линдаже  неожиданно,   это
нисколько не  удивило  ни Гунько, ни  Марченко.  Они  знали, что Демин  имел
привычку появляться в самых, казалось бы,  неожиданных местах. То его увидят
в боевом охранении какого-нибудь  батальона  и  тоже не удивятся  этому   то
вдруг  он  придет на санитарный  пункт  то на артиллерийские  позиции  вдруг
нагрянет  в   склады  АХЧ   и   там  учинит   настоящий  разнос   начальнику
административно-хозяйственной части старшему лейтенанту Докторовичу  чаще же
всего бывал он  в  стрелковых  ротах  -- любил  поговорить  с  коммунистами
инструкторов политотдела также редко можно было увидеть  в штабе дивизии, --
они приходили из полков,  делали  доклад начальнику  или его  заместителю и,
помывшись в бане, снова уходили в полки, в батальоны, роты.
  Демин  так же,  как  и  генерал  Сизов,  знал по фамилии всех  офицеров
соединения.
  --  Но  вы, товарищ  Гунько, не обижайтесь  на  Марченко за  его слова.
Разведчика можно  понять. Его профессия -- это прежде всего осторожность, --
вдруг сказал  Демин и  улыбнулся. -- Иногда она  бывает, может быть, немного
излишней,  эта  осторожность...  Проводите  меня,  товарищ  Гунько,  на свою
батарею. Мне надо с вашими коммунистами потолковать.
  --  Я  и  сам сейчас собирался  провести  с бойцами беседу,  -- сообщил
Гунько.
  --  Тогда совсем хорошо! --  оживился  полковник. -- Побеседуем с  ними
вместе.
  Выйдя из блиндажа, Демин вспомнил:
  -- В  штабе на вас  жаловались,  товарищ  Гунько.  Не высылаете вовремя
сведений.
  -- Да замучили они меня ими, товарищ полковник!
  -- Нет, нет, -- твердо перебил Демин.  -- Сведения высылать надо. Война
-- дело  серьезное. Это не только храбрость  солдат, но и учет. Точный  учет
всего, вплоть  до  последнего патрона  и тренчика на солдатском ремне. Вы  с
нами останетесь?  --  спросил  Демин  Марченко,  видя,  что  тот  собирается
уходить.
  --   Нет,  я  пойду,   товарищ   полковник.  Начальник  разведки  может
потребовать, а меня нет.
  --  Это верно. Идите.  У разведчиков сейчас  дел  много. Да  и в  штабе
теперь никто  не  спит.  От генерала до писаря --  все работают  до седьмого
поту.
  --  Заходи, как  сможешь! --  попросил Гунько  друга. Он  был рад,  что
сегодняшний  спор  не  оставил  неприятного  осадка,  как  нередко случалось
прежде.  Командиру батареи показалось, что Марченко уже и сам в  душе понял,
что был нe прав.-- Заходи!
ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

  Второго   июля   из   Ставки   Верховного   Главнокомандующего   пришла
знаменательная телеграмма: Сталин предупреждал о возможном переходе немцев в
наступление между  3  и 6  июля.  Огромный фронт  по Курскому выступу  глухо
заволновался.
  О телеграмме генерал Сизов узнал от  командующего армией. Он тотчас  же
возвратился  в свою дивизию и поехал на  НП. Здесь,  на  опушке Шебекинского
леса,  под могучими  кронами  дубов,  его  уже  ожидали  командиры  полков и
приданных подразделений.
  -- Получена очень важная телеграмма, товарищи!  -- начал свое сообщение
генерал, смахивая пыль с фуражки и кителя.
