из  кавалерийского  корпуса генерала
Братеску, когда  вернутся из  плена  на родину. Наконец, нам едва ли верили,
что мы придем сюда,  вот в эти  горы. А мы, как видите, пришли". Представьте
себе, господин лейтенант, наши офицеры не нашлись что ответить ему.
  Взводный Лодяну  слушал Мукершану, чувствуя, как  в его  груди  дрожит,
рвется  на волю нетерпеливое желание подойти к  этому человеку и обнять его.
Он знал, что румынских солдат и командиров  всегда разделяла невидимая черта
скрытой, с трудом сдерживаемой ненависти и неистребимого недоверия:  солдаты
не любили своих командиров, хотя глубоко прятали это в своих сердцах. Лодяну
сейчас  было  приятно  от  сознания  того, что  в  отношении к Мукершану это
чувство  у  него  и у  солдат его  взвода  заменяется  другим  -- счастливой
доверчивостью, горячей симпатией, подлинной привязанностью.
  -- А вы слышали, господии Мукершану, какое  указание дало правительство
нашему  корпусу?  --  вдруг  спросил Штенберг,  обращаясь  одновременно  и к
Мукершану  и  к Лодяну  с  очевидной целью  одним ударом сразить обоих своих
противников. -- Не слышали? В таком случае вам следовало бы помолчать...
  -- О каком правительстве вы говорите? -- спросил Мукершану.
  -- О  румынском,  разумеется,  -- молодой  боярин оживился: он  заметил
беспокойство во взгляде Мукершану. -- Вам должно быть известно...
  -- Так какие же распоряжения дало правительство?
  Штенберг взял обоих командиров под руки и отвел в сторону.
  --  Есть  строжайшее указание:  не  допускать  общения наших  солдат  с
советскими...
  -- Это почему же? -- удивился  Лодяну, которого эта весть, по-видимому,
совершенно поразила. Он давно уже облачился в комбинезон советских танкистов
и с  гордостью  носил  на  своей  пилотке  красную  звезду,  подаренную  ему
Громовым. -- Почему? -- глухо повторил он.
  -- Вы наивный человек, Лодяну! -- сказал боярин, шевеля усиками.
  -- Не хотите, чтобы наши солдаты... как это вы говорите...  "заразились
коммунизмом"? Напрасно надеетесь, господии лейтенант, -- возразил Мукершану.
-- Нe знаю,  получится ли вот  из  Лодяну  коммунист, но честным румыном  он
хочет  быть. A быть честным -- значит  жить  для  румынского народа, который
больше всего нуждается  в  дружбе с  русскими. А  это ведь  и значит -- быть
вмеcте с коммунистами! Свет идет с востока. Это сейчас понимают миллионы.
  -- Стало быть, вы не доверяете нашему правительству?
  -- Нет.  Я не  могу верить  людям, которые спокойно жили при фашистской
диктатуре Антонеску.
  --  Но они были  к ней  в  оппозиции.  И  между прочим, вы, как  старый
подпольщик,  это хорошо  должны  знать! -- лейтенант  поджал  тонкие бледные
губы, сощурился.
  -- Оппозиция Маниу и  Братиану, например, ничуть  не  более как дымовая
завеса. Возможно,  им  нe  очень нравились немцы,  в чем я, впрочем, тоже не
уверен. Сейчас же  они  желали  бы  продать свою  страну другому купцу,  что
побогаче и, возможно, пожаднее...
  -- Кого вы имеете в виду?
  --  Американских  капиталистов,  конечно.  Тех  самых,  о  которых  вы,
господин  лейтенант,  прожужжали своим  солдатам  все  уши,  захлебываясь от
восторга, хотя  вам, в ком течет прусская кровь, это не к лицу... Видите, мы
уже не такие наивные люди, как вам показалось.
  Сказав это, Мукершану собирался уйти. Но Штенберг остановил его.
  -- Нет уж, извольте выслушать меня до  конца! Что ж  вы хотите, чтобы у
нас была советская власть?
  -- Я  не вижу в ней ничего плохого, -- спокойно ответил Мукершану. -- Я
не помещик, чтобы бояться народной власти...
  Штенберг резко повернулся и первым побежал к солдатам.
  --  Через полчаса атака. Русские торопят! -- крикнул  он,  делая особое
ударение на последних словах.
  Но  атаку отложили. Роту Штенберга на  короткое время выводили в тыл, в
небольшое венгерское селение, на пополнение.
  Боярин радостно встретил это распоряжение генерала Рупеску.

