и легкомысленного, по понятиям Уварова, Сеньку.  И  Яков никак не
мог уразуметь, почему не  Пинчук их командир,  а молчаливый и как будто даже
робкий  Шахаев,  который,   как  думалось   Уварову,  словно   боялся  своих
подчиненных. Вчера Яков даже сказал об этом шагавшему впереди  него Пинчуку.
Тот остановился, вскинул мохнатые брови.
  -- Ты ще ничого нэ розумиеш, Уваров.  Шахаев -- добрый командир, голова
в него свитла.  С  ним  не пропадешь. С ним, як и с Забаровым, мы ни разу не
возвращались без "языка".
  -- А с Марченко? -- спросил Уваров.-- С лейтенантом тоже без "языка" не
возвращались?
  -- Пид Сталинградом -- да.  А зараз  -- було дило...--  Пинчук  немного
смутился.  Видимо,  он решил,  что так говорить о прославленном командире не
полагается,  и поспешил исправить положение: --  Но Марченко --  теж  добрый
командир. Храбрийший и вообще.
  Тут он запнулся и умолк.
  Уваров   внимательно  смотрел  на  большие   руки   Пинчука,  заботливо
укладывавшие в мешок продукты.
  На  другой стороне  поляны  появился  Аким. Быстро  подошел  к Шахаеву,
наклонился, о  чем-то докладывал.  Сенька нетерпеливо  посматривал туда,  но
мешать  им не  решился:  ему  показалось,  что Аким принес  какие-то  важные
сведения.
  Аким  в  тот день так и не отдохнул. Горячая мечта теребила его сердце.
Родное село  было отсюда совсем  близко --  рукой  подать. Хотя бы на  часок
попасть туда... Доложив Шахаеву о результатах разведки, он быстро направился
к Сеньке. Решил  рассказать ему  все,  пусть Сенька попросит командира --  и
будь что будет!..

7

  Когда  солнце  стало  опускаться  к  горизонту,  Шахаев объявил о конце
привала. Принесенные Акимом сведения  говорили о  том, что  оставаться здесь
разведчики больше не могли,-- совсем близко располагались немецкие части, по
всей вероятности резервные.
  В полнеба стояло красное зарево, окрашивая макушки деревьев. Разведчики
шли гуськом, осторожно ступая. Впереди -- Шахаев. За ним -- Пинчук, затем --
Уваров, Ванин и замыкающим -- Аким. Запрокинув голову, он сказал:
  -- Зари горит. Дождь будет.
  Семен засмеялся:
  -- Предсказатель новый объявился! Откуда тебе все известно?
  -- А вот известно. Ведь  как-никак учитель. И тебя, Семен, еще кое-чему
могу поучить.
  -- Чему это? -- белые брови Сеньки  сдвинулись: он был явно озадачен.--
Чему же все-таки ты можешь меня поучить, Аким? Уж не за "языками" ли ходить?
  --  Зачем же  за  "языками". Этому  ремеслу  ты  кое-как обучен.  А вот
математике, например, русскому языку, литературе... Мало ли чему?
  --  Может, кое-что из этих наук я и подзабыл,-- чистосердечно признался
Семен.-- Однако насчет дождя и прочее ты, Аким, подзагнул.
  -- Поживем -- увидим.
  Аким уже успел рассказать Сеньке о том, что  его тревожило, и теперь на
душе  у  него  стало  легче. Лицо приняло прежнее добродушное выражение, как
всегда немножко рассеянное. Сенька обещал ему уговорить Шахаева на  обратном
пути отпустить Акима на несколько часов, а может, и на всю ночь,-- смотря по
обстоятельствам -- в родное село к невесте.
  Вскоре стало душно. Гонимые южными ветрами, низко поплыли темные  тучи.
Мокрыми  ошмотьями к  ногам прилипали прошлогодние дубовые листья. По веткам
забарабанил редкий холодный дождь.
  Аким ухмылялся.
  -- Ну, что я говорил? -- толкал он Сеньку.
