ы в любую дискуссию, не касавшуюся
этого вопроса. -- Я тебя не перебивал?
  Каримов посмотрел на Сеньку.
  -- Как это не перебивал? А кто же...
  --  Ты  замолчи,  Каримыч!  Хай  говорыт.  Продолжай,  Семен!  --  Петр
Тарасович грозно глянул на азербайджанца, и тот скорехонько умолк.
  Шахаев сидел молча. Он решил пока не вмешиваться в солдатский спор.
  -- Как  же  это,  ребята,  а?  --  повторил  Сенька, беспомощно разводя
руками. -- Выходит, Каримов прав. Я присоединяюсь, --  закончил  он, готовый
уйти на свое место.
  -- К кому присоединяешься? Говори точнее, -- остановил его Пинчук.
  -- К Али Каримову.
  -- Добрэ. Ну, сидай. Хто еще будэ говорыть?
  Охотников не нашлось. Выкрикивали с мест.
  -- Тут надо разобраться! -- подал вновь свой голос Кузьмич.
  -- Разберутся и  без  нас, -- ответил ему флегматичный  и, казалось, ко
всему безразличный повар Михаил Лачуга.
  --  Як цэ --  бэз нас? -- Петр Тарасович потемнел.  -- А мы, по-твоему,
що?.. Так соби... Ну, хто еще желает высказаться?
  Поднялся Кузьмич.
  -- Насчет  территории  там  все правильно указано.  У  нас  своей земли
хватит. А  вот  касаемо  обчественного строя,  тут  что-то непонятное  есть.
Антонескова этого у власти ни в какую нельзя оставлять.
  -- А  его и  не  оставят, --  уверенно произнес уже давно  порывавшийся
выступить Вася Камушкин, которого ранее останавливал предостерегающий взгляд
парторга: обожди,  мол, пусть сначала солдаты говорят. -- Его, Антонеску, мы
будем  судить по всем строгостям советских законов как военного преступника.
А режим мы не будем здесь устанавливать. Это дело самих румын.
  --  А ежели  они  сами не справятся? Была же здесь когда-то  революция,
подавили ее. Аким нам рассказывал  об этом...  -- Сеньке,  видимо,  хотелось
взять  реванш  за  свой провал,  и  он  старался срезать каверзным  вопросом
Камушкина, который высказал  -- Ванин в душе отлично понимал это --  стоящую
мысль.
  -- Справятся. Теперь справятся! -- твердо сказал комсорг.
  Кузьмич сердито  посматривал то на Пинчука,  то на  Камушкина, стараясь
привлечь   к  себе  внимание,  но,  очевидно,  все  уже  забыли,  что  слово
предоставлено сибиряку. Оскорбленный, он  махнул рукой, прошел на свое место
и затих там, прикусив по обыкновению свой левый ус.
  --  Не кипятись, Семен, -- одернул своего дружка Аким, до  этого  молча
наблюдавший  за  перепалкой  разведчиков.  --  Комсорг   правильно  говорит.
Румынский народ сам должен решить, какая власть ему по душе...
  --  Веди   беседу,   Тарасыч,   --  шепнул  парторг  Пинчуку,  который,
заслушавшись ораторов, вдруг совсем было забыл о своих обязанностях.
  --   К  порядку,  товарищи!  К   порядку!   --  закричал  во  всю  мочь
спохватившийся "голова колгоспу". -- Просите слово!
  --  У  меня  вопрос!  --  неожиданно  заговорил   Никита  Пилюгин,   не
поднимаясь.
  -- К кому вопрос? -- спросил Пинчук.
  -- Ко всем.
  -- Вопросы потом.
  -- А я сейчас желаю.
  -- Пусть спрашивает, -- вновь шепнул Шахаев.
  -- Ну давай,  що у тебя там? Да поднимись! Що не уважаешь товарищей! --
прикрикнул Петр Тарасович.
  Никита нехотя поднялся.
  -- А что с королем  Михаем теперь будет? -- наконец проговорил он и, не
дожидаясь ответа, сел.
  -- Какой он там Михай!-- решил блеснуть своей осведомленностью  Сенька.
Он еще не терял надежды реабилитировать себя в глазах разведчиков. -- Другое
у  него имя, немецкое. Гоген... Гоген... Фу, черт, не выговоришь никак, язык
поломаешь. Гогенцоген какой-то...
  -- Гогенцоллерн, -- подсказал Аким.
  -- А  ты откуда знаешь?  -- как  всегда,  удивился  Ванин и, не  ожидая
ответа, продолжал: -- В  общем,  никакой  он  не  румын.  Выгонят  его, надо
полагать. Ни Антонеску, ни короля румынский народ не потерпит!