  С  этого  часа еще  напряженнее заработали  штабы соединения Сизова.  В
блиндажах  не умолкали зуммеры. Телефонисты не отрывали трубок от  уха. Люди
забыли об отдыхе. Политотдел дивизии опустел, -- его работники отправились в
полки,  батальоны и роты. Общее напряжение передалось и солдатам.  Пехотинцы
снова и снова протирали и без того чистые винтовки и пулеметы, пересчитывали
в  нишах  патроны,  старшины  проверяли  в  солдатских  вещевых  мешках  НЗ,
артиллеристы  неотступно  находились  у своих  орудий   танкисты  опробовали
моторы  машин  гвардейские минометчики, укрывшиеся в лесу,  снимали со своих
установок  брезентовые  покрывала   по  многочисленным  извилинам траншей  и
окопов, из отверстий дзотов и блиндажей тек сдерживаемый солдатский говорок:
  -- Карасев, табачком запасся?
  -- Есть малость. Да будет ли время для курева?
  -- Иван, смотри не отходи от пулемета!
  -- Что я -- дурной?
  -- Ануфриев, ты еще, кажется, не спал в эту ночь. Шел бы вздремнул...
  -- Какой тут, к черту, сон! Того и гляди -- заденет...
  -- Хлопцы, а меня чуть было наш танк не придавил...
  -- А ты смотри -- глаза-то есть у тебя!
  -- Углядишь за ними. Отовсюду ползут.
  В    ночь    на     4     июля    полковник    Павлов    инструктировал
офицеров-артиллеристов:
  --  Контрартподготовку  будем  проводить  так,  -- пожилой,  сухощавый,
седовласый, он  говорил,  все время встряхивая контуженым  плечом. Сообщив о
часе начала контрартподготовки, он продолжал сухим спокойным голосом: -- Для
фашистов  она  явится  полнейшей и  весьма неприятнейшей неожиданностью. Это
раз. Наступательная возможность неприятеля пострадает еще до начала атаки. И
наконец, немцы лишатся такого серьезного оружия, как элемент внезапности...
  Комдив приказывал по телефону:
  -- Проверьте еще раз  связь,  и чтобы  все были  на  своих местах!.. Ни
одного солдата не снимать с обороны. Командирам  полков без моего разрешения
не покидать наблюдательных пунктов!
  Не ведали  фашисты,  что их планы  внезапного и  решительного нападения
были уже  известны  советскому командованию.  Телеграмма  из Ставки побудила
левый берег тоже приготовиться к бою, чутко прислушиваясь к скрытой жизни за
Донцом. В ночь на 5 июля по  всем земляным норам нашего переднего края среди
бойцов  находились  политработники,   --   с   ними  спокойнее  и  увереннее
чувствовали себя  солдаты   разведчики  расползлись  по  всем  направлениям,
растаяли во тьме, и ни одно движение неприятеля  не оставалось не замеченным
ими   уже  подкатили  на  своих  быстрых  машинах  к  наблюдательным пунктам
командующие армий и фронтов.
  Гигантский лук, вошедший в историю под названием  Курской дуги, натянул
тетиву, чтобы пустить в неприятеля смертельную стрелу.
  А  перед немецкими  солдатами,  в полной  боевой  выкладке заполнившими
окопы и тускло посвечивающими плоскими касками, офицеры лающими, отрывистыми
голосами зачитывали приказ Гитлера:
  "Германская  армия переходит  к генеральному  наступлению на  Восточном
фронте... Удар,  который  нанесут немецкие войска,  должен  быть решающим  и
послужит  поворотным пунктом в ходе войны...  Это --  последнее  сражение за
победу Германии".
  Потея под пузатыми рыжими ранцами, солдаты вполголоса отвечали:
  -- Хайль Гитлер!..
  А ночь ползла  к ним огромной черной кошкой. Она была тиха и вкрадчива,
эта ночь перед кровавым сражением.