  Но тот не сдавался.
  -- Ворона -- дура, но и она может накаркать любую беду.
  Дождь усилился.
  Разведчики вышли к реке Вьюнка. Шахаев волновался,  все время глядел по
сторонам: в этом месте их должен был встретить человек.
  Сквозь разрывы облаков выглянула луна  -- начищенная,  беззаботная -- и
тут же снова спряталась за тучи. Надо было переправляться на противоположный
берег. Посмотрели -- лодки не видать. Но тут случилось то, что на солдатском
языке называется  "подвезло":  высокое  дерево,  стоявшее  над  самой водой,
подмытое течением, повалилось, едва его толкнул Пинчук. Оно с треском  упало
вершиной на тот берег, образовав своеобразный мост.
  Первым вызвался пройти Семен.
  -- Только в случае чего матери сообщите,-- сказал он, улыбаясь.
  Но улыбка получилась не Сенькина -- натянутая,  пожалуй даже жалкая. Он
с опаской поглядывал на черную, кипящую пучину и осторожно ступил на дерево.
  От тяжести Сенькиного тела дерево опускалось все ниже и  ниже, и, когда
Ванин достиг  середины,  оно качнулось,  выскользнув из-под ног  разведчика.
Семен попытался было  ухватиться за ствол, но потерял равновесие и на глазах
разведчиков исчез под водой.
  Сенькин малахай поплыл вслед за обломанными  ветками  коварного дерева.
Однако  через несколько секунд появилась Сенькина голова.  Отчаянно рассекая
воду  мелкими саженками,  солдат поплыл  к противоположному  берегу и вскоре
выбрался на сушу.
  --  Беги в деревню!  --  крикнул ему  Шахаев.-- Крайняя хата  отсюда, с
гнездом аиста на старом дереве! Понял?
  Сенька  убежал. Увлеченные этим происшествием,  разведчики не заметили,
как из  кустов  вышел  высокий седобородый старик. В руках он держал длинный
шест с железным  крючком на конце.  Первым  старика увидел  Яков.  Незаметно
толкнул сержанта. Шахаев обернулся. Но Пинчук опередил его.
  -- Здравствуй, диду! -- приветствовал он старика.
  -- Доброго здоровьечка!
  Вскинув кудельные брови, дед пристально  смотрел на ребят: "Они  или не
они?"
  -- Откуда, дедушка? -- спросил Шахаев и тоже подумал: "Он или не он?"
  --  Из  Климовки, откуда  же  мне быть,--  дед  махнул  рукой в сторону
деревни,  в которой только что скрылся Ванин.-- Бревна ловлю...  двор у меня
сожгли.
  "Значит, он",-- подумал Шахаев, но пароль на  всякий случай пока что не
сообщал.
  -- Кто же сжег, дидуся, а? -- спросил он старика.
  Дед  посмотрел на  сержанта  и,  растерянно теребя  бороду,  ничего  не
ответил.
  -- А вы  кто  будете? -- помолчав, спросил  он, украдкой поглядывая  на
мешки за спинами ребят.
  -- Рабочие  мы,  дедушка, домой пробираемся, в Харьков.  Из  Белгорода.
Немцы нас отпустили. Говорят, красные наступать собираются.
  Оттянув  двумя пальцами  мочку  уха и  склонив набок  голову,  накрытую
заячьим, наполовину облезлым  треухом,  дед внимательно слушал. Потом  вдруг
поднял кверху большой нос,  потянул  им  воздух  и  хитро засмеялся беззубым
ртом.
  -- Ой  же и врать ты мастер, сынок! Не из Белгорода вы. Махорочка очень
духмяная у  вас, Аж за  сердце  щекочет.  На версту  чую ее запах, ить такой
махорки, мил человек,  при немцах-то мы, почитай, третий год не видим...-- И
старик  стал рассказывать не опасаясь:  -- В  прошлом годе  скрывался у меня
один лейтенант, молодой, вроде вот  вас,-- дед указал на  Уварова.-- Федором
звали  его.  Подбили, вишь, его зенитчики немецкие.  Ну,  так вот он меня  и
угощал махоркой советского изделия... Ушел потом  к своим. С той  поры  и не
чуял я запаха махорочки нашей...
