по-видимому, знал  Мукершану уже  давно. -- Не по
домам же будем расходиться?
  -- Только не это! Дома нам сейчас делать нечего, Лодяну.  --  Мукершану
встал. За ним начали подниматься и  другие. Однако он попросил:  --  Сидите,
товарищи.  Я так лучше увижу всех. Дома нечего делать! -- повторил он строже
и, испытывая  знакомое ему воодушевление,  заговорил  горячо: -- Мы совершим
величайшее  преступление перед страной, перед  нашим исстрадавшимся,  бедным
народом, если не воспользуемся благоприятно сложившейся обстановкой. Красная
Армия  стремительно приближается  к Бухаресту. Через  неделю, самое  большое
через  две,  она будет  здесь.  История  нашего  революционного  движения не
предоставляла еще  нам  более  удобного  момента взять власть  в свои руки и
навсегда  покончить  с  буржуазно-помещичьими  порядками.  Мы  покроем  себя
неслыханным  позором,  если  упустим этот исторический момент.  Не стыдно ли
будет нам,  передовому классу,  если в  такое исключительное время мы станем
отсиживаться дома?
  Помните, товарищи,  кроме  нас, рабочих, в  Румынии нет силы, способной
поднять весь народ на революционную борьбу и довести эту борьбу до победного
конца! Мы с вами, друзья, сделали только первые шаги. Теперь мы должны пойти
дальше, на решительный  штурм прогнившего  старого строя. Другого пути у нас
нет! Вокруг нас, рабочих, объединяются все прогрессивные элементы страны...
  -- Ты, верно, не понял меня, -- обидчиво перебил угрюмоватый шахтер. --
Неужели я колеблюсь?..
  --  Я  уверен  в  тебе, Лодяну.  Разве старый  шахтер  подведет? Но  ты
спросил, что нам  делать дальше. И вот я отвечаю. Вчера кто-то меня спросил,
кажется  ты,  Лодяну,  пойдут  ли за  нами  крестьяне? Вопрос уместный,  ибо
беднейшее крестьянство  -- наш главный союзник  в борьбе. И от того, к  кому
оно примкнет, будет зависеть исход этой борьбы. Вот  почему многих  из нас с
вами  партия  посылала  в деревни  и  села.  Мы  хорошо  знаем,  чего  хотят
крестьяне.  Им нужна земля. Получить ее они  могут только с нашей помощью, с
помощью рабочих.  Убедить крестьян  в этом --  значит  завоевать их  на свою
сторону.  Думаю,  что нам  удастся  это  сделать! Бедные крестьяне  --  а их
большинство! -- пойдут за нами!
  --  Конечно,  пойдут.   Куда   же  им  еще!  --  выкрикнул   рабочий  в
железнодорожной  гимнастерке.  И  вдруг, приблизившись к  Мукершану и  силой
усаживая  его рядом  с  собой, застенчиво улыбаясь,  попросил:  --  Говорят,
Николае,  ты видел русских солдат. Расскажи нам о них, Николае! Какие они из
себя?
  Взволнованнее  задышали  рабочие.  Освещенные улыбками,  помолодели  их
худые лица.
  -- Расскажи, Николае!
  -- Ты давно обещал!
  --  Что ж вам сказать о них?  --  Мукершану уселся поудобнее, пригласил
всех поближе к себе. -- Веселые ребята эти русские. Вот их ничто не устрашит
и  не остановит. И очень  надеются, что  свою кровь  они  проливают на нашей
земле не даром, что мы, их братья по классу, будем действовать решительно.
  --  Да   уж  не  подведем!  --  глухо  проговорил  шахтер.  Его  дружно
поддержали:
  -- Антонеску вышвырнули. На этом не остановимся.
  -- Гривица*  больше  не  повторится! -- железнодорожник яростно щелкнул
затвором своей винтовки. -- Умнее стали...

  *  Имеется в  виду забастовка железнодорожников в  Гривице в 1933 году,
разгромленная правительством.