3

  Лейтенант  Марченко возвращался  со своим ординарцем Липовым  из  штаба
полка,  где  проводились трехдневные  сборы  старших  адъютантов  батальона.
Настроение  у Марченко  было  великолепное:  на  сборах  он  показал высокую
тактическую выучку и хорошее знание  штабной службы, за  что  получил личную
благодарность командира  полка. Офицер  ехал на своем буланом и, насвистывая
что-то  веселое, любовался горами и медленно плывшими над  ними, словно стая
лебедей, легкими белыми облачками.
  На вершине одной горы Марченко придержал коня. Перед ним, внизу, лежало
небольшое  горное  селение. Остроконечные серые крыши из  дранки  напоминали
чешуйчатые горбы  громадных сазанов, заснувших на дне прозрачной реки.  Село
разделяла надвое горная река, стремительно вырывавшаяся из смутно черневшего
вдали ущелья.  Шум воды нe был слышен отсюда,  и лейтенанту казалось, что он
смотрит немую кинокартину: движение есть, а все беззвучно. Марченко вздохнул
полной  грудью и, гикнув, поскакал вниз,  поскакал так быстро, будто хотел с
ходу перемахнуть через селение и  очутиться, подобно сказочному Иванушке, на
противоположной вершине, запахнувшейся, точно шубой из шкуры белого медведя,
нежным, иссиня-белым облаком. Марченко знал, что на  этой вершине притаилась
батарея его старого дружка, капитана Петра Гунько.
  "Может,  к  разведчикам...  к ней завернуть?" -- думал он с радостным и
тревожным  чувством, сознавая в  душе,  что  ему  не побороть этого желания.
Наташа, последняя встреча с  ней, его поступок,  теплота  ее губ -- все  это
бурно жило в нем, не давало покоя, звало куда-то, обещая что-то...
  В двухстах  метрах  от первых домиков лейтенант внезапно остановился: в
селении творилось что-то непонятное. Женщины,  дети, старики бежали  в горы,
отовсюду слышались вопли, ругань, выстрелы.
  --  Липовой, не  отставай!.. Приготовь  оружие! -- крикнул  Марченко  и
пришпорил коня.
  У крайнего  дома  он увидел  румынского офицера,  щегольски одетого,  с
тонкими черными  усиками.  Офицер тащил  за волосы молодую женщину-венгерку.
Женщина кричала, отбивалась, тянула за собой, точно  хвост, двух черноглазых
ребятишек, вцепившихся в ее  нарядную сборчатую, широкую юбку. Офицер злобно
бил  женщину  по лицу  ременной  плеткой  и  кулаком. Лицо  женщины  заплыло
кровоподтеками и было страшным.
  Бледный  как стена  Марченко  налетел на  румына  и,  не помня  себя, с
размаху ударил его по голове рукояткой пистолета.
  --  Что  ты делаешь...  бандит? --  заорал  он в бешенстве, занося руку
вверх, чтобы  ударить еще раз. Но офицер, выпустив женщину, упал на  землю и
пополз на четвереньках в сторону, твердя:
  -- Господин русский!.. Господин русский!..
  Марченко уже не слышал его. Он поскакал в следующий двор, где румынские
солдаты  и офицеры избивали  мадьяр. На помощь  лейтенанту с противоположной
горы  спустился  Гунько  с группой  своих артиллеристов. Вместе  им  удалось
сравнительно  быстро навести  порядок. Селение опустело.  Напуганные  венгры
укрылись в горах и не хотели возвращаться. Большинство румын разбежалось.
  Не стал скрываться от русских только Лодяну.
  -- За  что вы  их?  --  почти задыхаясь  от ярости,  спросил  маленький
Громовой, узнав в здоровенном румыне своего старого знакомого. -- Эх ты!.. А
я тебе  еще...  звездочку...  отдай! --  Он  быстро  протянул  руку к голове
румына...
  Лодяну,  потрясенный  случившимся  не  меньше  Громового,  долго не мог
ничего сказать.  Он инстинктивно  схватился  за  красноармейскую  звездочку,
защищая  ее. И, только  немного успокоившись, сообщил  через своего солдата,
говорившего по-русски:
  -- Я ведь ничего  не знал. Я со своим взводом стоял за селом. Меня туда
выслал командир роты. Теперь  мне понятно, для чего он это сделал. Лейтенант
Штенберг  боялся, что я помешаю ему.  Это его  рук... Он еще  вчера подбивал
солдат на это. Мадьяры, говорит, захватили наши, румынские, земли. Венгры --
наши враги, их надо проучить...
  Бывший пехотинец сокрушенно покачал головой.