  Растроганный Шахаев пожал большую  бугроватую дедову руку и сообщил ему
пароль.
  -- У Алексея Ивановича были сегодня? -- спросил он старика.
  -- А как же! Только от него...
  Сквозь шум воды до разведчиков доносился низкий, словно бы придавленный
чем-то тяжелым, гул.
  --  Нечистый  бы  их  забрал,--дед нахмурился.--  Это там... у моста...
Танки  ихние. День  и  ночь  горгочут. И  все  туда,  к вам, направляются...
Огромадные, дьявол  бы  их  забрал  совсем...  Ране таких не  видно  было...
Широченные. "Тиграми", вишь, их назвал немец. Для устрашения небось...
  Помолчали, прислушиваясь.  Где-то в  отдалении, в разных местах, ухнуло
несколько глухих взрывов.
  Дед оживился. Поднял голову, пощекотал седую бороду, хитро прижмурился.
  -- Это наши! Ух, дают!..
  -- Ну, ладно, дедушка, теперь расскажи, что сообщил Алексей Иванович,--
попросил Шахаев.
  -- Сведения он для вас передал,  очень  важные, говорит.  Много,  вишь,
новых немецких частей появилось. Партизаны знают, где они располагаются. Все
леса  забиты германскими  войсками... Вот  возьми-ка, сынок,-- и дед передал
сержанту аккуратно сложенный лист. Шахаев  даже не заметил, откуда он извлек
бумажку.-- Тут все как есть записано...
  -- Благодарю, дедушка! -- взволнованно проговорил Шахаев.
  Но дед невольно нахмурил брови.
  -- Зачем меня благодарить? Общее дело делаем.
  Шахаев спросил еще:
  -- А в селе, в котором мост, много их?
  -- Много, сынок. Сам-то я не был там. А партизаны сказывали, что много.
  Пинчук угостил деда махоркой. Тот дрожащими руками свернул козью ножку.
  -- Ну, а как насчет лодки, дедушка?
  -- Лодка есть. Тут недалече припрятал. Пойдемте, сынки, за мной. Только
под ноги глядите. Пней тут много.
  Разведчики гуськом пошли за дедом, который в неровном, дробящемся свете
снова выглянувшей луны казался великаном. Он шел быстро вдоль берега по чуть
заметной тропинке. Солдаты едва поспевали за ним.
  -- А немцы в вашей деревне не стоят? -- спросил деда осторожный Шахаев.
  --  Нет.  Один  полк  квартировал.  Да  на  днях  ушел.  На  передовую,
сказывают, под Белгород. Все туда  ж... Сейчас  в деревне ни одного фашиста.
Делать им, окаянным, у нас больше нечего. Скотину  всю поели, хлеб вывезли в
Германию.  Теперь приезжают за  другим  товаром:  девчат да  парней ищут,  в
Германию увозят, как скот.
  Аким побледнел...
  Разведчики, перевезенные Силантием -- так звали деда,--  пригибаясь, по
одному  вошли  в  eго хату.  Маленькая старушонка  хлопотала  возле  Ванина.
Переодетый в огромную дедову рубаху, Сенька выглядел очень  смешно.  Старуха
постлала  ему  на теплой  лежанке. Ванин  пригрелся  и быстрехонько  заснул.
