от и не мог: его заволокло дымом.
  Комдив  не  разделял  радости   своего   юного  адъютанта,  считал   ее
преждевременной. Опытным глазом генерал  приметил, что зеленые ручейки наших
пехотинцев кое-где уже приостановились, а в других  местах  бег их все более
замедлялся.  Только  в центре да  на левом  фланге тюлинского  полка  пехота
по-прежнему продвигалась  вперед  и  исчезала в  тучах  дыма и  пыли. В нашу
стрельбу уже вплелся отчетливый клекот  чужих  пулеметов и автоматов,  из-за
горы  разом  ударила  румынская  и  немецкая  тяжелая корпусная  артиллерия.
Крупповский  металл  с  буревым  ревом проносился в  воздухе.  Район  дотов,
которого достигли наши полки, мгновенно закрыла  стена черного дыма. Враг не
жалел снарядов.  Не  успевал  рассеяться дым от  первого залпа,  как  второй
обрушивался  на  наступающих. Вот теперь было уже совсем похоже на настоящую
артподготовку.  Залпы орудий  и  шестиствольных  немецких  минометов  вскоре
слились в  один протяжный и  все заглушающий  гул. Земля дрожала под ногами.
Высота совершенно исчезла в пыли и дыму.
  Лица работников штаба дивизии, находившихся на НП  вместе с  генералом,
до  этой  минуты  веселые  и  оживленные, теперь  вытянулись.  Но  Сизов был
по-прежнему спокоен, даже, пожалуй, слишком спокоен для таких минут.
  Только  полковник  Павлов понимал, отчего был  спокоен генерал: дивизии
удалось  главное  -- обмануть  противника,  который,  судя  по  усилившемуся
артиллерийскому  огню, снял  с других  участков несколько пушечных полков  и
подтащил их сюда. Именно это-то и нужно было  командованию армии,  отдавшему
приказ дивизии Сизова об отвлекающей операции.
  Теперь важно было во что бы то ни стало удержать высоту до утра, до той
самой минуты,  когда войска всего фронта  начнут решительный  штурм. Поэтому
слово "держаться",  как и  там,  на Донце  5  июля  1943 года, чаще и крепче
других  слов произносилось Сизовым, разговаривающим  с командирами полков  и
батальонов.
  Мимо  наблюдательного  пункта  по  оврагу стали  проходить раненые.  Их
встречали медицинские работники, перевязывали и отправляли в медсанбат. Один
из  раненых, с забинтованной головой, почему-то не пошел вместе с другими  в
медсанбат,  а  вернулся  обратно,  направляясь к высоте, окутанной  сплошной
завесой дыма и тонущей в громе разрывов. Генерал приказал  догнать солдата и
привести его на НП.
  В раненом  начальник  политотдела  узнал своего  ночного собеседника --
старшину Владимира Фетисова.
  -- Почему не пошел в медсанбат? -- строго спросил его генерал.
  Серые  умные глаза старшины удивленно посмотрели  на полковника Демина,
как бы прося  у него  защиты. Потом они так же удивленно и  прямо глянули на
Сизова.
  --  Ранение-то пустяковое, товарищ генерал. Царапнуло малость голову --
эка  важность!.. Я не  хотел и сюда-то  идти, да  лейтенант Марченко выгнал.
Отнял ПТР и прогнал...
  --  Ну, как твое  изобретение? --  уже мягче спросил комдив: он  только
сейчас понял, что перед ним Фетисов.
  -- Неплохая штука получилась. Два дота ослепил...
  -- А кто это из ваших солдат вздумал на дот взобраться?
  Фетисов промолчал.
  -- Я, товарищ генерал... Свою роту подзывал:  поотстали ребята. Это там
меня...--  Фетисов  легонько коснулся своей головы  в том месте, где  из-под
марли проступало темное пятно.
  Генерал  долго наблюдал  за ним.  Потом подозвал  начальника наградного
отдела, который во  время больших  боев всегда  находился вместе с комдивом,
взял из  его рук  одну коробочку, быстро  раскрыл ее,  извлек орден Красного
Знамени и слегка дрожащей рукой прикрепил его на вылинявшей, мокрой от пота,
забрызганной  побуревшей   кровью  и  рваной  гимнастерке   Фетисова.  Потом
порывисто подтянул  оторопевшего воина к  себе, обнял и поцеловал в жесткие,
обветренные сухие губы.
  -- Спасибо тебе, старшина! Спасибо, солдат!
  Владимир  стоял, вытянув  дрожащие  руки  по  швам,  и  ничего  не  мог
ответить. Только губы шевелились. Он, должно быть, хотел сказать что-то,  но
язык онемел, не подчинялся ему. По черным от копоти и пыли щекам, небритым и
худым,  катились слезы, оставляя за собой  светлые  ручейки-дорожки.  Пальцы
больших солдатских рук,  что  еще  полчаса  тому  назад так  крепко  держали
тяжелое бронебойное ружье, теперь  не смели шевельнуться  и только чуть-чуть
вздрагивали.
  -- А в медсанбат тебе пойти все-таки надо, старшина,-- сказал Демин.
  Фетисов побледнел, но не изменил  положения, стоял перед начальником по
команде "Смирно" и лишь обиженно возразил:
  --  Нет, товарищ  полковник, я пойду... туда...-- Он, не поворачиваясь,
качнул  головой,  как  делают  солдаты   по   команде  "По  порядку  номеров
рассчитайсь!".--  На  высоту... Коммунистов  в нашей роте мало. Я, ротный да
еще один боец, которого, может, уже...
  -- Пусть идет, -- сказал генерал. -- Иди, Фетисов!..
  Владимир  неловко пожал протянутые  к  нему руки, повернулся четко, как
положено по уставу, через левое плечо  и пошел.  Начальники  долго провожали
глазами его быстро удаляющуюся нескладную, но плотную фигуру.

