залететь.  Меж  древних  бархатисто-замшевых камней,  на
которых  сидели разведчики, сочился свет, озаряя посерьезневшие лица солдат.
Невдалеке смутно маячила гора, от которой бежал, юрко извиваясь  и  стремясь
вниз,  к  утонувшей в легком  тумане долине, ручей,  сочившийся из  отвесной
скалы прозрачной студеной  водицей,  --  будто скала эта плакала и никак  не
могла выплакать свои слезы. На одном уровне с башней медленно, лениво ползло
облако.
  -- Ну что ж, товарищи, начнем? Коммунисты все налицо.
  Ванин  вздрогнул.   Его  зеленые,  всегда  озорные  глаза  округлились,
расширились,  лицо побледнело. Голос  Шахаева показался  Ванину  незнакомым,
чужим. Семен невольно быстро быстро пробежал глазами по лицам коммунистов --
своих боевых  побратимов,  на  какой-то миг  увидел  близоруко щурившегося и
протиравшего очки Акима: "Что думает он сейчас? Наверное,  выступит"   Петра
Тарасовича, важно щупавшего свои еще более побуревшие усы: "Этот обязательно
выступит"  Забарова, сосредоточенно глядевшего на Ванина:  "Может припомнить
глупые мои  проделки за всю  мою службу разведчиком"  Шахаева, обнажившего в
застенчивой  улыбке вспыхнувшие  под  косым солнечным  лучом  зубы  комсорга
Камушкина, подбадривавшего Семена своим веселым взглядом.
  -- На  повестке дня у нас один вопрос: прием в партию младшего сержанта
Ванина Семена Прокофьевича. Нет возражений против такой повестки дня?
  Голос  председательствующего звучал  для  Ванина  глухо, отдаленно,  но
удивительно точно попадал  в  цель  --  в усиленно  бьющееся,  всегда  такое
отчаянное  и  вдруг  вот   сейчас,  в  кругу  своих  же   дружков-приятелей,
струхнувшее сердце Семена.
  -- Слово для информации предоставляется парторгу роты старшему сержанту
Шахаеву,  --  торжественно объявил Пинчук, которого почему-то  почти на всех
партийных собраниях избирали председателем. Сейчас он не удержался, чтобы но
взглянуть своими добрыми глазами на вконец растерявшегося Семена.
  Шахаев поднялся с  камня,  не  спеша расстегнул свою знаменитую полевую
сумку, и Ванин даже не заметил, как в руках парторга оказался столь знакомый
лихому разведчику лист: когда-то чуть не целую ночь просидел над этим листом
Семен.
  --  В  нашу  партийную  организацию  поступило  заявление  от  младшего
сержанта Ванина с просьбой принять его кандидатом в члены партии.
  Парторг  прочел заявление, анкету, рекомендации:  две -- от коммунистов
(Шахаева и Забарова) и одну -- от комсомольской организации.
  -- Может, послухаем Ванина, товарищи? Хай расскажет свою автобиографию.
  --  Мы, собственно, Ванина и так  хорошо  знаем. Не  первый год  служим
вместе.  -- Аким  снял очки и вновь принялся протирать  их.  -- По-моему, не
следует заслушивать.
  Однако любивший во всем порядок Пинчук запротестовал:
  -- В таком  диле, товарищ  Ерофеенко,  торопиться  нельзя. Мы не в  бою
зараз. Трэба все як следует обмозговать, обсудить, а потом уж и решать.  Хай
Сенька...  простите,  хай  товарищ  Ванин  расскажет  нам  свою   биографию.
Послухаем,  товарищи?  Добра.   Слово  предоставляется  командиру  отделения
разведчиков  гвардии  младшему сержанту Ванину.  Прошу,  товарищ  Ванин!  --
Пинчук сел на камень.
  Семен встал,  оглянулся  вокруг, с  минуту  помучил в  руках выгоревшую
пилотку, потом положил ее рядом с собой на камень.
  -- Давай, Семен, рассказывай! --  ободрил  Пинчук, не выдержав до конца
взятого им самим официального тона. -- Мы слухаем тебя. Давай. Тут усе свои.