  --  Разрешите от вашего имени заверить партию, что мы не остановимся на
полпути... -- Мукершану хотел еще что-то сказать, но его перебили:
  --  Пусть ЦК  не сомневается.  Мы  все пойдем  за ним!  А  ты, Николае,
рассказывай нам о русских!
  -- Давай, Мукершану!
  -- Мы слушаем тебя!
  --  Что  ж,  это  можно.  --  Мукершану положил  свои тяжелые  руки  на
вороненое тело автомата. -- Сначала только вот  о  чем:  Центральный комитет
поручил мне отобрать десятка два рабочих-добровольцев и отправиться с ними в
армию. Надо,  товарищи, чтобы и  армия пошла за  нами и в решительный момент
поддержала нас. Кто желает пойти со мной?
  -- Записывайте меня, -- первым попросил шахтер.
  Но Мукершану возразил:
  -- Нет, Лодяну, тебе надо остаться. У тебя пятеро детей,  жена больная.
Да и возраст твой непризывной. Так что будешь работать среди молодых рабочих
в своей шахте. К тому же у тебя  в армии  служит  брат. Парень он, помнится,
толковый.
  -- Разумный, ничего не скажешь, -- с тихой гордостью за  младшего брата
проговорил шахтер. -- Только обижаешь ты меня, старика, Николае...
  -- Ничего, ты тут нужнее,-- успокоил его Мукершану.
  Добровольцами  оказались почти все. И Мукершану пришлось самому решать,
кого взять с собой в армию  пожилых семейных рабочих он уговорил остаться на
своих местах.

3

  Дивизия генерала Сизова в полдень  встретилась  с большим препятствием.
Путь ей преграждала неглубокая, но бурная и довольно  широкая горная речушка
Молдова, к тому  же сильно порожистая. Движение полков застопорилось. Ждать,
пока  саперы  наведут   переправу,   было  просто   невозможно:  в   войсках
распространился слух, что  левый сосед,  овладев городом Тыргу-Фрумос, будто
бы уже подходит к Роману -- городу, взятие которого входило в задачу дивизии
Сизова. Слух этот еще  больше  подогрел  и без того разгоряченные солдатские
души.  Растерянность, вызванная  встречей  с злополучной  речушкой,  длилась
всего лишь несколько минут.
  -- Что ж вы стоите, как мокрые курицы?..  Гвардия!..-- с этими  словами
широкоплечий  пехотный старшина с  перевязанной головой, не раздеваясь  и не
разуваясь, высоко подняв над собой бронебойное ружье, вошел в воду. --  За-а
мно-ой!  -- закричал  он,  и солдаты, один за другим, хохоча и  задыхаясь от
холодной горной воды, кинулись в речку.
  -- Это же Фетисов повел свою роту! -- крикнул  кто-то  из сержантов. --
Ну и ну!.. Вот чертушка!..
  -- Даешь Ромыния Маре! -- неслось отовсюду.
  Стрелковые  батальоны  быстро форсировали  реку.  На  другом  ее берегу
солдаты  разувались,  выливали  из сапог  и  ботинок  воду   взбудораженные,
повеселевшие и охмелевшие от радости стремительного  движения, они строились
в колонны и с песней шли вперед, пропадая в тучах пыли.

  Вьюги да бураны,
  Стeпи да курганы, --

  неслись звуки, рожденные еще в огневые дни Сталинграда.

  Грохот канонадный,
  Дым пороховой... --

  рвалась песня к желтому небу...

  Мы идем к победам,
  Страх для нас неведом!..

  Река ревела,  билась меж сотен  солдатских  ног,  заливала  лица бойцов
сердитыми  брызгами,  многих  сваливала, готовая унести  куда-то.  Но  таких
быстро  подхватывали под руки их товарищи, и волны реки в бессильной  ярости
отступали.  В  музыку  водоворотов  вплетались,  как  гимн  мужеству,  слова
неумолкавшей песни:

  Страх для нас неводом!..