6

  -- Стоп!  -- Шахаeв  вскочил на ноги, выдернул  горящий шнур. Он сделал
это в тот момент, когда огонь  уже был в нескольких  сантиметрах  от тола.--
Стоп!.. Еще можно держаться. Понятно? Дер-жать-ся!
  Только минутная слабость  заставила его принять преждевременное решение
о взрыве дота: ради чего же проведены эти долгие часы невероятных страданий,
ради чего умер час  тому назад от внезапно вспыхнувшей гангрены Али Каримов?
И Шахаев скрипел зубами:
  -- Держаться!
  Это всегда жесткое "держаться", но в их условиях таящее в себе какую-то
надежду, все читали на его лице: и в горячем блеске раскосых глаз, и в тугом
перекатывании желваков под смуглой кожей, и в напряженных, едва заметных, но
все же заметных на его чистом высоком лбу складках.
  --  Держаться, Никита, держаться! -- в горле Шахаева давно пересохло, и
он  хрипел, повторяя одно это  слово  с  каким-то злобным  торжеством.-- Вон
посмотри на Сеньку и Акима -- орлами выглядят!
  Один из  "орлов", Ванин, пригорюнившийся, лежавший в  позе,  выражавшей
абсолютное равнодушие к окружающему его, тут вдруг собрал силы, приподнялся,
сел, ободрился и даже как-то выпятил грудь, тряхнул за плечо Пилюгина:
  -- С нами не пропадешь, Никита! Ты ведь тут не один. Понял?
  Однако усталость, голод, потеря крови,  огромное духовное и  физическое
напряжение взяли свое. Тяжелый  туман наволочью  закрыл  глаза Шахаева.  Это
случилось в тот момент, когда где-то отдаленно и глухо грянул артиллерийский
залп и вслед за ним послышались  уже совсем близко от дота разрывы снарядов.
Шахаев попытался было  сообразить,  что это значит, но туман, закрывший  ему
глаза, сгустившись, приглушил и сознание.
  ...Очнулся  Шахаев  на  руках Забарова.  Остальных  --  Сеньку,  Акима,
Никиту, сапера и  мертвого Каримова -- несли другие  разведчики, пехотинцы и
артиллеристы.
  -- Что это? -- тихо и слабо спросил Шахаев.
  -- Разве не видишь? Наступают наши!
  Шахаев закрыл глаза, застенчиво, неловко  улыбнулся и уткнул свою белую
голову в широкую и горячую грудь Забарова.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