Сначала  он  провалился куда-то,  затем увидел  свой  дом и  старшего  брата
Леньку. "Ты, Сеня, останешься дома ждать маму, а в магазин я один съезжу. Во
дворе вон как холодно!" -- сказал  Ленька. Но  Сенька запротестовал: "Нет, я
поеду  с тобой. Я уже не  маленький,  мне семь лет!" Ленька уступает,  и они
едут по Советской улице.  На проводах  висит иней. Санки  легко скользят  по
обкатанному снегу, а Ленька  и Сенька -- две маленькие  двуногие лошадки  --
бодро топают косолапыми  ногами.  Глаза  Сеньки  искрятся радостью, а Ленька
серьезен, потому что ему девять лет. Все идет хорошо. Санки катятся,  только
поскрипывают полозья. Но вот начинает дуть  и  гудеть  в проводах  холодный,
пронзительный ветер.  Он забирается под  Сенькину шубу,  под малахай. Сенька
ежится от холода, идти ему становится все тяжелей. Он не хочет  больше везти
санки.  Ему  хочется   плакать.  "Говорил  же,  оставайся.  Не   послушался,
недотепа!"  --  ворчит  Ленька  и пытается  посадить  брата  на  санки.  "Не
ся-а-а-ду!" -- Сенька воет протяжно и жалобно, как кутенок. Ленька снимает с
себя шубу,  укутывает  в нее брата  и силой сажает в санки. Сеньке тепло. Он
даже начинает улыбаться сквозь слезы. "Сеня, вот мы и приехали!" -- громко и
весело кричит Ленька,  а  Сенька кажет  ему из-под шубы мокрый нос и неловко
улыбается. Народу в  "Крытом рынке" множество. За прилавками -- продавцы. Но
они похожи почему-то на Пинчука, Вакуленко, Шахаева, Акима и Уварова. Ленька
берет  Сеньку  за руку и ведет в столовую. В  столовой очень жарко и  душно.
Брат  подходит к буфету  и покупает  Сеньке  французскую булку.  Почему  она
французская, Сенька  не знает.  Если  ее  пекли  в  далекой Франции  (Сенька
слышал, что существует на свете такая земля), то почему она теплая? И почему
Ленька делается вдруг Пинчуком? А столовая превращается в токарный цех? Иван
Лукич -- лучший мастер завода, у которого учился Сенька,-- огромными щипцами
держит кусок раскаленного  металла и потом  прикладывает его  к... Сенькиной
голове. "Что  вы делаете, Иван Лукич!" -- кричит Семен и... хватает  за руку
Акима.  Затем открывает тяжелые веки и сквозь  туман  видит склонившееся над
ним доброе лицо в очках.
  -- Аким...-- прошептал Сенька и хотел притянуть голову товарища к себе.
  Аким рукой вытер пот с Сенькиного лица.
  -- Ты не заболел, Семен? -- спросил он.
  --  Нет...  А  где  ребята?   --  заметил  Ванин  отсутствие  остальных
разведчиков.
  --  Пинчук  куда-то вышел, а  Шахаев с  Уваровым  и  дедом  ушли к селу
наблюдать за мостом.
  Тем временем Пинчук  сокрушенно осматривал разрушенный хозяйский  двор.
Дождь  наконец  перестал. Взгляд Пинчука  остановился  на большом  гнезде, в
котором  на  одной  ноге  неподвижно стоял аист  из гнезда торчал  хвост его
подруги.  Петр знал, что аист может простоять так  несколько  часов  подряд.
Пинчук  посмотрел  на  затянутое  поредевшими  тучами небо  и задумался.  Он
вспомнил, что теперь у  него было бы  самое горячее время в колхозе. В такие
дни Пинчук редко  бывал дома, целыми сутками пропадал в поле. Там у него  --
то совещания с бригадирами, то  партбюро,  оттуда,  по вызову, ехал прямо  в
райком, словом -- хлопот полон рот. Председатель колхоза  за  всех в ответе.
Артель  у  них  была большая, ею  нужно было  руководить умеючи, с  головой.
Как-то сейчас там с колхозом, что с Параской, дочуркой?
  Так и стоял Пинчук в глубокой задумчивости около сгоревшего сарая.
  К рассвету вернулись Шахаев, Уваров и Силантий. Приходилось менять весь
план операции. Раньше хотели устроить налет на село и с ходу подорвать мост.
Оказалось,  однако,  что  в  селе  стоит  большой  гарнизон  немцев  и  мост
охраняется. Нужно  было действовать  по-иному. Сержант  позвал к  себе  всех
разведчиков. Собрал нечто вроде совета.