  --  Вот теперь  ты  правильно сказал.  -- Шахаев  вcтал.  --  Правильно
говорили здесь Камушкин и Ерофеенко. Антонеску, коль попадет он в наши руки,
мы, конечно, будем судить  по советским законам за то  преступления, которые
его вояки совершили в нашей стране. С королевским двором решит сам румынский
народ. Мы пришли сюда не затем, чтобы устанавливать свой общественный строй.
Мы  пришли,  чтобы  освободить   Румынию  от   фашизма.  Надо   думать,  что
освобожденный нами  румынский народ сделает правильные выводы  и в отношении
государственного  устройства  в своей стране.  Но  от  нас с вами,  товарищи
солдаты, не в малой степени зависит, чтобы румыны сделали правильные выводы.
Я как-то уже говорил  об этом Каримову. -- Шахаев глянул почему-то на Никиту
Пилюгина.
  Солдаты долго еще не отпускали парторга. Каждого  что-нибудь волновало,
беспокоило, и  он подходил  к  Шахаеву, чтобы с глазу на  глаз потолковать с
ним, уточнить не совсем ясное, посоветоваться. В помощь себе парторг привлек
Акима, который давно  уже был среди разведчиков вроде агитатора, и, конечно,
Васю -- комсомольского вожака. Лейтенанту Забарову пока что было не до бесед
-- он целыми днями пропадал на передовой.

3

  В  день, когда  о Заявлении Советского правительства уже  было известно
всему селу, у начальника политотдела находился  посетитель, с которым Демину
особенно хотелось встретиться.
  За небольшим столиком,  на котором,  кроме коробки  папирос, ничего  не
было -- все  бумаги  Демин  убрал в  ящик, -- против начподива на раскладном
походном стуле сидел человек, которому на вид было не более сорока -- сорока
трех лет,  с коротко  остриженными седеющими волосами. Лицо его,  широкое и,
казалось,  очень   добродушное,  принимало   какое-то  счастливое,   детское
выражение, когда  к нему обращался Демин с вопросом,  -- полковник уже успел
заметить,  что такое  выражение  придавали  лицу  собеседника  его  голубые,
немножко прищуренные глаза, и только тогда, когда эти глаза улыбались.
  Признаться,  Демин  не  таким  представлял себе  гостя. Судя по  многим
литературным  произведениям,  перед   ним   должен  был  сидеть   человек  с
нахмуренными  бровями,  с  бледным  лицом,  на  котором  пятнами  проступает
болезненный  румянец   время от времени он должен  отворачиваться и, прикрыв
рот платком, долго  и трудно откашливаться   затем, извинившись и  виновато,
болезненно улыбнувшись, продолжать беседу...
  Однако, рассматривая собеседника, Демии пришел к выводу, что он, Демин,
никогда  бы и подумать не мог, что этот  человек одиннадцать  лет просидел в
тюрьме и вынес там почти нечеловеческие  мучения  скорее можно предположить,
что  человек этот прожил очень  веселую  и беззаботную жизнь. Но это было бы
мимолетное и, конечно, неверное впечатление. Едва  речь заходила о фашистах,
о застенках сигуранцы, о полицейских пытках, лицо румына мгновенно менялось,
приобретало строгое и даже немного жесткое выражение.
  -- Расскажите о себе, товарищ Мукершану! -- попросил Демин. Он внезапно
ощутил, что привычное, дорогое слово  "товарищ" способно доставлять какое-то
особенное удовольствие,  когда называешь так  человека из  чужой страны,  но
родного нам по  духу,  по  убеждениям.  Если,  конечно, собеседник -- именно
такой человек, а не...
  Вот опять перед  полковником встал вопрос, который нужно решать самому,
решать  безошибочно. Документы в порядке -- коммунист, подпольщик, как будто
бы  все  правильно.  Но...  но  такой  документ  может  оказаться  у  любого
разведчика,  у агента  сигуранцы.  Остается  одно:  определить, понять. "Вот
тут-то ты  и  не  должен промахнуться,  начальник политотдела!  --  мысленно
говорил  себе  Демин.  --  Эх, дружище, как ты еще зелен, как много тебе еще
надо жить  и учиться,  чтобы  решать такие вопросы  не  спеша,  спокойно  и,
главное, правильно. Ну что ж, назвался груздем, так..."
  -- Я вас слушаю,  товарищ Мукершану,  -- попросил он снова, догадавшись
по взгляду, что гость молчит, заметив его внезапную задумчивость.
  Мукершану вздрогнул и начал спокойно, неторопливо рассказывать.