  -- Родился я...  значит, -- Ванин прокашлялся, но голос его  не стал от
этого   громче,   --   родился,   значит,   в  городе  Саратове,   в   семье
рабочего-судостроителя,  в  тысяча девятьсот двадцать третьем  году. Окончил
семилетку, потом пошел  работать  на шарикоподшипниковый. Началась война  --
добровольцем уехал на фронт. Стал разведчиком.
  Ванин замолчал.
  -- Все?
  -- Все.
  -- Дуже мало, -- разочарованно пробормотал Пинчук и нахмурился.  -- Яки
вопросы будут к Ванину? -- И, не дожидаясь, когда  слово возьмут другие, сам
строго спросил:  -- Почему прямо  из  семилетки  на  завод пошел?  Отчего не
вчився бильш?
  --  Да  по  дурости. Учиться надоело  -- захотелось скорее  работать...
Старшего брата, Леньку, в армию призвали... А потом -- мать. Тяжело ей стало
с тремя -- у меня ведь два младших братишки... Пошел работать  -- все помощь
маме... -- Голос Ванина оборвался: разведчики  с  удивлением  глянули на его
как-то вдруг  обрезавшееся лицо, на вздрагивающие побелевшие губы. Таким они
видели Ванина впервые, словно он взял да и  показал им сразу все то, что так
долго   скрывал  за   постоянным  балагурством:  большое,  доброе  и  нежное
человеческое сердце.
  Петр  Тарасович собирался  было  задать  Ванину еще  несколько вопросов
насчет того, нет  ли кого из  родственников  Семена, лишенных права  голоса,
уехавших  за  границу   не  подвергался  ли  он,  Ванин,  на  своем   заводе
административным  и   профсоюзным  взысканиям,  не  имел  ли  отклонения  от
генеральной  линии партии и так  далее,  то есть  все  те  вопросы,  которые
требовалось,  как  думал  Пинчук,  задавать в  подобных случаях  для полного
порядка. Однако Петр Тарасович сразу  же забыл  о своем намерении  и  только
спросил, тихо и отечески ласково:
  -- А що ж, Семен, батька твий не робив, чи що?
  -- Нет у нас батьки. Вообще-то он есть... только...
  -- Бросив?
  -- Бросил... Связался с какой-то и уехал. Куда -- не знаем. В Астрахань
будто... В общем, бывает...
  --  Бывает, -- подтвердил Пинчук глухо и  заторопился: --  Яки ще будут
вопросы? Нэмае бильш вопросов? Сидай, Семен. Кто желает слово?
  --  Да что  тут говорить? Не знаем, что ли, мы Ванина!..  Вот хоть один
факт взять: при каких обстоятельствах он  был ранен? Я думаю -- и напоминать
не надо,  все  и так помним. -- Камушкин  даже  покраснел от возбуждения. --
Давайте голосовать!
  Ванин потупился и развел руками:
  -- Ну,  это тут при чем? Стоял ближе  всех, вот и...  шагнул к товарищу
лейтенанту. Другой бы стоял, другой так жe...
  -- Прав Камушкин, -- сказал Пинчук. -- Що тут много балакать? Приступим
к  голосованию.  Кто за  тэ,  щоб  принять Ванина кандидатом  в  члены нашей
партии, прошу поднять  руки. Голосують только члены  партии, -- не удержался
Тарасович, покосившись на Акима, который все еще был кандидатом.
  Семен  не видел, как  поднялись руки, как  просияли лица его товарищей
они вдруг все  зашумели, окружили  его,  сгрудились  плотнее, не  дождавшись
даже,  когда  председательствующий  Пинчук  громоподобно  объявит:   "Принят
единогласно!",  --  ничего  не  слышал  разведчик, кроме  гулко  и  тревожно
бьющегося в груди сердца.
  -- Ну, Семен,  поздравляю! -- над Ваниным склонилось лицо Акима, и было
это лицо такое  хорошее, такое  славное, что  Ванин  порывисто  обвил руками
худую шею товарища и  долго  не отпускал  Акима от  себя. Большая,  грубая и
теплая рука тряхнула Семена за плечо,  глухой  голос  вспугнул  на мгновение
застывшую тишину:
  -- Поздравляю, Ванин!
  -- Спасибо, товарищ лейтенант!.. Спасибо, товарищи!