1

  В жаркий  и  душный  полдень, скрипя  и  взвизгивая,  во двор  Бокулеев
вкатилась длинная арба.  В ней, на соломе, лежали рядом тихо  стонущий, чуть
живой Александру  Бокулей и навсегда умолкшая Василика.  Лица их были залиты
бурой  засохшей  кровью. К  жесткой  седой бороде  хозяина  прилипли комочки
горячей  суглинистой  земли,   в  усах  запуталась  пшеничная  ость,  рубаха
разорвана,  от  нее  веяло неистребимым степным  духом  -- тонким  смешением
кисловатого  запаха  засохшей  березки и остро-горького  --  полыни.  Старик
шевелил губами,  силился  что-то  сказать и не мог. Скрюченные дрожащие руки
судорожно рассекали  воздух,  будто  он  хотел ухватиться  за  что-то.  Лицо
красавицы Василики  было неузнаваемо  --  оно все вспухло и затекло. Руки ее
были  в  крови.  Сейчас  они покойно,  в страшной  неподвижности, лежали  на
высокой полуоткрытой смуглой груди.
  Из дома  выбежали мать, Маргарита (она недавно возвратилась из русского
полевого  госпиталя, выздоровевшая,  успокоенная),  Георге, Наташа. Вслед за
ними подошли Лачуга, Пинчук и Кузьмич. Последний по приказу Пинчука сразу же
помчался в медсанбат за врачом.  Наташа  бросилась  к хозяину, чтобы оказать
ему первую помощь. Ей мешали жутко заголосившие хозяйка с дочерью.
  Бокулей-младший,   окаменевший,    с   трясущимися   губами,    смотрел
остановившимися,  широко  раскрытыми  глазами  на  арбу,  чувствуя, как  все
оборвалось и похолодело у него внутри.
  В  полчаса  двор  Бокулеев  заполнился  встревоженными  односельчанами.
Окружив крестьянина,  который  случайно наткнулся на  Бокулея-старшeго и его
невестку в поле  и теперь привез их на  своей арбе, одни расспрашивали  его,
выкрикивая  что-то  гневное,  другие  стояли  молча,  с  выражением  угрюмой
свирепости на худых  сморщенных лицах.  К  этим последним и обращался черный
Патрану. Скорбно сложив на животе руки, он говорил кротко:
  -- Сказывал  вам  --  не связывайтесь с  боярином. Не послушались.  Вот
теперь и... Вам же добра желал...--  голос  его был  вкрадчив и осторожен,--
видимо,  на  Патрану подействовало предупреждение  молодого Штенберга --  не
лезть на рожон.-- Господин Бокулей сам...-- он осекся,  встретившись сначала
с мертвенно-бледным  лицом Георге и потом с тяжелым взглядом стоявшего рядом
с ним Суина Корнеску.
  -- Добиток!*  --  глухо выдавил  Суин.--  Убивать нас, наших  сыновей и
дочерей?.. И только за то, что мы люди и хотим жить?.. Прочь отсюда!..

  * Скотина, животное (рум.).