  Он говорил  по-русски, и Демин спросил, не был ли Мукершану в Советском
Союзе.
  -- Нет, не пришлось, --  сказал Мукершапу с явным сожалением. -- Учился
в тюрьме. Помог один товарищ, хорошо знавший русский язык.
  Родился  Николае  Мукершану в  бедной  крестьянской  семье.  Рано  ушел
батрачить, потом сбежал от  хозяина в город, на  завод. Стал рабочим. В 1921
году вступил в коммунистическую партию.
  --  Как видите, по своему партийному стажу  я ровесник своей партии, --
улыбнулся Мукершану  в  этом месте  своего рассказа.  --  Компартия  Румынии
образовалась  в 1921 году в  результате  раскола румынской  социалистической
партии. С 1924 года компартия работала в глубоком подполье, и принадлежность
к  ней  жестоко  каралась  правящими  классами  страны.  Многие  сотни  моих
товарищей были  замучены  в  застенках  сигуранцы...  --  голос  рассказчика
дрогнул,  на  висках  собралась  сухая  смуглая кожа. -- Многие тысячи  были
сосланы  на  каторгу  и  брошены  в тюрьмы, многие  были вынуждены  покинуть
страну. Но партия жила и действовала! -- вдруг громко и горделиво проговорил
он, испытывая чувство младшего  брата,  рассказывающего  старшему и любимому
брату о своих, несомненно, славных делах, заранее  зная, что эти дела  будут
приятны его слушателю  и одобрены  им. -- Да, жила и боролась! --  продолжал
румын, все более оживляясь, и в эту минуту Демин  поверил в него и уже знал,
что  не  ошибся.  Теперь  он  с особым вниманием слушал  этого  человека,  с
радостью узнавая  от  него,  как  румынской компартии  постепенно  удавалось
освобождаться от оппортунистических и сектантских элементов  и в руководстве
и на местах.
  После пятого съезда  Румынской компартии  в  1932 году коммунисты стали
играть  заметную  роль  в  массовом рабочем движении страны.  Они возглавили
крупные выступления  рабочих в 1933  году в  Гривице и Плоешти. Руководитель
этого  выступления был  арестован и приговорен к пятнадцати годам  тюремного
заключения...
  -- Вы слышали о нем? -- спросил Мукершану.
  --  Слышал,  и  слышал много,  -- ответил полковник  и в  свою  очередь
спросил: -- Вам тоже пришлось участвовать в этих выступлениях?
  -- Только в  одном  -- плоештинском. Мне удалось в тот  раз скрыться от
полиции...  Впрочем, ненадолго. В том же  1933 году  арестовали и меня. -- И
Мукершану  рассказал  о  руководимом  им   выступлeнии  в  селe  Гарманешти,
подавленном правительством самым свирепым образом.
  -- А сейчас мы хотим создать единый демократический  фронт. Необходимо,
чтобы  с  нами   теснее  объединилась,  в  частности,  массовая  организация
трудового  крестьянства  --  "Фронтул Плугарилор". С этой  целью Центральный
комитет послал сотни своих работников в деревни. Я, разумеется, попросился в
свой родной уезд, где меня знают.
  Мукершану  замолчал. Но его глаза говорили: "Ну, вот и вы  пришли к нам
на помощь. Вот мы и вместе!"
  Демин, должно быть, догадался о состоянии  румына, улыбнулся ему широко
и сердечно, так что его всегда немножко усталые глаза осветились  неожиданно
ярким, задорным и веселым светом. Начподив спросил:
  -- Вы полагаете, что вам здесь будет легче работать?
  -- Я надеялся. Но это не так.
  -- Почему? -- удивился Демин. -- Вас здесь хорошо знают еще по тридцать
третьему году.
  -- Именно поэтому работать мне тут оказалось куда труднее.
  -- Понимаю... Скажите,  пожалуйста, товарищ  Мукершану,  вы  женаты? --
неожиданно спросил полковник и  сам  удивился своему вопросу не меньше,  чем
румын,
  Мукершану, однако, ответил:
  -- Женат... то есть был женат.
  Он посмотрел на Демина, положил на стол большие, жилистые рабочие руки,
сказал доверительно и просто:
  -- Убили мою... Анку.
  Долго молчали.  Демин испытывал неловкость. И чтобы, очевидно, положить
конец тяжкому молчанию, попросил:
  -- А не можете ли вы рассказать мне об этой крестьянской организации?