  Ровно в четыре часа утра началось. После долгой, мучительной и страшной
для фронтовиков тишины где-то прошумела  "катюша". В ту же секунду из тысячи
стволов ударили наши пушки. За Донцом сразу потемнело. Это советские снаряды
всех калибров  обрушились  на  огневые  позиции  вражеских  артиллеристов  и
минометчиков.  Снаряды  рвались  также  на  переднем  крае  неприятеля,  где
скопились  для  наступления  немецкие   войска.  Потом  заговорила  немецкая
артиллерия,  слившись с ревом наших орудий  в  один  оглушающий, потрясающий
землю и воздух гул. Казалось, разверзлось небо и обрушило на землю море огня
и металла. И земля задрожала, забилась в буйном припадке.
  Когда  немцы  начали  свою   артподготовку,  старший  лейтенант  Гунько
находился  в  нескольких  метрах  впереди своих противотанковых  орудий.  Не
добежав  до своего  окопа, он  был  опрокинут страшной силой взрывной волны.
Едва он  успел подняться,  как неподалеку от него второй снаряд с оглушающим
звоном  встряхнул  окутанную дымом  и  пылью землю. Старший  лейтенант  упал
второй раз  и тут же вскочил на  ноги, несколько удивленный тем, что остался
живым. В воздухе, как огромные шмели, нудно стонали и  пели осколки. Добежав
до  окопа,  Гунько  упал в  него, придавив  собой  телефониста.  Тот  сидел,
прислонившись к земляной стене и закрыв голову руками, словно желая защитить
ее от вражеских осколков. Старший лейтенант схватил трубку и закричал в нее,
но тут же сообразил, что провод порван.
  -- Сорокин!.. Сорокин!.. Сорокин,  черт тебя  побери!..  --  кричал  он
телефонисту и с досады резко тряхнул  его за плечо. Солдат тихо сполз на дно
окопа, все  еще закрывая  голову  руками. Гунько только сейчас заметил между
пальцами бойца кровь и понял, что телефонист убит.
  Около часа уже  длилась  немецкая артподготовка. Вскоре Гунько заметил,
что  фашисты  под  прикрытием  своего огня начали переправляться через реку.
Гунько открыл огонь  и со злорадным торжеством увидел, как первый же снаряд,
выпущенный из четвертого  орудия, опрокинул резиновую лодку  с гитлеровскими
солдатами. Уцелевшие фашисты барахтались в воде.
  -- Что,  гады! Получили!.. -- закричали артиллеристы, но их  голосов не
было  слышно: все  тонуло  в  сплошном  реве  орудий  и  разрывов. Батарейцы
стреляли прямой наводкой и вскоре потопили еще три. лодки противника.
  Чуть левее поднялся  высокий столб  густого  дыма  и,  расплываясь  над
водой, закрыл реку.
  "Будут танки переправляться!"  -- догадался лейтенант. Он перенес огонь
и стал стрелять по дымовой завесе. Он не видел ничего, кроме густого  белого
дыма на реке, и все же стрелял  и стрелял наугад, долго и ожесточенно. Через
несколько  минут  показался  первый неприятельский танк. Он выполз  к  нашим
окопам и  на несколько секунд остановился, как  бы  присматриваясь.  Но  эта
остановка оказалась для него роковой.  В танк впились сразу же три. снаряда,
выпущенные из орудий старшего лейтенанта  Гунько. Неприятельский обстрел  не
ослабевал. Вышло из строя одно орудие, но остальные не были еще повреждены и
продолжали  вести огонь. Возле  них суетились артиллеристы, У лафетов быстро
росли горки дымящихся  снарядных гильз. Лица  солдат почернели  от пороховой
копоти. Появились убитые и тяжелораненые. Многие работали у орудий с  наспех
перевязанными головами и  руками.  Они не хотели  уходить в санчасть.  Да  в
таком аду это, пожалуй, было и невозможно.