  -- Вот  вражина! Это, значит, тот, что про  нас  разные сволочные слухи
распускал? Ох же и тип! Вроде татаро-армянской резни устроил, -- вспомнил он
случай из истории, о котором узнал еще  в школе от преподавателя. -- Мадьяры
такие же люди,  как и все. В  дружбе надо жить, а вы... Поглядели бы на нашу
батарею  --  сколько  кровей  в  ней  смешалось! И русские,  и  украинцы,  и
белорусы, и узбеки, один  еще  удмурт служит у нас. И все мы как братья, как
одна семья. Понял, Лодяну? -- И важно подытожил: -- Вот как надо жить!
  На этом беседа Громового, любившего "просвещать"  румын, не закончилась
бы, если бы его не позвал Гунько: нужно было возвращаться на батарею.
  -- Ладно,-- улыбнулся маленький Громовой, пожимая  широкую руку Лодяну.
-- Носи звездочку. Тебе -- можно!
  А   Марченко,  распрощавшись   с  артиллеристами,   дав  Гунько   слово
обязательно заглянуть на его батарею, поскакал разыскивать разведчиков.
  В горах  день  казался  короче.  С  разукрашенных в аквамариновый  цвет
каменистых  вершин  по  узким  горным дорогам катились серые потоки полковых
обозов. Из-под приторможенных колес и  конских копыт  летели  красные брызги
искр.  Из  ущелий  темными  черепахами  выползали  танки, готовясь  к новому
наступлению  на город.  Селение,  куда входили  танки и обозы,  утомленное и
испуганное, оцепенев, чего-то ждало,  упрятав  в своих недрах обитателей.  В
нем было прохладно, но душно и сумеречно,  как в глубоком колодце без  воды.
Деревья,  неподвижные  и   запыленные,  странно  отпугивали,  удручая  взор.
Хотелось  поскорее подняться на гору, вздохнуть свежестью. Казалось,  и само
село пыталось  когда-то вскарабкаться  на  вершину, но,  обессилев,  сползло
обратно, сюда, в душную  яму, оставив на  скатах горы следы своего падения в
виде   многочисленных  полуразрушенных  землянок,  совершенно  развалившихся
беседок  и древнего замка, серого, мрачного,  щербато скалившегося  у самого
края обрывистой горы. Запыленные дома, увитые цепким  и уже высохшим плющом,
стояли  будто  покрытые плесенью  и опутанные липкой  паутиной. Нарастал все
ширившийся грохот наших  танков. И  вместе с ним  росло  в душе нетерпеливое
желание -- поднять село и его жителей наверх, к солнцу, свету, воздуху...
  На другом конце селения, в небольшом, брошенном  каким-то перетрусившим
купчишкой  доме,  устраивались  хозяйственные  мужи  разведроты.  Страдая от
духоты и пыли,  Пинчук забрался на крышу и командовал оттуда  стоявшим внизу
Кузьмичом.
  -- Подать флаг! Ось я его туточки зараз закреплю!
  Он пристроил древко возле  трубы. Красное полотно легонько колыхнулось.
Пинчук жадно потянул носом воздух. Ему показалось, что стало немного свежее,
легче дышать...
  -- Эгей, Тарасыч! -- услышал он чей-то знакомый голос внизу.
  Возле домика статный конь погарцовывал под лейтенантом Марченко.
  --  Здравствуйте, товарищ  лейтенант! --  обрадовался  Пинчук. -- Якими
судьбами к нам?
  -- К Забарову я... Он где?
  -- В штаб вызвали. Слет какой-то готовят. И Шахаев там, и Аким, и...
  Петр Тарасович осекся.
  -- И она, значит, там? -- глухо спросил лейтенант.
  -- С ними пошла, -- как бы извиняясь, ответил Петр Тарасович и поспешил
успокоить: -- А вы обождите, товарищ лейтенант. Зараз, мабуть, придут.

4

  Чем дальше уходила дивизия в горы, тем труднее, тернистее становился ее
путь.  Она  медленно  пробивалась  вперед, как корабль, затертый торосистыми
льдами. Горам  не было  конца.  Перевалив через одну гряду,  солдаты  видели
перед собой другую, еще  более  высокую  и  скалистую.  В  горах трудно было
поддерживать постоянное, локтевое соприкосновение с соседом,  и оттого порою
думалось, что дивизия осталась одна  против двух врагов -- немцев, усиливших
свое  сопротивление,  особенно  в  районе  этого  города  Сибиу, и скалистых
великанов, которые тоже грозились  раздавить,  проглотить вдруг ставший  там
странно маленьким и незаметным огромный и сложный организм дивизии.