  Мукершану, казалось,  даже обрадовался  этой просьбе  начподива. Охотно
заговорил:
  --  "Фронтул  Плугарилор"? Это, товарищ  Демин,  массовая  политическая
организация крестьян,  созданная в 1933 году.  Еще в  предвоенные  годы  она
поддерживала  нас  в борьбе за  создание  Народного  фронта. Во  время войны
руководитель этой  организации  заключил  союз с нами для совместной  борьбы
против Антонеску. Теперь мы решили еще  крепче связаться с "плугарями".  Для
нас это важно в борьбе  не только с правительством Антонеску, но и с партией
Маниу*. Вы ведь  знаете, что  национал-царанисты имеют некоторое  влияние на
крестьян.  Центральный комитет решил  кроме своих  работников-профессионалов
двинуть в села сотни и тысячи передовых рабочих.

  * Маниу  -- глава реакционной  румынской  национал-царанистской партии,
злейший враг румынского народа.

  Начподив  и Мукершану  проговорили  до  позднего  вечера.  Демин  вышел
проводить румына.
  -- Желаю вам  удачи, дорогой товарищ! Я ведь  понимаю, как  вам трудно.
Есть люди, которые очень будут вам мешать, Мукершану.
  -- Мы знаем их.
  -- Они есть не только в вашей стране.
  -- И это мы  знаем.  До войны восемьдесят семь процентов  нефти Румынии
принадлежало восьми крупным иностранным компаниям...
  -- Вот-вот! Это надо всегда иметь в виду. А что касается Красной Армии,
она выполнит свою миссию,-- сказал Демин.
  Мукершану взял его за руку:
  -- Спасибо вам, товарищи! Будьте уверены: мы сделаем что надо!
  До них  долетели  солдатские  голоса, смех,  веселая  перебранка.  Это,
должно быть, разведчики шумели во дворе Бокулея.  Демин прислушивался  к  их
голосам долго, потом улыбнулся:
  --  Вот их  благодарите! --  и кивнул  своей большой  круглой головой в
сторону солдатских голосов. -- Сколько вынесли эти ребята, пока дошли сюда!
  Начподив  проводил  Мукершану к дому Суина Корнеску,  вернулся  к своей
землянке, но  не зашел в нее,  а присел рядом, на  спиленном дереве. До него
по-прежнему  доносился  веселый  говор  бойцов,  и  этот  говор  сейчас  для
полковника был особенно приятен. Он  слушал его, охваченный своими горячими,
уже не раз приходившими ему в голову мыслями.
  Небо было усеяно звездами. Вечерняя прохлада стлалась над  повлажневшей
землей. Тянуло волнующим запахом почек и молодых трап. За горой, на переднем
крае,  лениво  постукивали  короткими  очередями  пулеметы. Где-то внизу,  в
овраге, шумела вода.
  "Вы женаты?.." Фу ты черт!.. Дернуло  же за  язык!" Демин вздохнул. А в
голову почему-то лезли наивные, давно услышанные стихи:

  Папы нету дома
  И нe может быть,
  Потому что папа
  Должен немцев бить.

  "Откуда  они  взялись?"  И  вдруг  отчетливо  вспомнил Веселую  Зорьку,
снежную пыль за окном, усатого солдата, стоявшего в дверях комнаты. "Пинчук.
Старшина разведроты. О чем думает сейчас этот мудрый мужик? А думать есть  о
чем!"  Демин  поднялся  и  пошел в  землянку,  все еще  захваченный мыслями.
Вспоминались сегодняшние встречи, беседы...
  --  Какое...  совершается!  --  почти  беззвучно прошептал  полковник и
глубоко вздохнул.

4

  --  Прекратить  разговоры!  -- сердито  прикрикнул на  солдат  Забаров,
который был  явно не  в духе.  Три раза ходил он  со своими  разведчиками  в
поиск, и все три раза "язык", приведенный ими, оказывался румыном. Румынские
солдаты хотя  и охотно,  но давали весьма ограниченные  сведения. Все они  в
один голос заявляли, что кроме гвардейского королевского  румынского корпуса
на этом  участке стояли и немецкие эсэсовские части. Точного же расположения
этих частей и их наименования пленные румыны не знали, потому что офицеры им
ничего не рассказывали, а сами они не выходили из своих окопов.
  ...Допрос  пленного капитана  Гуров  производил  при  генерале  Сизове,
полковнике Демине, Забарове и Ванине, который упросил лейтенанта взять его с
собой.
  Захваченный в  последнем поиске  румынский офицер, к великому огорчению
Федора, также  не смог дать  нужных сведений. Ему  было известно, что где-то
рядом с  их корпусом находились немецкие части, -- об  этом им очень часто и
очень охотно говорил их командир батальона, да он и сам, с его ротой, хорошо
чувствовал присутствие гитлеровских  частей: солдатский  и  без того скудный
рацион  с каждым днем все более ухудшался, хотя над корпусом  и  шефствовала
сама  Мама Елена. Но ее высочайшему повелению  корпус этот только теперь,  и
критический момент, был брошен на защиту "великой румынской империи".