  Тяжелая немецкая артиллерия  перенесла огонь на ближние тылы дивизии, и
Гунько впервые за два  часа  артиллерийской дуэли увидел впереди себя клочок
неба и  в этом  клочке много  самолетов.  На какую-то  долю минуты мелькнула
радостная мысль: "Наши. Переправу  громят!" Самолеты  висели  над переправой
врага  непрерывно.  Густое  аханье  бомб  докатывалось  до  батареи.  Гунько
оглянулся  назад  -- зачем,  он  и сам бы  не  мог  ответить,  --  и  увидел
штурмовик.  Он  летел низко, кометой скользил над самыми вершинами деревьев,
таща за собой огненно-красный шлейф. "Подбили,  сволочи!" -- горько  подумал
офицер и как раз  в эту минуту услышал близкую  ружейно-пулеметную стрельбу.
Немецкие  пули  повизгивали  над батареей. Из  окопов выскочили в контратаку
советские  пехотинцы.  "Ура-а-а-а..."  --  полилось  навстречу  бежавшим  от
переправы немцам. Столкнулись. Смешались...  На флангах выстрачивали  частую
дробь  "максимы".  Стучали  бронебойки.  По  переправе, не переставая,  била
артиллерия. У первой  линии наших  окопов  уже  горело  несколько  танков  с
крестами на  броне -- их подожгли советские артиллеристы,  дружно стрелявшие
со всех сторон.
  Мимо батареи стали  проходить раненые. Они  брели медленно, грязные,  в
порванных и залитых кровью  гимнастерках  и брюках. У многих на обмусоленных
колодочках  белели медали  и желтели  ленточки, свидетельствующие  о прежних
ранениях. Лица  последних  были спокойно-суровы, они не  выпячивали  напоказ
своих ран, как это делают обычно бойцы, впервые получившие увечье, шли в тыл
как  бы  нехотя,  зная, что  через  месяц, а может быть,  и  того  менее они
вернутся вновь в окопы.
  -- Что там? -- нетерпеливо спрашивали их артиллеристы.
  Отвечали редко, больше говорили:
  -- А дьявол его поймет...
  Измученным и изуродованным  людям было  не до  рассказов,  к тому же  и
место для этого было неподходящее. Встреть ты их  подальше в тылу, скажем, в
Шебекинском урочище,  где  реже ложились немецкие снаряды, -- вот там уж они
вам порасскажут,  быль  сдобрят  умопомрачительной небылицей, про раны  свои
забудут,  но  попробуй  только  разобраться, кто  же из  них  самый  главный
герой!..
  Убедившись,  что   от  раненых   им  все  равно   ничего  не  добиться,
артиллеристы  вернулись  к  своим  пушкам.  Вскоре  на  поле  они   заметили
пехотинца. Он бежал не слишком быстрой трусцой, подгоняемый  страхом и им же
сдерживаемый. Иногда он пытался залечь, но тут же поднимался и вновь  бежал.
Гунько, наблюдая за ним,  невольно  расхохотался и  не  понял  этого  своего
состояния: обычно  при  виде  бегущего стрелка он испытывал страшную ярость,
смешанную с испугом и еще каким-то знобящим, неприятным чувством.
  "Новичок!" --  быстро определил он по неизношенной зеленой гимнастерке.
Солдат намеревался проскочить мимо батареи  в  тыл,  но  был  встречен самим
старшим  лейтенантом. И  уж  как  ему, бедняге, не  хотелось  показать перед
офицером свою позорную трусость, да губы выдавали -- тряслись непрошено...
  Солдат был  худенький,  похожий  на затравленного  зверька.  Глаза  его
бегали.
  -- Дрались  до  последней возможности,  --  оправдывался  он,  --  все,
почесть,  на месте  полегли...  гансов да  фрицев этих наложили  --  страсть
одна...  видимо-невидимо... А  он, проклятый, все прет и прет... Ну, мочи не
стало, я и того... подался, значит...
  --  Ладно, перестань  врать! -- резко остановил  пехотинца  Гунько.  --
Ложись вон у первого орудия, да смотри у меня, не вздумай бежать!..