  Патрану  поспешно  выбрался  из толпы и, припадая  на одну ногу,  бойко
поковылял со двора. И все же не удержался, чтобы не крикнуть:
  -- Погоди же! И ты поплатишься за это!..
  Но слов Патрану никто из крестьян не услышал, и он был рад этому.
  Хозяина и Василику внесли в дом. Туда  же вошел только что  привезенный
Кузьмичом врач. Крестьяне остались во дворе и среди  них  --  Суин Корнеску.
Лицо его скорее было торжественным, чем суровым.
  --  Трэяскэ Ромыния Маре!*  -- сказал он,  обращаясь к гарманештцам,  и
глаза его насмешливо и  зло сверкнули.--  Вот приманка, на которую нас всех,
дураков, ловили... Погубили наших сыновей. А теперь и нас  хотят!.. Нуй бун!
(Плохо!) -- Суин нахмурился.-- Этак всех нас перебьют.  По-иному надо  жить.
Как  говорил  нам  Мукершану,  как  живут русские,  вот  так!  --  он  вдруг
приблизился к  крестьянам, своей  правой рукой  взял за руку одного из  них,
левой -- другого, подтянул к себе, быстро прошел  с ними вперед, остановился
и проговорил взволнованно: -- Вот как надо!  Поняли?..  Поняли?..-- повторил
он и вдруг, вновь нахмурившись, закончил тихо: -- Теперь я знаю, кто стрелял
в Мукершану... И это не последний выстрел. Поняли ли вы меня?

  * Да здравствует великая Румыния! (рум.)

  Должно быть, крестьяне не совсем поняли, что хотел сказать им Корнеску.
Но некоторым  стало страшно, и эти потихоньку, стараясь  быть незамеченными,
покидали двор Бокулеев. У других на лицах уже явственно было видно отражение
злости и решимости.
  В  селе  ударил  бубен,  и  оставшиеся крестьяне  тоже  начали медленно
расходиться, но  не  по одному, как  это делали первые,  а по двое, по трое.
Видно  было,  как  они  что-то  говорили  друг  другу, размахивая  шапками и
посохами.
  Пинчук  с каким-то  смешанным, тревожно-радостным  чувством  смотрел им
вслед, давно поняв, что вокруг  совершалось  нечто  такое,  что когда-то уже
было пережито им самим.
  --  Ось воно... яки  дела-то! --  неопределенно  пробормотал он,  не  в
состоянии выразить словами то, что жило в его груди.

2

  Конец первого и  весь  второй  день после  возвращения  группы  Шахаева
Кузьмич, Петр  Тарасович  и  Наташа  провели в  больших хлопотах. Нужно было
помочь разведчикам,  более  двух  суток проведшим во вражеском  доте, быстро
восстановить свои силы. К счастью, ранения солдат оказались легкими, так что
не пришлось отправлять даже в медсанбат. Наташа, еще не веря своему счастью,
с  осунувшимся лицом,  хлопотала  больше всех.  Она тщательно промыла  раны,
бережно забинтовала их, сказав при этом каждому:
  -- Ну, вот и хорошо! Вот и все!
  Акиму  она улыбалась  только издали, словно боясь  выделить  его  среди
других. Он, очевидно,  хорошо  понимал ото --  смотрел  на нее  близорукими,
влюбленными глазами и ничего не говорил.
  Наташе помогала Маргарита. Несмотря  на большое горе, постигшее  брата,
она не могла скрыть своего счастья: здорова!
  -- Доамна докторица!.. Доамна докторица!* -- неумолчно звенел ее голос.
  Маргарита  кипятила воду, стирала солдатское белье,  зашивала порванное
обмундирование. Потная, раскрасневшаяся, она восторженно смотрела на Наташу.
Изредка,  оставив свое  занятие, подбегала к  ней  и, крепко  обняв  за шею,
целовала.

  * Госпожа врач! (рум.)

  -- Минунат...* Я...  люблу  Натайша!..-- И убегала, смеясь приглушенным
радостным смехом.
  Когда все уже было сделано, Маргарита  подходила  к  старшине и просила
новой работы. Пинчук, разумеется, находил для нее эту работу.

  * Чудесная, прекрасная (рум.).