  --  Старая, ты бы  вышла  на  улицу поглядеть, нет  ли  кого,--  сказал
Силантий бабке.
  -- Сейчас посмотрю.
  Накинув на голову шаль, старушка вышла.
  "На нее никакой леший не обратит внимания", -- подумал дед, а сам пошел
осматривать двор: заглянул в хлев, обогнул кругом хату, постоял в сенях.
  Когда  Силантий  возвратился  в   избу,   совещание  уже   закончилось.
Разведчики тихо переговаривались.
  -- Тяжело, хлопцы, видать, вам? -- задумчиво спросил дед.
  -- Тяжело, конечно, -- ответил Шахаев, взволнованный не меньше деда. --
Но только  было  еще тяжелее. Все-таки теперь,  дедушка, инициатива  в наших
руках.  Да  и мы,  солдаты, стали  лучше, опытнее,  сильнее.  Нас теперь  не
напугаешь никаким  шумовым  оформлением,  как было раньше.  Не  помогает уже
больше  фашистам их пиротехника. Мы  сами умеем такой тарарам наделать,  что
они места не найдут.
  --  Опыту у нас, солдат, багато  стало, -- оторвался от окна  Пинчук.--
Його  треба  зибраты,  протрясты добренько,  видибраты,  який  поциннише, на
будуще годиться, и в книгу. И хай наши хлопци чытають ту книгу, як, скажемо,
грамматыку изучають, як арыхметику. Понадобится колысь...
  Силантий прислушивался к разговору солдат с превеликим вниманием и счел
своим долгом тоже вступить в столь тревожащую его, им же разбуженную беседу.
Он  уже несколько  раз порывался  вставить свое  словцо, да  все не  находил
подходящего момента.
  -- Сказывают, в Сталинград какие-то особенные пушки прибыли,  когда там
уж очень тяжело стало, -- наконец не выдержал Силантий, присаживаясь поближе
к Шахаеву (старик предпочитал иметь дело со старшим. "Командиру-то, -- думал
он, -- все должно быть известно"). -- Ты как, сынок, не видал?
  -- Не видел, дедушка.
  Старик  поглядел  в окно,  вздохнул  тяжело и  как  бы  про себя  вдруг
добавил:
  -- МТС  по всему району и по всей нашей  области теперь  не сыщешь. Все
как есть изничтожил германец.
  Пинчук, молча слушавший беседу, снова  вышел во двор.  Посмотрел вверх.
Там, высоко-высоко,  по неизношенной  голубизне неба  плыл караван журавлей,
роняя  на землю  редкие  мeдноголосые клики.  Их жалобное курлыканье занозой
впилось  в  сердце  солдата.  Долгим взглядом  провожал  Пинчук  живой,  все
уменьшающийся треугольник и чувствовал, как  все поднималось у него внутри и
щемящая,  томительная  грусть  врывалась  в  душу,  словно  вся  боль,   что
накопилась за  годы разлуки с  женой, маленькой  дочкой, родными местами, со
всем тем, что составляло радость жизни, ворохнулась в его груди.
  Журавли и раньше вызывали легкую грусть в душе Петра, но то была грусть
по уходящей молодости и еще по чему-то  уже совершенно необъяснимому. Сейчас
же боль его была глубоко осознанной и ясной.
  Хмурый и злой, он возвратился в хату, затормошил дремлющего сержанта.
  -- Может, пидемо?
  -- Рано еще. Дождемся темноты.
  В хате появилась старуха.  Она успела  обойти  всю деревню,  но  ничего
подозрительного не обнаружила.
  --  А на грейдере все гудут и гудут, нечистый бы их побрал, -- сообщила
она. -- Ну как, сынок, не приболел? -- участливо спросила она Сеньку.
  -- Нет, бабуся. Все хорошо!
  -- Ну, слава те господи. А я-то уж боялась...