  -- Да что вы, товарищ старший лейтенант, разве я... -- обрадовался боец
и, высмотрев воронку, упал в нее, воинственно щелкнув затвором винтовки.
  Из-за Шебекинского  леса волна за  волной выплывали наши штурмовики и с
мощным  ревом  проносились над рекой. Из-под их  крыльев  вылетали  ракетные
снаряды, оставляя позади себя белые дорожки. Начала бить по переправе и наша
дальнобойная артиллерия.  Обратно самолеты проносились так  низко и с  такой
стремительностью, что  у стоявших на земле людей захватывало дух.  Навстречу
им,  из-за  леса,  тучей надвигались  косяки все  новых и  новых  эскадрилий
бомбардировщиков, повыше которых, точно мошкора, вились сотни истребителей.
  А еще  выше  шли воздушные  бои. Наши  самолеты летели и пикировали, не
обращая внимания на  сплошные  облачка  разрывов зенитных снарядов. Там, где
они бомбили, до самого неба поднималась стена пыли и дыма.
  И  все  же  немцам  удавалось  наводить  понтонные  мосты,  по  которым
проскакивали их танки.
  -- Огонь!.. Огонь!.. -- не переставая командовал Гунько.
  На батарею, пыля и выбрасывая из выхлопных труб клубы черного ядовитого
дыма, двигались пять вражеских танков. Окрашенные в грязно-желтый  цвет, они
ползли по изрытому полю,  приземистые, покачиваясь  на  брустверах траншей и
окопов. Один из них, особенно большой и какой-то квадратный, приостановился,
шевельнул   непомерно  длинным   стволом   и  выстрелил.  Снаряд  разорвался
неподалеку от третьего орудия. Танк двинулся дальше, но тут же качнулся всей
своей  громадиной, и из  его кормы хлестнуло пламя. Гунько посмотрел  влево:
из-за перелеска мчалось несколько советских  танков. Из ствола орудия  одной
машины еще струился дымок...
  -- Наши!.. Наши танки!.. Наши!.. -- закричали на батарее. -- Милые!
  Приземистые  красавцы танки, стреляя на  ходу, стремительно прошлись по
полю  и скрылись  в  сосновой  роще   они  заходили  во  фланг  прорвавшейся
группировке  врага.  Теперь  кроме  большого  танка  горели еще  две  машины
неприятеля.  Два  уцелевших  немецких  танка  продолжали  ползти  в  сторону
батареи. Гунько снова  открыл  огонь. Один танк резко  остановился. Из  него
красновато-желтым   мечом   рванулось   пламя.  Второй  продолжал  стрельбу.
Раздались  стоны   раненых.  Пехотинец,  залегший  впереди  первого  орудия,
вставлял обойму за  обоймой,  расстреливая  немецких  десантников.  Был убит
наповал наводчик второго орудия Федя Жаворонков. Он лежал, обняв лафет своей
пушки.  Батарея,  оставшись с  двумя  орудиями,  продолжала сражаться.  Один
снаряд,  выпущенный наводчиком  Печкиным, угодил в  башню  немецкого  танка.
Танкисты  повыскакивали из люков,  как  сурки  из  задымленных нор,  но были
немедленно расстреляны советскими пехотинцами, ожесточившимися до крайности.
  "Держатся!.. Молодцы!.." -- мелькнуло в голове Гунько.
  Тяжелый  немецкий   снаряд,  прилетевший,  очевидно,  с   того  берега,
разорвался на огневой  позиции.  Третье  орудие и  его прислуга  взлетели на
воздух. Там, где только что  стояла пушка, теперь дымилась огромная воронка.
Вслед за первым снарядом с того берега прилетел второй, третий... Но они уже
взрывались  позади батареи.  Минут пять перед позицией Гунько было пустынно.
Отчетливо   слышались  гул  авиационных  моторов  и  неумолкающая  трескотня
пулеметов.