  Сам Петр Тарасович  занимался  обмундированием. Он так  успешно  провел
переговоры  с  Докторовичeм,  с  таким  пафосом  рассказал  ему  о  подвигах
разведчиков,  что   начальник  АХЧ,  растроганный   (что  с   ним  случалось
чрезвычайно  редко),  распорядился  выдать  роте  Забарова для  всех  солдат
совершенно новые брюки, гимнастерки, сапоги и  маскхалаты, не забыв, однако,
произнести свое неизменное:
  -- Мне дали, и я даю...
  Вечером, когда  разведчики,  помывшись  в бане  и переодевшись в чистое
белье,  легли  спать, Петр  Тарасович приказал сибиряку и Лачуге  налаживать
"зверобойку", то есть гениальное в простоте своей приспособление -- железную
бочку для пропаривания солдатского белья.
  Сделав  это распоряжение,  усталый,  но  довольный результатами  своего
труда, Пинчук  в самом  добром и великолепном расположении духа вошел в хату
--  перекинуться  словечком  с  больным  хозяином,  что  доставляло  "голове
колгоспу"  немалое  удовольствие.  Бокулей-старший  встретил  его  радостной
улыбкой, собравшей  смуглую  сухую кожу  у черных, блестевших, как у дочери,
глаз. Он чуть-чуть приподнялся на кровати, приветствуя старшину:
  -- Буна сяра, домнуле Пинштук!
  --  Буна  сяра,  хозяин!  --  добродушно поздоровался  Петр  Тарасович,
пожимая худую, повитую синими венами руку Бокулея.-- Як живемо?
  Пинчук присел рядом с кроватью, на которой лежал  хозяин, и посмотрел в
его желтое, заросшее густой, жесткой щетиной лицо. Петру Тарасовичу хотелось
чeм-то   помочь  этому  бедному  румыну.  Хозяин  заговорил  первым.  Пинчук
чувствовал, что тот  спрашивает его о чeм-то очень важном,--  это было видно
по  возбужденному  лицу  Александру,  по  тому,   как   крестьянин  отчаянно
жестикулировал   своими   тонкими   и   худыми   руками.   Пришлось  позвать
Бокулея-младшего. Георге, все еще грустный и, казалось, вдвое постаревший от
пережитого, охотно, однако, согласился быть их переводчиком.  Оказалось, что
хозяин  просил Пинчука рассказать  о жизни русских крестьян в колхозах. Петр
Тарасович и раньше много рассказывал румыну об этом, но  сейчас старик хотел
знать  все, что касалось колхозов:  этот  вопрос,  по-видимому,  уже давно и
сильно занимал  его.  Пинчук добродушно  улыбнулся, пригладил книзу отвислые
свои усы, что делал всегда перед большой и милой его сердцу беседой.
  --  Как  у  вас  обрабатывают землю?  -- спросил Бокулей-старший и стал
напряженно слушать, словно боясь пропустить хотя бы одно слово  из того, что
скажет Пинчук и затем переведет сын.
  Петр Тарасович с удовольствием повествовал. Он  говорил о тракторах, об
МТС,  севообороте,  о плугах и, увлекшись, вникал в такие подробности, будто
только вчера его оторвали от земли.
  Хозяин во все время Пинчуковой речи был серьезен и озабочен, как бывает
серьезен  и озабочен  человек, решающий очень  большой и  сложный  жизненный
вопрос, для чего ему  надо взвесить все, все -- до последней  мелочи. Сейчас
Бокулей-старший напоминал  крестьянина, который после многих бессонных ночей
решился  наконец  расстаться  со  своим гнездом  и переехать  на  новые, еще
неведомые ему  земли.  Для него уже было  совершенно  ясно, что жить прежней
жизнью он  больше  не может,  что  надо  ехать на  эти  новые  земли,  более
плодородные,  но  он  все еще  страшится,  потому  что  земли  эти для  него
неведомые. "Но надо ехать, надо ехать!.."