  Новые  условия подсказывали и  новые  формы  войны. Советским  солдатам
приходилось овладевать  ими  в  ходе  непрекращающихся  боев.  Накопился уже
кое-какой опыт  ведения горной войны. Его следовало  распространить, сделать
достоянием всех бойцов, отделений, рот и полков. С этой целью и был проведен
слет Героев Советского Союза и бывалых воинов дивизии.
  Небольшой   зал   помещичьей  усадьбы  с  наскоро  сооруженной   сценой
наполнился до  отказа солдатами,  сержантами  и офицерами. С переднего  края
бойцов  сняли ночью,  и на совещание они пришли с  оружием, многие в касках.
Под светом электрических ламп вспыхивала сталь  винтовок,  автоматов, ручных
пулеметов,  боевые  ордена  и  медали.  За спинами гвардейцев,  как  всегда,
покоились   набитые  нехитрым  солдатским  добром  вещевые   мешки.   Бойцы,
загорелые,  обветренные,  с  любопытством  оглядывали  друг  друга  в   этой
непривычной для них обстановке. Кашляли осторожно,  прикрываясь пилотками. В
руках каждый  держал  блокнот с золотым  тиснением:  "Участнику  1-го  слета
Героев Советского Союза и бывалых  воинов".  Над этим потрудились  работники
типографии армейской газеты.
  Участников  слета  приветствовал начальник политотдела. Он пришел сюда,
все  еще  не  избавившись  от  тяжелого  впечатления,  вызванного  последним
событием --  избиением некоторыми  румынами  из роты  Штенберга  мадьярского
населении. Демину показалось, что  он только в эти дни по-настоящему глубоко
понял, насколько трудна и запутанна  обстановка, в которой приходилось ему и
офицерам политотдела работать. Он хорошо  видел, что сейчас  не  только  он,
начальник  политотдела  соединения,  становился  полпредом  своего  великого
государства, но  и каждый солдат его дивизии.  Полковник  понял это особенно
тогда, когда заметил  то  острое, неудержимое  внимание,  которое вызывали к
себе наши бойцы у солдат румынской армии и местного населения.
  "Да, да, совершается историческое, грандиозное!" -- думал он, глядя  на
бойцов, сдержанно гудевших в  зале, тех  самых  бойцов, которых  всей  душой
любил  и раньше,  а теперь, кажется, готов был поклониться  в ноги  каждому.
Вместе с  этим горячим чувством жило и  другое,  что беспокоило его. Он  без
труда разгадал это другое. Оно  рождено тем, что начподив в душе считал себя
не  вполне подготовленным к  новой  обстановке.  Раньше было  все  просто  и
привычно:   с   одной   стороны  --   твоя   дивизия,   советские  люди   на
противоположной стороне -- враг, и только враг, к которому нужно воспитывать
лишь  ненависть.  Теперь  же  один  из  вчерашних  твоих врагов  стал  твоим
союзником и идет рядом с тобой,  в одной боевой цепи.  И это было бы  только
хорошо и  несложно,  если б  в румынской армии не  происходило  тех глубоких
процессов  дифференциации,  которые  так хорошо  видел  Демин и которые были
результатом того, что в Румынию пришла Советская Армия.
  Полковник  посмотрел в  зал,  и ему  стало вдруг  легко и  свободно. Он
привык  при затруднительных обстоятельствах приходить в эту солдатскую гущу,
гдe так часто находил ответ на мучивший его вопрос.
  Начподив  стоял  за длинным  столом, накрытым  красной материей, лаская
солдат своим добрым и умным взглядом. Ему  долго аплодировали.  Он несколько
раз поднимал левую руку, чтобы остановить бойцов, потом громко зааплодировал
сам,  приветствуя  гвардейцев. Генерал Сизов,  сидевший рядом с полковником,
офицеры  штаба,  политотдела,  редактор  газеты  поднялись  разом  и  громко
захлопали в ладоши. Перед  комдивом  лежало несколько  исписанных карандашом
листов -- он приготовился к докладу. От разведчиков за столом сидел Шахаев.
  -- Товарищи гвардейцы! -- начал Демин, дождавшись, когда  зал утих.  --
Многие тысячи километров прошли  мы вместе с вами. И нам следовало бы  давно
собраться вот так. Теперь,  когда мы  попали  в необычные условия, этот слет
стал необходимым как воздух. Мы должны будем здесь потолковать с вами о том,
как лучше вести войну в горах, как лучше, с малой кровью, бить врага. Мы  не
имеем  права  терять дорогих нам людей,  пришедших  сюда от  священных  стен
Сталинграда,  оставив за  собой  ее,  дорогую Родину!.. --  Демин  на минуту
замолчал, и вдруг лицо его сделалось  усталым  и беспокойным. -- Нельзя  нам
терять своих товарищей, -- повторил он глухо, тяжело вздохнув. Обыкновенное,
отцовское, человеческое чувство  отразилось на  его лицо. -- Там, на Родине,
ждут вас матери,  жены, невесты. Давайте  же будем воевать умно,  с головой.