  Гунько хотел было уже как-то помочь раненым, но со стороны  реки  снова
появились немецкие танки. На этот раз их было восемь...

2

  Лейтенант Марченко с группой разведчиков всю ночь провел у Донца, следя
за  передним  краем противника и сообщая  о замеченном  в штаб  дивизии. Бой
начался очень рано, и  Марченко не успел  увести своих бойцов в расположение
роты. Как только -- в ответ на нашу контрартподготовку -- загремели немецкие
орудия, лейтенант по траншее отвел разведчиков в  окопы ближайшей стрелковой
роты,
  --  С нами  остаетесь? --  кричал ему в  самое ухо  ротный  командир --
молодой румянощекий лейтенант,  очевидно совсем недавно  окончивший училище.
Он  радовался чему-то, бегая по окопам и выкрикивая  какие-то,  должно  быть
никому  не  слышимые в буревом реве рвущихся  снарядов  команды.  Марченко в
ответ на  его слова кивнул  головой, хотя как следует и не разобрал  вопроса
лейтенанта.
  В окопах вдруг  стало темно, пыльно, угарно, неуютно.  Запах тротиловой
гари затруднял дыхание.  Над траншеями в дикой свистопляске  бушевал огневой
ураган. Снаряды рвались и  на кромке окопов, и тогда бойцы втягивали головы,
поднимая плечи к самым ушам.
  Сидевший  рядом с  Акимом Ванин  уперся круглой головой  в  осыпающуюся
стенку  окопа, как  бы боясь, что стенка  развалится  совсем.  Он весь вдруг
почернел, точно обуглился. Зубы непрошено и к великой его досаде выстукивали
отвратительную  дробь.  Семен сжимал  их до  боли.  Вдруг  что-то колючее  и
круглое прокатилось по его мокрой от пота и осыпанной мурашками спине, упало
под ноги. Семен  вскрикнул и оглянулся -- еж! Серым комом свернулся  и ждет,
распуская  длинные  иглы. Сенька отшвырнул его ногой. Еж отлетел в  сторону,
полежал немного на боку, чуть показывая  желтоватый пушок  на брюшке,  потом
развернулся, пошевелил длинным  поросячьим  рыльцем,  чихнул  и  враскорячку
побежал к патронной нише. Прижался к ящику, закрылся, выставив перламутровые
свои пики. Сенька долго не мог  оторвать от него озлобленного взгляда. Землю
по-прежнему  давил  и встряхивал  артиллерийско-минометный шквал. В воздухе,
вибрируя и стеня, носились осколки, шлепались, зарываясь  в песок. "Конец-то
будет этому  аль нет?.." Семен взглянул на  Акима  и,  пораженный,  застыл с
раскрытым ртом,  округляя кошачьи глаза.  Аким, выпрямившись  во  весь  свой
длиннющий  рост,  как ни в чем  не бывало смотрел вперед.  Русая  непокрытая
голова -- Аким снял пилотку, чтобы не мешала, -- возвышалась над бруствером.
Перед ним скакал, ревел, рычал в дикой  ярости ураган огня и металла, а Аким
стоял и  смотрел вперед, даже  не моргая.  Сенька  дернул  Акима за  широкую
штанину маскхалата, посадил рядом с собой. Тяжело дыша, закричал ему в ухо:
  -- Ты... что?.. С ума спятил?.. Убьют же!..
  -- А кто ж будет наблюдать? -- спокойно возразил Аким, протирая большим
черным  пальцем левой  руки запыленные очки. -- Все попрятались  в окопах. А
кто ж наблюдать  будет? -- как бы в недоумении спросил он. -- Немцы могут за
своим артиллерийским валом...
  Он  не  договорил.  Где-то  впереди  вслед  за  укатившей  волной  огня
раздались выкрики:
  -- Немцы!..
  Сквозь  пулеметную трескотню и  оглушающий вой Аким и  Сень