  Петр Тарасович не только терпеливо, но и с удовольствием отвечал на все
его вопросы. Под конец он вспотел, расстегнул ворот гимнастерки, стягивавший
его  толстую шею.  Лицо Александру было  по-прежному  озабоченно и серьезно,
брови хмурились, лоб морщился -- сложная внутренняя работа шла в его голове.
Только  один  раз он оживился, удивленно взглянул на  Пинчука,  будто  хотел
спросить, так  ли он понял старшину. Это случилось  в тот момент, когда Петр
Тарасович  сообщил, что  девяносто  шесть процентов всей  земли в  Советском
Союзе обрабатывается машинами и что  пашут  землю на глубину в тридцать пять
сантиметров.
  --  У нас пашут на  семь  сантиметров  и то  редко,-- глухо  проговорил
Бокулей-старший.-- И урожаи бедные. Вот вы говорите, что  у вас по  двадцать
-- двадцать пять центнеров с гектара бывает, а в отдельных случаях и выше...
Да... А у нас в три-четыре раза меньше...
  Теперь он казался Пинчуку совсем маленьким, высохшим. Петру  Тарасовичу
почему-то хотелось взять его на руки и поднять.
  --  Ничего, будет  и у вас так!  -- тихо и взволнованно проговорил он и
вдруг быстро  встал и вышел из дому.  Через пять минут он вернулся с толстой
потрепанной книгой.
  -- Возьми почитай,-- и он положил книгу перед хозяином.-- Прочитаешь --
будэ все ясно...
  Бокулей-старший  с  благодарностью принял  Пинчуков  подарок,  хотя  не
только по-русски, но даже по-румынски читать не мог:  в Гарманешти почти все
крестьяне были неграмотны. Петр Тарасович знал  это, однако его нисколько не
смутило такое обстоятельство.
  -- Будут и в Румынии  все грамотны, як  в моем колгоспи,-- и неожиданно
даже для  себя Пинчук рассказал,  что из одной только  их  артели вышло  три
инженера, пять учителей,  шесть зоотехников, пять агрономов, два врача.--  И
даже один генерал! -- добавил  он  с необыкновенной  важностью и  гордостью,
пряча улыбку в своих добрых усищах.-- Ось!
  -- А что это за книга? -- спросил Бокулей-младший, показывая на подарок
Петра Тарасовича.
  -- "Поднятая целина" Михаила Шолохова. Е у нас такий добрый письменник,
який колгоспну жизнь дуже знаe -- як вона создавалась и прочее...
  Хозяин    внезапно    вытащил   из-под   подушки,    очевидно   заранее
приготовленные,   какие-то  желтые,  старые   листы  и  подал  их   Пинчуку,
торжественно, насколько позволял его слабый голос, сказав:
  -- От деда моего, гайдука Василиу, сохранились. Почитай!
  -- Благодарствую.-- Пинчук принял листы, осторожно свернул их и спрятал
в карман.  Он приготовился было вновь пуститься в долгую беседу с  хозяином,
но ему помешал вбежавший с испуганным и растерянным видом Кузьмин.
  -- Що таке? -- спросил его Петр Тарасович.
  -- Беда, товарищ старшина! Целый конфуз, язви его...
  -- Да що случилось, скажи?
  -- Никита...-- Кузьмич часто моргал глазами и не мог больше сказать  ни
единого слова.
  Пинчук понял, что от  ездового он ничего  не  узнает, и сам выбежал  во
двор.  К нему  навстречу с огорода, где  дымилась потихоньку железная бочка,
шел Лачуга, неся черный, курящийся паром  вещевой мешок, из которого  что-то
капало.
  Петр Тарасович ахнул: он вмиг понял, что произошло.
  ...Никита  Пилюгин  по  рассеянности  --  этот   недостаток  разведчики
обнаружили в нем  недавно --  положил свое  белье и старое обмундирование  в
вещевой мешок,  куда  еще  раньше поместил НЗ  --  сухари и