  Какой-то солдат  попал  в  колдобину,  нырнул  с головой,  потом  вновь
появился  на поверхности, фыркая  и отдуваясь. Пилотку  его уносило вниз  по
течению.  Он попробовал было ее догнать,  но скоро убедился, что это  ему не
удастся. А солдаты кричали со всех сторон:
  -- Держи, держи ее, Федченко!..
  Но маленький солдатик, ученик Фетисова, без сожаления махнул рукой.
  -- Хай плыве. Мабуть, в Черном  мори жинка  моя, Глаша, поймав... -- Он
говорил  это   без   улыбки.   Худенькое   конопатое   лицо   солдата   было
серьезно-сосредоточенным.
  "Глаша!"
  Это слово больно резануло сердце старого сибиряка. Кузьмич так прикусил
ус, что несколько рыжих, прокуренных волосинок, откушенных им, упало в воду.
Ездовой размахнулся,  с силой  огрел лошадей наискосок  сразу обеих длинным,
сплетенным в форме змеи кнутом. Одноухая дрогнула всем своим холеным крупом,
испуганно фыркнула  и махнула  в воду,  увлекая за  собой и вторую кобылицу.
Повозка подпрыгивала на подводных камнях, ее заносило  течением. Но сильные,
разгоряченные   лошади  влекли  бричку  за  собой.  Рассвирепевший  Кузьмич,
привстав, не  переставая  сек  их. Сидевшие  на  повозке Пинчук,  Камушкин и
Пилюгин, не  понимая причины этой внезапной ярости безобиднейшего старика, с
изумлением следили за ним. На блестевших спинах лошадей вспыхивали молнии от
беспорядочных и злых ударов кнута.
  --  Ты сказывся чи що? -- не выдержал  Пинчук, когда лошади уже вынесли
повозку на противоположный песчаный и отлогий берег. -- Ось я возьму кнут да
тебя потягаю им, старого биса! -- пригрозил он тяжело дышавшему Кузьмичу.
  На левом  берегу оставался из разведчиков один Михаил Лачуга.  Он ждал,
пока его битюг напьется.
  -- Швыдче!.. -- поторопил его старшина.
  Труднее  было  переправить  артиллерию.  Первой  вышла  к  реке батарея
капитана Гунько. Петр, увидев на берегу полковника Павлова, подбежал к нему:
  -- Товарищ полковник, пeрвая батарея прибыла к месту переправы!
  Павлов  не понял  будто, для  чего ему  докладывают об этом. Он сердито
посмотрел на Гунько.
  --  Там...  там  давно  надо  быть!..  --  полковник  махнул в  сторону
противоположного берега. Серые быстрые  глаза его вдруг потеплели. -- Ладно,
начинайте переправу!..
  Старый офицер Павлов  до такой  степени был влюблен в свою  артиллерию,
что, казалось, другие рода войск для него ничего не значили.
  -- Артиллерия все решает! -- часто повторял он.
  Артиллерийские  офицеры любили своего  начальника, хотя  имели  немалое
основание быть в обиде на него: Павлов не баловал их чинами.
  --  Четвертый год  в армии -- и капитана  тебе  подавай!.. Нет, послужи
еще,  братец,  послужи!..  --  говорил он какому-нибудь  командиру  батареи,