  Шахаев стоял в сторонке и  улыбался. Седой, коренастый,  узкоглазый, он
был  бесконечно  родным  для  Ванина.  Откуда-то  появились  и  беспартийные
разведчики,  -- должно  быть,  поднялись  на  башню,  чтобы поздравить  его,
Ванина. Зачем-то присел рядом громадный и неуклюжий Пилюгин.
  -- Ты что... Никита?
  -- Вот... пришел поздравить...
  -- Спасибо, спасибо,  Никита!.. Только -- знаешь что?.. Виноват я перед
тобой.  --   Ванин  говорил  быстро   и  сбивчиво.   --  Ругал  тебя  часто,
подсмеивался...  Такой уж характер, знаешь,  дурацкий. Не могу без  этого...
самого,  без  шуток... Но ругань  и  смех  -- это еще  полбеды, Никита. Всех
ругают и над всеми смеются,  когда есть за  что. А вот не верил я в  тебя --
это  плохо...  Шахаеву  да  лейтенанту  говори  спасибо:  они  поумнее  меня
оказались...
  -- Да брось ты, Семен, с кем греха не бывает!
  Но Ванин перебил сердито:
  -- Нет, Пилюгин, меня нечего оправдывать! Не нужны мне сейчас адвокаты,
да  и никогда я в  них не нуждался. Нужно, сам оправдаюсь... Говорю, виноват
перед тобой  --  значит,  виноват. -- Ванин  замолчал, торопливо развертывая
кисет. -- Давай закурим вот.
  Пилюгин крепко сжал плечо Семена.
  -- Ты мне тоже немало помог. И твоя ругань на пользу пошла, ведь совсем
слепым я был, как кутенок...
  --  Что-то  жарко...  --  Ванин расстегнул  ворот  гимнастерки.  -- Вот
хорошо! Гляди, Никита, какое облако!.. Будто живое, глянь! Ползет, как белая
медведица,  осторожно,  мягко... Аким! -- позвал  он друга.-- Погляди,  ведь
здорово, а? Ну, глянь же!..

4

  Утреннюю тишину, лениво  и  блаженно дремавшую в прохладе синих лесов и
гор, вспугнул мощный артиллерийский залп. Он ударил внезапно, бодро, молодо,
как  первый  весенний  гром   потом  отдельные  залпы   слились  в   единый,
оглушающий,  приподнимающий,   освежающий   гул.  Из-за   леса,  точно  стаи
гигантских птиц,  потревоженных этим гулом, появились самолеты-штурмовики, и
в воздухе стало шумно, тесно, оживленно.
  Разведчики сидели  в  боевом  охранении и  с нетерпением ожидали  конца
артиллерийской подготовки.  Они должны  были  вместе с  пехотинцами войти  в
первое венгерское селение.  В  длинном извилистом окопе собрались почти  все
разведчики.  Пинчук  тоже  находился  здесь,  оставив  Кузьмича  командовать
хозяйством. Он часто посматривал на светящийся циферблат своих часов и качал
головой,  словно командующий, который видел, что  его войска опаздывают  или
начинают слишком рано дело.
  --  Вы  что,  товарищ старшина, поглядываете  на  часы? --  осведомился
Ванин,  вновь,  как  на  румынской  границе,  принарядившийся, прицепивший к
гимнастерке все свои ордена и медали. -- Недовольные чем, должно?
  -- Мабуть, пора...
  Едва  артиллерийский  вал  откатился  в глубь  вражеской  обороны,  над
виноградниками поднялись  советские  стрелки.  Их было  не так уж  густо, но
бежали они вперед быстро, и "ура" гремело бодро, весело и молодо, как первый
артиллерийский залп.  Охваченные  великой силой боевой  радости,  разведчики
выскочили из окопа  и,  перепрыгивая через  воронки  и сухие, свесившиеся  и
трещавшие под ногами  виноградные лозы, полетели вперед как на крыльях, тоже
крича "ура". Они легко обогнали  пехотинцeв и,  не  встречая  сопротивления,
бежали все быстрее и быстрое.
  Разведчиков заметили мадьяры, повыскакивали из бункеров,  что  лепились
по обе стороны дороги на подступах к селу.
  Одна смелая  венгерка остановила Акима и, приподнявшись на носки  своих
сафьяновых сапожек, поцеловала его. Тот растерялся, снял очки и не знал, что
делать.