  Бабка была глубоко убеждена, что помогли ее припарки, и  гордилась этим
несказанно.  Но  полному  ее   торжеству  мешал  Силантий:  он  не  верил  в
целительную  силу  бабкиных  трав  и  отсутствие  простуды  у  Сеньки  после
вынужденного  купанья в холодной апрельской воде объяснял  исключительно его
молодостью.
  -- В  его-то  годы я  и не  знал,  что такое хворость, -- хвастался он,
возражая старухе.
  Вечером  собрались  в путь. Только  тут  вспомнили,  что Сенькина шапка
уплыла по реке.
  --  Теперь  вона, мабуть,  у Черному  мори  гуляе,  --  заявил  Пинчук,
прилаживая ремни на свои широкие плечи.
  -- А я без шапки пойду. Сейчас не холодно, -- сказал Сенька.
  --  Ночью, сынок,  прохладно.  Ведь  еще  апрель,  заморозки  бывают.--
Силантий  полез  на  печку  и вытащил  оттуда  свой  на  редкость  старый  и
ободранный малахай.
  -- По Сеньке и шапка! -- заметил Аким.
  Все захохотали.
  На улицу вышли  затемно.  Дед  и  старушка  расцеловали  солдат.  Бабка
украдкой осенила  их  крестным  знамением. По  eе морщинистым и желтым,  как
испеченное  яблоко, щекам бежали мутноватые теплые  капли. Она смахивала  их
уголками платка.
  -- Господь вас  храни, -- шептала она.  Потом долго стояла, сложив руки
на груди, и печальными глазами смотрела вслед удалявшимся разведчикам.
  -- Вот  и  наш  сынок ходит где-нибудь  так  же,  --  тихо  шептала она
старику. -- Каково им?!
  Двигались  вдоль  реки.  Местами  она  вышла  (очевидно, еще  во  время
разлива) из своих берегов, образовав небольшие озерки. Разведчикам все время
приходилось обходить их.  К  счастью,  немцев  в этом месте не  было  -- они
держались шоссейных и железных дорог. Шахаев мысленно отметил и этот факт --
может быть, кому-то пригодится.
  Сейчас шагали мимо озерка. В  спокойной  воде отражались Млечный  Путь,
ковш Большой Медведицы, плыли длинные тени шедших у берега людей. Разведчики
двигались молча.  Кругом стояла та  особенная,  свойственная только весенней
ночи тишина, которая обязательно наводит  на размышления --  иногда немножко
грустные и всегда  приятные. Эта тишина как-то умиротворяла людей, вселяла в
их сердца спокойную уверенность в том, что все кончится благополучно.
  Где-то в темных прибрежных камышах раздавалось призывное кряканье утки.
Иногда доносился свистящий шум крыльев и  тяжелый всплеск воды -- это на зов
самки прилетал селезень.
  Уваров  шел вслед  за  Пинчуком. Между ними  уже  установилась  крепкая
дружба.  Молчаливый  и серьезный,  Яков  сразу  пришелся по  нраву  Пинчуку.
Уваров, в свою очередь, считал Петра  самым надежным и опытным человеком, не
уважать которого просто невозможно.
  Да  и  все  любили  Пинчука.  Его  хозяйственная  изворотливость  очень
помогала  солдатам.  Водился за ним  только  один  грешок,  за  который  его
частенько  -- и то  лишь за  глаза  --  поругивали. Иногда разведчикам целые
недели приходилось  оставаться на переднем крае. В такие  дни Пинчук  обычно
ходил за  обeдом в расположение  своей  роты. С этой минуты  начинались муки
ожидания. Дело  в том,  что у Пинчука была  масса знакомств  с хозяйственной
братией,  вроде  поваров,  писарей, кладовщиков, работников  полевой  почты.
Пинчук  всех их  неторопливо обходил и  только  после  этого  возвращался  к
разведчикам.  В  сердцах  ожидающих, конечно, вскипала  злоба на Петра.  Его
ругали  на чем свет стоит. Особенно  усердствовал Ванин.  Тряся кулаком,  он
к