дерзнувшему намекнуть о повышении в звании.
  Звание советского  офицера  для полковника  Павлова  было святыней,  он
очень  строго относился к повышению в звании своих офицеров,  кандидатов для
этого  отбирал придирчиво, не спеша.  Поэтому присвоение  очередного  звания
какому-нибудь уж особенно  отличившемуся офицеру было  событием не только  в
жизни  этого   офицера,  но   и  всех   артиллеристов   части.  Артиллеристы
пользовались особой  привилегией командования:  туда отбирали самый  крепкий
личный  состав. Павлов был суров со своими  подчиненными, но вряд ли офицеры
согласились  бы по своей воле  сменить  его на другого начальника. Строгость
Павлова,  конечно,  была  хорошо известна и Гунько.  Поэтому он  с некоторым
душевным  трепетом готовился  сейчас к  переправе. Волнение капитана, должно
быть, передалось и его солдатам.
  --  Начнем, товарищ  капитан!  -- крикнул Печкин по возможности бодро и
весело. -- Давай заводи! -- приказал он шоферам.
  Тяжелый грузовик сердито фыркнул, выбросил клубы едкого,  вонючего дыма
и осторожно пополз к воде.
  -- Газуй сильней, а то застрянешь!  -- звонким девичьим голосом крикнул
командир  расчета, маленький  Громовой,  стоявший  на  подножке.  --  Газуй,
Федя!..
  Федя нажал, что  называется, на всю железку.  Тягач взревел и на полной
скорости помчался  вперед,  гоня  перед собой  зеленый  водяной вал.  Но вот
стальное сердце  машины "зашлось" от быстрого бега, заработало с  перебоями,
мотор зачихал, захлебнулся и  смолк. Это случилось как раз на середине реки.
Расчет  мгновенно  спрыгнул  в  воду  над  рекой  понеслось  такое  знакомое
русскому  трудовому люду, подбадривающее,  объединяющее несколько сил в одно
общее усилие:
  -- Раз, два -- взяли!.. Еще... взяли!..
  --  Давай,  давай, солдаты, поднажми!.. Ну, орлы!.. -- кричал с  берега
полковник Павлов, подрагивая правым плечом больше обычного. -- Давай!..
  Это  "давай!",  поминутно  выкрикиваемое в  разных  местах, в различных
тонах  и с  разной  силой, подхлестывало  солдат  как  кнутом. Они  кричали,
распаляя  друг друга, раззадоривая и  подогревая. Те, что стояли на берегу и
не  желали  лезть  в воду,  вдруг бежали в  реку и присоединяли свою силу  к
усилиям многих и тоже кричали, как позволяла только глотка: "Давай!"
  Румыны, преодолевая страх,  выходили  из  своих  бункеров  и  издали  с
неудержимым  любопытством   наблюдали   за   необычайными   действиями  этих
непонятных и  удивительных людей. Одни говорили: "Что же это?.. Что же будет
теперь?..  Куда они идут?.. Как  жить будем?.."  Другие --  тихо, с испугом,
оглядываясь, не осуждают ли, -- невольно шептали: "Витежь!"*