  Обо  всем этом пленный капитан рассказывал подробно,  но его слова мало
утешали генерала Сизова.  Лишь  полковник  Демин живо  заинтересовался одной
деталью.
  --  Плохо,  говорите,  кормит  вас Мама  Елена?  --  спросил  он  через
переводчика, которым был Георге Бокулей.
  --  Плохо,  --  простонал  офицер. --  Но  Мама  Елена тут ни  при чем.
Интенданты наши -- сволочи. Воруют...
  Начподив долго молча наблюдал за пленным, потом поморщился.
  Генерал Сизов, поняв настроение Демина, резко махнул рукой и приказал:
  -- Уведите его!..
  -- ...В общем, вот  уж  форменный мамкин  сынок попался! -- резюмировал
Сенька свой рассказ. -- Я еще  ночью узнал, что он за  тип такой, когда мы с
Акимом волокли его. Орет в наших руках: "Хайль реджеле Михай!  Хайль реджеле
Михай!"  И так  это в рифму у  него получается. Аким даже  позавидовал такой
рифме!..
  -- Перестань болтать, Ванин! -- остановил Сеньку  Забаров. -- Откуда ты
все взял? Ничего ведь румын не кричал. Шел да помалкивал.
  Но  Ванин  уже  сидел  на  своем  любимом  коньке, и  его  трудно  было
остановить.
  -- Товарищ лейтенант! --  говорил он, скорчив  оскорбленную рожу. -- Вы
же сзади шли и ничего не слышали.  Спросите  Акима. Орал, да  еще как! А эту
самую старую... Маму Елену раз десять упоминал. Вот провалиться  мне на этом
месте!
  -- Будешь врать, так и провалишься.
  Обиженный, казалось, в самых лучших своих побуждениях, Сенька замолчал.
  Начав  врать, Ванин  через  минуту  уже  сам искренне верил в  то,  что
подсказывала ему его же собственная  неудержимая фантазия.  Эта  искренность
рассказчика  и  масса  приводимых   им   деталей  захватывали  слушателей  и
заставляли их внимать Сенькиной выдумке с большим терпением.
  Забарова  в первые дни  командования разведротой  насторожила было  эта
черта  Сенькиного характера. Но  Федор  скоро понял, что там, где речь шла о
серьезных  вещах, Сенька правдив до скрупулезности.  Не  кривил душой даже в
тех случаях, когда правда складывалась явно не в его пользу. Подобный случай
произошел совсем недавно. Как-то, возвратившись из  штаба  дивизии,  Забаров
увидел  на  своем дворе  оседланного  коня, привязанного к перильцу крыльца.
Рядом стояли Кузьмич со скребницей и сияющий Ванин.
  --   Для   вас,   товарищ   лейтенант,   привели   этого    породистого
конька-горбунка!
  -- Откуда это вы его привели? -- полюбопытствовал лейтенант.
  Кузьмич закусил рыжий ус и  пробормотал что-то  невнятное. Сенька вдруг
глянул на ездового с нескрываемой злостью, зеленые глаза его посветлели.
  -- У одного тут мироеда ликвидировали, товарищ  лейтенант. Фамилия  его
--  Патрану. Хозяин наш говорит, что он житья  тут никому не давал, с бедных
людей  три шкуры снимал.  И к тому же еще --  немецкий  холуй! -- ответил он
прямо и вновь укоризненно посмотрел на смущенного Кузьмича.
  -- Коня отведите  сейчас же туда, где вы его взяли. Если  надо, без вас
реквизируют.  И притом  --  сами  румыны.  Придет  еще  такое  время.  А  за
самоуправство объявляю вам обоим выговор... за неимением гауптвахты.
  --  Есть, выговор!  --  гаркнул  радостно  Ванин,  будто  ему  объявили
благодарность, и,  подойдя к  своему дружку Акиму, признался:  --  Отпущение
грехов состоялось...
  Прихвастнуть  же  любил Сенька  по мелочам, для "веселья  и  облегчения
души", как он сам признавался, хотя  на  этот счет  у  него  были  серьезные
расхождения  с  Акимом,  который не допускал лжи ни  в большом, ни в малом и
требовал этого от Сеньки, на что Ванин отвечал:
  --  Может,  учитель и не может приврать, ему действительно неудобно,  а
мне можно...  К тому же  я не вру в таком... нехорошем смысле этого слова, а
смешу,  веселю  вас же, чер