Здесь, в горах, это особенно необходимо.  За нашей спиной много побед. Но мы
совершим преступление,  непоправимую  глупость, если  решим,  что уже  всего
достигли,  если  не учтем изменившейся обстановки. -- Говоря это,  начальник
политотдела почему-то  все время глядел  на  лейтенанта  Марченко, сидевшего
рядом с Забаровым  в  первом  ряду.  Лейтенант краснел, брови его озабоченно
шевелились, каштановые глаза темнели. Начальник политотдела продолжал:
  -- Вы -- ветераны, золотой фонд нашей гвардейской дивизии, ее  ядро  вы
прошли    со    своей,    --     он     тепло    улыбнулся,    --    славной
Непромокаемо-Непросыхаемой весь ее  тяжелый путь.  У  вас  накопился богатый
боевой  опыт.  Вы  постоянно  в  непосредственной близости  к  врагу.  И  не
удивительно, если мы, ваши начальники, хотим поучиться у вас, посоветоваться
с вами, как лучше  воевать. И собрали вас затем, чтобы вы здесь выступили со
своими  мыслями  и соображениями по  поводу горной войны.  Думаю, что мы  не
станем ограничивать регламентом наших ораторов. Как вы, товарищи?
  -- Не ста-а-анем! -- громко прокатилось по залу.
  --  В  таком  случае  приступим  к  нашей  работе.  Слово  для  доклада
предоставляется командиру нашей дивизии генерал-майору Сизову.
  Доклад  комдива  был  коротким.  Чувствовалось, что  Сизову  нужно было
только  дать направление  совещанию,  уточнить, детализировать  его  задачи.
После доклада начались выступления.
  -- Слово имеет лейтенант Забаров! -- объявил Демин.
  Федор  вздрогнул  и,  удивленно,  растерянно  двигая  густыми  бровями,
посмотрел на Демина. Полковник улыбнулся ему, закивал своей большой лобастой
головой. Забаров, чувствуя  легкую дрожь  во  всем  теле и особенно в ногах,
поднялся со своего места. Гигант встал недалеко от стола, и на  сцене как-то
вдруг  стало  тесно. На  широком лбу  лейтенанта  легли обычные  напряженные
складки.  Большие неловкие пальцы перелистывали  блокнот. В  зале -- тишина,
изредка  нарушаемая легким  покашливанием. Большинство бойцов знали Забарова
или слышали о нем, о его подвигах и теперь нетерпеливо наблюдали за Федором,
ожидая,  когда  он заговорит.  На груди Забарова  вспыхивала Золотая  Звезда
Героя. Забаров посмотрел  еще раз в  блокнот, потом, придумав первое  слово,
махнул рукой и заговорил без записей, приблизясь к краю сцены.
  -- Сталинградцы!  -- Тяжелая рука лейтенанта рассекла воздух. -- Я хочу
прежде всего напомнить вам, что вы -- сталинградцы, что это о вас  гремит по
всему свету слава. И будет греметь вовеки!
  Зал  всплеснулся  яростными  аплодисментами.  Но  Забаров обвел  солдат
строгим взглядом, и все быстро смолкли.
  --  Мы на Волге получили такой опыт, который годится в любых  условиях.
Годится  он и  в этих наших  боях. Но я имею  в виду, товарищи, прежде всего
мужество и стойкость наших солдат. Вот это годится! Но это  вовсе не значит,
что мы вот тут, в горах, должны действовать теми же методами, применяя ту же
тактику, что и  в Сталинграде! -- Федор заметно возбуждался. Он  чувствовал,
что в его голове родилась и билась большая, горячая и важная для всех мысль.
И он ловил  ее,  сначала неудачно. Замолчал,  посмотрел еще  в  зал и, вдруг
поняв, что хотел сказать, начал смело и громко: -- И все-таки  Сталинград не
мог нам  дать  методы на все случаи нашей боевой жизни. Вот перед нами горы.
Называются они Трансильванские Альпы. Мальчишками, когда учились в школе, мы
видели их только на  карте. Учительница  показывала.  А теперь  пришли  сюда
сами. В неведомые для