  * Отважные, бравые (рум.).

  От  реки катился и  плескался неумолчный гул.  Смех, незлобивая  брань,
крики "давай, давай!", стук колес -- все это сливалось в какую-то- стройную,
торжествующую музыку, наполнявшую сердца странно-беспокойным и  вместе с тем
добрым чувством к этим барахтавшимся в воде бронзовотелым людям.
  Первые машины были вытащены на руках. Но почти  на том же  самом  месте
застряла третья, со снарядами в кузове. Она быстро погружалась, засасываемая
песчаным  дном. Снарядам грозила опасность.  Солдаты облепили машину со всех
сторон.
  -- Взяли!..  И-и-и-ще -- взяли!.. Раз, два -- взяли!.. Бойцы пьянели от
собственных криков и усилий. На помощь артиллеристам спешили пехотинцы.
  --   Давай!   Давай!   --  кричали  всюду,  взвинчивая,   возбуждая   и
взбудораживая себя.
  Никита  Пилюгин  долго  не хотел лезть  в  воду. Он  стоял на  берегу в
нерешительности:  под  его гимнастеркой  был  черный  смокинг,  и  Никите не
хотелось портить  заграничное  приобретение.  Костюм этот  он  считал  своей
собственностью, купленной в стране, где эта самая частная собственность была
почти в своем первобытном и первородном виде. Расстегнув ворот гимнастерки и
сунув туда руку, Никита с  нежностью гладил атласные, иссиня-черные  лацканы
смокинга. Но крики,  подхлестывающий рев, доносившийся от реки, подмывали  и
Никиту. Он чувствовал, как неудержимая дрожь бежала по всему его телу и ноги
готовы были, не спрашиваясь хозяина, понести Пилюгина прямо в этот водоворот
борьбы огромного коллектива  со стихией. Еще через минуту Никита без всякого
сожаления забросил свою покупку  в  воду.  Быстрое течение подхватило  ее  и
понесло. Роскошный смокинг мокрым грачом поплыл  по воде,  покачиваясь и все
уменьшаясь в размере. Снять  сапоги и брюки  у  Никиты не  хватило терпения.
Прыгая в воде и  гогоча от освежающего холода, он достиг застрявшей  машины.
Найдя  свободное  место  у  борта кузова,  уперся своим  огромным плечом  и,
выкатывая глаза, гаркнул что есть моченьки:
  -- Раз, два -- взяли!!
  Десяток молодых глоток поддержали:
  -- И-и-и-ще -- взяли!.. Раз, два!..
  Никита ощутил,  как кузов  под  его плечом  чуть-чуть  подался,  солдат
напряг силы и,  испытывая еще никогда не переживаемое  им ощущение слитности
со  всей  этой  ревущей и  хохочущей  солдатской  массой,  закричал буйно  и
радостно:
  -- Братцы!.. Пошла, пошла!! Товарищи, пошла!.. Давай, давай!..
  По его  лицу текли  светлые капли: водяные  ли брызги катились, пот ли,
или это были слезы -- трудно понять...
  Несколько  осмелевших  румын  в   черных  безрукавках,  из-под  которых
выглядывали  белые длинные  рубахи, подкатили к берегу огромную замшевшую  в
сыром  подземелье бочку.  Один из них сильным ударом вышиб чоп. Вино ударило
вверх мощным  красным  фонтаном. Тот, кто вышибал чон,  не успел отбежать, и
теперь с его подбородка падали на землю кровяно-рдяные капли.
  Солдаты подбегали к бочке и угощались.
  Марченко,  батальон  которого  переправлялся в  это  время,  хотел было
запретить  пиршество,  но  его  остановил  прибывший  на переправу начальник
политотдела.
  -- Пусть  выпьют по кружечке. Они этого заслужили. Только следи,  чтобы
не  перепивались. А то вон, вижу, тот  старикашка уже в третий раз подходит.
Твой?
  -- Нет, -- охотно отрекся от солдата Марченко, обрадовавшись,  что боец
действительно не принадлежал к его батальону.  -- Из разведроты Забарова! --
с удовольствием пояснил лейтенант.
  Старикашкой,  которого  заприметил  полковник  Демин, был  Кузьмич, как
известно любивший выпить.  На  самом деле он не в третий, а в четвертый  раз
подходил  к бочке. На худых,  впалых его щеках горел  здоровенький  румянец.
Кузьмич  был навеселе.  Однако четвертую кружку  ему помешал  выпить Пинчук.
Заметив на ездовом взгляд начальства, Петр Тарасович взял Кузьмича за руку и
отвел его к повозке, как неразумное дитя.
