отойдя
немного,  вдруг  забушевал.  Сначала тихо,  потом  все громче и  горячей. Он
говорил часто, отчетливо и непонятно. Можно было  только  догадываться, что,
поразмыслив, Каримов решил, что Ванин  поступил неправильно, не позволив ему
сделать покупку  на рубли,  что Сенька  только принизил советские  деньги  в
глазах румынского торговца, а  ведь в конце концов --  на этот счет у Али не
было ни малейшего сомнения --  и в Румынии  должна быть Советская власть, не
зря же Красная Армия пришла в эту страну!
  -- А ты дискретируешь! -- в запальчивости повторял он это понравившееся
ему, неудобоваримое чужое слово.
  --  Постой,  постой,  Каримыч!  --  с  добродушной   снисходительностью
остановил  его Ванин. Он чувствовал, что Каримов произнес это обидное  слово
неправильно,  и хотел поправить, но  вовремя сообразил, что исказит его  ещ"
больше. Смеясь,  продолжал: -- Разве так можно? Забормотал, как гусь. Помню,
к нам на  завод -- до войны  дело было  -- вот такой же оратор приезжал. Как
начал!..--  Сенька   остановился,   взъерошил  светлый   чуб   и,   отчаянно
жестикулируя, без единого роздыха, выпалил: -- Оно,  конечно, если правильно
рассудить  в смысле рассуждения в отношении их самих, есть не  что иное, как
вообще, например, по существу вопроса, между прочим, тем не менее, однако, а
все-таки весьма!..
  Пинчук,  не  дождавшись конца  Сенькиной тирады,  громко  захохотал. Он
вспомнил другого оратора, который -- дело было в тридцатых годах -- приезжал
в  Пинчуково  село.  Около  трех  часов  говорил  он  крестьянам  о  мировой
революции, о Европе, о цивилизованном мире, о великом предначертании истории
и проговорил бы,  наверное,  еще  часа три,  если бы  вдруг какой-то древний
старикашка не срезал его неожиданным вопросом.
  -- Дозвольте спросить? -- поднялся он в задних рядах.
  -- Прошу.
  -- Скажите нам, будьте добрые, що рыба у Каспийскому мори е чи нэма?
  Оратор  немного  смешался,  вопрос  показался  ему  неуместным,  однако
ответил:
  -- Есть, разумеется.
  -- A чому, скажите, в нашей лавке ии нэмае?..
  Помещение качнулось  от  дружного хохота.  Смущенный оратор  постарался
поскорее закончить свою речь...
  ...Вспомнив  этот случай  во  всех подробностях,  Пинчук  захохотал еще
громче. Кузьмичовы лошади испуганно вздрогнули и прижали уши.
  А Ванин продолжал:
  -- Закатив  такую речь, наш докладчик сел,  ожидая,  когда захлопают  в
ладоши.  Но  все мы  хлопали  ушами да  глазами, потому  как ничевохоньки не
поняли. Так вот и ты, Каримыч, зарядил что автомат.
  Шагавший рядом с  Каримовым Никита Пилюгин хихикнул, но Сенька быстро и
сердито одернул его:
  -- А ты что смеешься? Не с тобой разговаривают!
  Пилюгина Ванин  невзлюбил с первых же дней  и не хотел  этого скрывать.
Никита на фронт приехал около двух месяцев назад. Его отец принадлежал к тем
немногим  упрямцам  единоличникам, которых еще можно встретить  в  отдельных
селах и деревнях.
  -- Должно, как музейный  экземпляр держат eго в селе,--  узнав об этом,
рассуждал Пинчук.
  -- Вот и этот в батюшку удался,-- указывал Сенька на Никиту.-- Зачем мы
его  только за  границу  тащим,  этакого чурбана. Подумают еще,  что  все мы
такие...
  Во  всяком  случае,  Пилюгин-сын  унаследовал  от   Пилюгина-отца  одну
прескверную черту -- неистребимую  зависть ко всему и вся. Завидовал  Никита
Ванину потому, что у того много орденов, Акиму -- что с ним была хорошенькая
девушка,  Шахаеву  -- потому, что  его все  любили, завидовал даже веснушкам
Камушкина.  Лишь  самого  себя считал  обиженным судьбой. О  Пилюгине Сенька
сказал как-то, возражая Шахаеву, вступившемуся за Никиту:
  -- Ох, товарищ старший сержант, этот Пилюгин всему завидует. Вот увидит
у вас на шее чирей и обидится: почему, скажет, у меня нет такого же чирья? И
кому  только в  голову пришло послать этого недотепу в разведчики? А все наш
начальник.  Увидел  здоровяка --  и в  свое  подразделение  его. Один,  мол,
"языков"  будет таскать.  Натаскает  он  ему!  Чего  доброго, свой  язык еще
оставит... Может, отправим его пехтурой? Пусть там хнычет!..