  -- Мы  вас очень, очень  ждем!  -- сказала  девушка по-венгерски.  С ее
круглого румяного лица  доверчиво смотрели большие,  ясные и влажные  глаза,
цвет  которых даже трудно было определить: они все время странно менялись --
то казались карими, то темно-синими...
  Когда Аким отошел от  венгерской девушки, его  место  тотчас  же  занял
Семен, как бы невзначай позванивавший своими орденами и медалями.
  Пинчук  направился в  село. На  дороге заметил большой иллюстрированный
немецкий  журнал.  Приподнял  его, на  обложке  увидел  портрет  Гитлера.  С
гадливостью   бросил  журнал  на  землю  и,  прицелившись,  с  удовольствием
припечатал  свой  сапожище  так, что его каблук  пришелся прямо на  усики  и
кособокий  рот  фашистского фюрера.  Потом  Петр  Тарасович вспомнил что-то,
полез  в  карман, вынул большой потертый бумажник, извлек из него фотографию
выпускников  седьмого класса, ту,  что подобрал в сорок третьем году в своей
школе,  и, глядя  на  девочку с  вмятыми  немецким сапогом косичками, сурово
сказал:
  --  Ось  за тебя  ему... проклятому! --  и стал с яростью  втаптывать в
землю  фашистский  журнал  с  портретом фюрера...  --  Як цэ  они...  --  он
задумался...  --  ага, "хайль".  Так  вот  подыхайль,  Гитлер. Так со всяким
будет, хто пиде до нас разбойничать! Со всяким!
  Свершив этот акт правосудия, он не спеша, вразвалку  направился к дому,
в который перед тем зашли Забаров, Шахаев и другие разведчики.
  --  Отдохнем  тут малость, -- задумчиво проговорил  какой-то  солдат из
молодых.
  Забаров посмотрел на него пристально, потом сказал:
  --  Отдыхать  нам  не  придется.   Нас   ждут.   Ну,  пошли,  товарищи!
Задерживаться не будем...
  И разведчики, выйдя со двора, двинулись дальше.
  Шахаев взглянул на Федора.
  "Да, этот нигде не задержится!" -- почему-то подумал про него парторг.
  -- Не будем задерживаться! -- вырвалось вдруг у Шахаева, и  он радостно
засмеялся.
  Петр Тарасович  вернулся,  чтобы  "подтянуть  свои  тылы", как  он  для
солидности называл свое хозяйство. Кузьмича, Михаила Лачугу и Мотю он застал
на старом месте.
  Однако лошади  сибиряка были запряжены, и  сам Кузьмич,  торжественный,
уже  сидел на  повозке, очевидно ожидая команды. Старик  обрадовался, завидя
вернувшегося Пинчука.
  -- Тронулись, стало быть, товарищ старшина? -- нетерпеливо спросил он.
  - А все собрал?
  -- Все как есть до мелочей!
  -- Ну, хай будет так. Тронулись, Кузьмич!
  Они  проехали город, и колеса Кузьмичовой повозки, ошинованные им самим
еще  на  Волге, с веселым  и смелым  грохотом покатились  дальше  к границам
второго иностранного  государства. Повозку обгоняли тяжелые танки, "катюши",
уже не прикрытые брезентом, как  это  было раньше,  машины с боеприпасами. В
воздухе стайка за стайкой плыли штурмовики, веселя солдатскую душу.
  Пинчук  вынул  из  кармана  бумажку,  на  которой  уже  успел  записать
некоторые мадьярские слова, позаимствованные от пленных  венгерских солдат и
от местного населения  Трансильвании. Петр  Тарасович полагал,  что вовсе не
лишне  было бы знать  язык народа, которому он, Пинчук, и его товарищи несли
освобождение.
  --  "Йо" -- цэ  будэ добрэ  по-мадьярски. "Йо  напот" --  здравствуйте.
"Мадьярорсак" -- то будэ Венгрия. "Оросорсак" -- Россия.
  Петр Тарасович замолчал  и задумался.  Он морщил лоб,  дергал  себя  за
свисающий ус,  напрягая  память. Ему  очень  хотелось  вспомнить, как  будет
по-венгерски слово "дружба".

  Вена -- Москва
  1946 -- 1953