  --  Стало  быть,  и  выпить нельзя, -- обиделся Кузьмич,  произнося эти
слова слегка заплетающимся языком. -- Эх, язви тя!..
  Солдаты, выпив  по кружке, бежали  в воду. До позднего вечера над рекой
не  умолкал шум. Левее переправлялись  вброд тяжелые  танки.  Задрав  высоко
вверх  длинные  стволы,  словно  боясь  захлебнуться,  они  по  самые  башни
погружались  в  воду.  На  берег  выползали  обмытые,  блестя  высветленными
траками, мчались  вперед  на  предельных  скоростях,  заставляя  содрогаться
землю.
  Пыльные  деревья уже бросили в  реку свои изломанные, длинные  тени. На
берегу стало прохладней, а в воде -- теплей. Еще слышнее стали крики, дальше
разносил их повлажневший воздух:
  -- Раз, два -- взяли! И-и-и-ще -- взяли!
  Устроившись на повозке, Камушкин быстро-быстро  набрасывал карандашом в
свой альбом  штрихи будущей картины. Мольбертом ему служила спина  Кузьмича,
вздремнувшего после трех-то кружек. Пинчук, увлеченный  переправой, не мешал
им. Лишь в редкие минуты  Вася отрывался от альбома. Закидывал назад волосы,
остановившимися  глазами смотрел в  одну точку. Бесстрашная  невидимка-мечта
уносила его на своих легких  крыльях в  чудесное сказочное царство, которому
нет ни конца  ни  края, где,  куда  ни кинь взгляд, синеют одни безграничные
дали.  Начиналось с малого... Кончится война. Камушкин возьмет свой альбом и
отправится в Москву, прямо  в студию Грекова. Знаменитые художники посмотрят
его рисунки, переглянутся между собой, потом кто-нибудь из них не  выдержит,
улыбнется  и скажет: "Товарищи,  перед вами --  талант!" Студия, разумеется,
немедленно  забирает Камушкина  к себе.  Он учится, а потом  начинает писать
одну  картину  за другой.  И  что  ни картина  --  то  шедевр. Имя Камушкина
мелькает  в  газетах,  художника  осаждают  репортеры.  Он  отправляется   в
длительное путешествие по стране:  к колхозникам, на заводы, к полярникам, в
воинские гарнизоны.
  Долгие годы не появляются  его  картины. Проходит десять, двадцать лет.
Никто, конечно, не подозревает, что художник создает великое  полотно, может
быть,  такое же, как  репинские "Запорожцы",  а может...  а может,  и лучше.
Через  двадцать  лет картина  заканчивается.  Она так  велика, что ее нельзя
установить в Третьяковке, для нее Советское правительство строит специальное
здание, которое с этого момента  становится  самой притягательной точкой  на
земном шаре. Мир спешит увидеть еще  небывалое творение искусства. Камушкину
аплодируют, обнимают его, целуют...
  На этом месте смелая жар-птица  -- тщеславная Васина мечта возвращалась
к своей исходной точке. Горячий румянец покрывал лицо комсорга: он стыдился,
что  так далеко  зашел в своих мыслях. Тем не менее он ждал, когда бойкая  и
смелая  подружка-мечта  вновь  расправит  крылья  и  понесет   его   в  свое
безграничное далеко.
  Камушкин вздрагивал от звучного храпа ездового.
  -- Ну... тише же,  --  умоляюще шептал он,  дотрагиваясь до фиолетового
Кузьмичова носа, выводившего какую-то увертюру.
  -- Рисуешь, Рафаэль?
  Начальник  политотдела!  Вася  сразу  узнал  его  голос. Художник и  не
заметил, как Демин подошел к их повозке.
  --  Рисую,  товарищ  полковник...  --  сказал  Камушкин, обернувшись  к
начподиву.
  -- Добро! Но выглядишь ты плохо. Почему отказался ехать в госпиталь?
  -- Не мог я. Такие события!..
  -- События... -- Демин поглядел на реку,  словно бы там и вершились эти
самые  события,  о  которых  думал  Камушкин.  Добавил  мечтательно: --  Да,
события, братец! -- и  перевел взгляд на румын, которые, кучками сбившись  у
своих  домов и  переговариваясь  меж  собой, неотрывно  смотрели  в  сторону
переправлявшихся советских войск.
  -- Бравю!* -- говорили они уже смелее, указывая на русских солдат.
  До румын доносились гул моторов, голоса красноармейцев, ржание лошадей,
скрип  повозок, лязг  гусениц,  свист бичей, громыханье  походных кухонь, из
к