  -- Зачем же? -- Шахаев улыбался.-- Что же мы за разведчики, если одного
человека перевоспитать не можем.
  -- Оно-то так...-- нехотя сдавался Ванин.-- Но ведь паршивая овца...
  --  Знаю  эту  пословицу, Семен,-- перебил парторг.  -- Только к  нашим
людям  она не  подходит. Ты вот лучше подумай, как  помочь  Никите  поскорее
избавиться от его дурной болезни.  Забаров  хочет Пилюгина  в твое отделение
перевести.
  -- В мое?! Нет уж,  товарищ старший сержант, в воспитатели  Никиты я не
гожусь. Меня самого еще надо воспитывать,--  чистосердечно признался Семен и
добавил погромче,  так, чтобы слышал  Ерофеенко: -- Вы Акиму его  передайте.
Аким ведь тоже теперь отделенный. Душа у него мягкая, сердобольная. Глядишь,
и пойдет дело. А я, чего доброго, могу еще отколотить...
  Вышли  на  центральную  улицу города.  Повозка Кузьмича  покатилась  по
асфальту, сбрасывая с колес  тяжелые куски высохшего украинского  чернозема.
Ездовой  и  старшина сидели рядышком и нередко,  поставив  ноги на вальки. О
чем-то   деловито  разговаривали,  показывая  на  румынские   постройки.  По
возбужденным, раскрасневшимся физиономиям было видно, что ими по обыкновению
овладел хозяйственный зуд.
  -- А вот дороги тут добрые. Нам бы на Вкраину такие...
  -- Будут и на  Украине, да еще получше. Всему  свой черед. Уж больно мы
наследие-то   от  царя-батюшки,  ни  дна   бы  ему  ни  покрышки,  захудалое
получили... Он  ведь,  Николашка-то,  больше о  кандалах для  народа  думал.
Помню, мимо нашей деревни, по сибирскому тракту...
  --  Цэ так...  Да  и  то  сказать,  радяньска  власть  багато  и  дорог
понастроила,  кроме всего прочего. Только страна-то наша дуже огромна. Если,
скажем, один  шлях  от  Москиы  до  Харькова привезти  сюда, он  всю Румынию
заполонит... И все ж -- мало у нас дорог. И дуже плохи воны...
  Солнце медленно  погружалось за  повитые  синей  дымкой горы. Реденькие
облака,  подсвеченные  снизу,  красной  гранитной  лестницей  спускались  за
верблюжьи горбы далеких Карпат. Мир в эту минуту был как-то особенно велик и
необъятен.
  Аким взглянул на  Пинчука, потом на ездового, на его лошадок,  особенно
на  длинномордую,  одноухую красавицу  Маруську,  которая  высекала  задними
подковами яркие искры, закусив запененные удила, и улыбнулся ощущению, вдруг
охватившему его.

  Куда ты скачешь, гордый конь,
  И где опустишь ты копыта?..--

  тихо прочел Аким и подумал: "В самом  деле, сколько же осталось нам еще
переходов, сколько боев? И что  думают о нас те, кто укрылся сейчас в бедных
хатах  или вот  за  этими  наглухо  закрытыми железными  ставнями  городских
зданий   что думает  вон  тот  оборванный  юноша  в шляпе, так  пристально и
неотрывно смотрящий на советских  солдат? И доведется ли мне... Наташе, всем
нашим ребятам очутиться вон там, за теми пылающими в кровяном закате горами?
И скоро ли перешагнем и их?.."
  А   душа   пела,   подсказывала,  ободряла:   перешагнем,   обязательно
перешагнем! И он уже видeл себя на вершине этих гор: ветер свистит  в  ушах,
захватывает дух! Красный флаг трепещет над головой, рвется ввысь и вдаль!..
  К селу Гарманешти подходили в тот момент, когда из него, направляясь  к
роще, в которой ужe  расположился  медсанбат,  тянулись  вереницы  подвод  с
ранеными. Так как транспорт дивизии еще не прибыл, на перевозку раненых были
мобилизованы  румынские  крестьяне. Длиннорогие и  до крайности  тощие волы,
запряженные в скрипучие неуклюжие арбы и понукаемые ленивыми взмахами кнута,
медленно   переставляли  клешнятые  ноги.  Солдаты  невольно   остановились,
пропуская   мимо  себя   повозки  и  взглядываясь  в   искаженные  болью,  с
почерневшими  губами  лица раненых.  В  одной арбе на соломе лежал  раненый,
покрытый офицерской шинелью. Ванин почему-то не выдержал: движимый неясным и
тревожным предчувствием,  подбежал  к арбе,  приоткрыл шинель. Вздрогнув, он
вновь опусти